Батюшков не болен

Глеб Шульпяков. Саметь. Книга стихотворений. – М.: Время, 2017. – 72 с. (Поэтическая библиотека).

Книга «Саметь» представляет единое целое, а не разрозненные стихотворные фрагменты под одной обложкой. Это выстроенная на контрастах поэтическая медитация. Ужас перед потерей человеком рассудка сопровождается пониманием его неограниченной внутренней свободы в мире за пределами реальности. Трагизм осознания сиюминутности жизни соседствует с ощущением ее вечности.

Два русских поэта, Александр Пушкин и Осип Мандельштам, уже однажды гениально откликнулись на эти взаимоисключающие положения, каждое из которых логически доказуемо. А уж убедительней средства аргументации, чем вдохновенное поэтическое слово, найти трудно. Вообще-то чтение книги Глеба Шульпякова невольно возвращает меня к русской классике. И это при его очевидной ориентации на новейшие зарубежные образцы.

Александр Пушкин свел эти несоединимые противоположности в неразрывно целое в известном стихотворении «Не дай мне бог сойти с ума…». А Осип Мандельштам – в стихотворении, которое я приведу полностью: «Нет, не луна, а светлый циферблат/ Сияет мне, – и в чем я виноват,/ Что слабых звезд я осязаю млечность?/ И Батюшкова мне противна спесь:/ Который час, его спросили здесь,/ А он ответил любопытным – вечность!» Эти два стихотворения вполне могли бы стать эпиграфами к поэтической книге Шульпякова.

Центр ее медитативных пассажей составляет поэма «Саметь». Это загадочное слово объясняется просто. Оно обозначает село на Волге, родовое гнездо матери поэта. Происхождением оно из финно-угорской группы языков. Местные жители переводят «саметь» на современный русский язык просто: «сами по себе», «существующие отдельно». Между тем Шульпякову от его пращуров досталась не установка «моя хата с краю», а ощущение полной свободы, независимости от всех и вся. В его стихах даже пунктуация произвольная, а поэтическая речь косноязычна и аритмична. А иначе не передать суету и беспорядочность дня сегодняшнего, не рассказать, чтобы тебе поверили, о своих выстраданных мыслях и неподдельных чувствах. Скажу больше: книга «Саметь» – размышление ее автора о Боге, который еще вчера существовал в его сознании как персонаж мировой культуры.

Глеб Шульпяков боится спугнуть это чувство в себе, потому-то и остерегается декларативных выкриков. Его вера осмысленна: «среди зимы, ее горящих статуй/ на холод не ропщи, за жар не ратуй –/ пусть времени воронка тишину/толчет – ребенка и жену/ хватай, сажай их на осла/ оставь добро, так будет меньше зла/ и в прорубь года,/ в пламя его дней/ – чем меньше звезд,/ тем в темноте видней/ одну, среди миров тобой зачатых/ живой души хотя бы отпечаток/ хотя бы след – как этот на снегу».

Однако вернемся к двум стихотворениям наших классиков.

Известно, что стихотворение «Не дай мне бог сойти с ума…» появилось в результате посещения Пушкиным душевнобольного поэта Константина Батюшкова. К тому же Александр Сергеевич в то время был под впечатлением творчества английского поэта Барри Корнуолла, служившего много лет инспектором дома умалишенных. Непосредственное впечатление от встречи с оказавшимся в бедственном положении собратом по перу, которого Пушкин называл чудотворцем, и чужеземная литературная традиция самым наилучшим образом сошлись в его сознании воедино. Так родилось одно из наиболее трагических пушкинских стихотворений.

