Ольга Лапенкова  |
| Лев Мирошниченко. Сгущенье слов. Верлибры.
– М.: Перо, 2017. – 182 с. |
Лев Мирошниченко (р. 1932) – ученый-эпидемиолог, работал в Институте научной и технической информации АН СССР, в НИИ судебной и социальной психиатрии им. Сербского, в НИИ наркологии. Один из ведущих специалистов страны в изучении наркологической ситуации, в разработке алкогольной и наркологической политики. Автор книги «Войны России: Обороны и нападения. Параллельная хронология за 400 лет (1613–2015)» (2016), словаря «Жаргон наркоманов» (2003), теперь вот перед нами сборник верлибров.
Мирошниченко уверенно заявляет, что верлибр живее всех живых, и даже ставит его выше привычных рифмованных строчек. Такое заявление, в свою очередь, обязывает автора нести особую ответственность перед читателем. Как-никак свободный стих в России приручали Блок и Цветаева, Метс и Айги; а значит, нужно не сплоховать и притом не свернуть по слабости на проторенную дорогу, а донести до окружающих свое, только свое видение мира.
Эта смелая заявка содержится уже в самом названии книги Мирошниченко. «Сгущенье слов» – это переплетение чувств и впечатлений, догадок и смыслов; здесь даосская тьма вещей, здесь все, кроме пустоты. Казалось бы, чтобы обнять словом целую вселенную, сам бог велел избрать иную форму: задумать эпическое полотно или как минимум поэму. Но наш поэт не таков. Он, напротив, создает множество коротких зарисовок, словно пишет на холсте аккуратными мазками. Поэтому легко умещаются в его мире и безлюдные просторы пустынь, и бескрайние лиственные леса, и берега неизведанных морей, и островки природы в городах:
Прогибается старая аллея
под грузом
двухсотлетних лип.
Стихи Мирошниченко часто напоминают традиционные формы японской поэзии – хокку и хайку:
В моей душе
было так зябко,
что даже отражение солнца
в холодном пруду
меня потихоньку грело.
Конечно, японские стихи совсем другие. Хокку и хайку – а если расширить исторический горизонт, можно вспомнить еще и рубаи – формы слишком твердые, да и разница менталитетов обязывает российского поэта изобретать иные способы самовыражения. Поэтому находка Мирошниченко – слить воедино утонченность Востока и типично европейскую смелость высказываний – кажется весьма удачной. При всем этом, как русский человек, поэт умеет то ли в шутку, то ли всерьез бросить вызов законам мироздания, а когда они вновь докажут, что негоже с ними спорить простому смертному, от всей души посмеяться над самим собой:
Теперь я должен
экономить время.
Эх, если бы время
экономило меня!
А фигушки!
Обойдешься.
Во всем у Мирошниченко: в злости ли на тех, кто не умеет ценить отпущенные человеку дни, в радости ли, в сострадании – чувствуется что-то бесконечно трогательное, щемящее и – детское. Отсюда, возможно, и нарочитая простота многих заключенных в стихах идей, и нередкая неуклюжесть формы. Пикассо, уже будучи признанным художником, говорил, что научился писать как Рафаэль, но ему потребуется вся жизнь, чтобы научиться рисовать как любой ребенок. Очевидно, эта идея близка Мирошниченко, ведь в его стихах все, что принято считать неодушевленным, становится живым; привычные предметы, словно игрушки, получают новые роли; и природа тянется к Вечной Истине, единой для каждой песчинки:
Слоны топтались
и ушли.
Земля вздыхала
и молилась Богу.
Такая поэзия самодостаточна, в ней нет и не должно быть аллюзий и реминисценций. Иногда она афористична и тогда вызывает желание ввязаться в бурную дискуссию с поэтом. Но в целом она медитативна, деликатна с чувствами читателя и предельно понятна. В сборнике нет экстравагантных изломов формы, провокационной лексики, индивидуально-авторских словечек. Да и вообще в том, о чем пишет Мирошниченко, нет ничего кардинально нового, но также нет его и в небе над головой, реках, морях, ветре, камнях; и во всей живой природе, которая, непрестанно обновляясь, всегда остается нежной и прекрасной.