Спесь Константина Батюшкова у Осипа Мандельштама – эвфемизм сумасшествия. А последующие две строки убеждают читателя, что подобная спесь поэту, по правде сказать, вряд ли противна, как он только что уверял читателя, а напротив – желанна. Она единственный выход в свободу. Иначе говоря, у поэтических пророков XX века сумасшествие – то состояние ума и поведения, что разумному человеку не в гибель, а во спасение. Иначе не выживешь в извращенном тоталитарном мире преобладающего прагматизма и социально-политической мимикрии, а также бесправия и ничем не ограниченного насилия. Вспоминается еще одно краткостишие, прочитанное когда-то давно моим другом, поэтом Лазарем Шерешевским, и написанное им совместно с Николаем Глазковым в годы сталинизма: «Когда за все грозит тюрьма,/ я жить хочу в безвестье тихом:/ Не дай мне бог сойти с ума,/ но дай мне бог считаться психом».

Вообще-то выбор, чтобы выжить, у совестливых художников слова был невелик. Либо безумие, либо беспробудное пьянство, что в известном смысле одно и то же. Вспомним того же Осипа Мандельштама и его антипода Александра Фадеева. В определенные эпохи большая часть элиты «здорового» общества состоит исключительно из нравственных уродов и уголовников в прямом смысле этого слова.

У Глеба Шульпякова имя Батюшкова появляется в середине его книги в следующем стихотворении: «душе опять вольготно/ душа на первом месте/ когда над голой волгой/ плывут на белом тесте/ – и свечки колоколен/ и лесом свет процежен/ и батюшков не болен/ и шум пустых скворешен».

Глеб Шульпяков принадлежит к поэтам XXI века. Заявил о себе как писатель уже в новом обществе. Неспроста ведь он один из фрагментов книги назвал – «новый мир». В самом деле, к советским писателям его не отнесешь ни по складу мышления, ни по художественным пристрастиям, ни по тому, как он позиционирует себя в современном писательском коллективе. Именно – в коллективе. Слово «содружество» представляется мне неуместным. Глеб Шульпяков выражает состояние своего одиночества среди коллег предельно точно ритмически и словесно. Судите сами: «там у меня живет поэт,/ он эти песенки поет/ там у него парад планет,/ а на бульваре гололед –/ там у меня живет другой/ под электрической дугой,/ неразговорчив и небрит/ и половицами скрипит/ – я ни с этим и ни с тем/ по коридору между стен/ среди пробелов и длиннот/ туда, где черный выход, ход».

Глеб Шульпяков вместе с другими сверстниками осознает, насколько чудовищно были девальвированы слова в поэзии предшествующего времени. Все надо начинать сызнова: «…немногих слов на лентах языка,/ но слишком неразборчива рука,/ и древо опускается во тьму,/ затем что непостижная уму/ из тысячи невидимых ключей/ сплетается во тьме среди корней/ и новый намывает алфавит, –/ ручей петляет, дерево горит». Он непринужденно перемещается в пространстве мировой культуры. У меня сложилось впечатление, что Шульпяков – марафонец, стартующий во временах оных и финиширующий в дне сегодняшнем. Самое интересное происходит, когда он задерживается на минуту-другую на этой трассе жизни, чтобы перевести дыхание. Например, в Японии XVII века: «то ли дело, у басё –/ уточка прижалась,/ может, он из наших сёл/ – вот и бьет на жалость,/ чтобы не было ему/ на проселке ночью, я фонарики во тьму/ и звезду на елке/ разгорелся костерок/ – не пугайся, классик!/ это с неба козерог/ трогает за хлястик,/ пусто осенью в лесу,/ никого согласных,/ только а-а-а в лесу –/ эхо точит лясы,/ вот и тень моя ко мне/ как собака жмется –/ проводок в колючей тьме/ тянется – не рвется».

В истории культуры прослеживается одна закономерность. Как ни гнобили во все века ее творцов всякие амбициозные правители, она вновь и вновь возрождалась. Именно в ее лоне тысячелетиями вынашивались три идеи. Избавление людей от мира скорби и печали при перемещении их в более комфортное пространство, долг перед собой и природой, воздаяние, личная ответственность за то, что совершаешь в этой жизни, хорошее и плохое. С появлением на свет этих идей возникла и надежда, что все в нашем мире может быть обустроено к лучшему. Не без божьей помощи, разумеется.