Твоим пахнет телом и чуть облаками

Виталий Молчанов. Ни слова о л... Стихи. – М.: Союз российских писателей, 2018. – 56 с.

Виталий Молчанов в своих произведениях зачастую не столько создает образы, сколько списывает их с реальности в хорошем смысле этого слова – как герой одного из его стихотворений Богомаз пишет лики с «картин», предстающих внутреннему взору. От этого персонажи типичны, их существование может подтвердиться встречами с такими же вот героями в любых городах и весях России. «Разведен, потаскан трошки, –/ желтым взглядом, как у кошки,/ провожает с укоризной встречных баб…/ Неустроенность-поземка под колени ткнула ловко,/ но решила: «Рано праздновать успех».

Молчанов не чуждается «проблемных» фигур, он не просто фиксирует их присутствие на нашей планете словом Художника, но и сострадает им, как если бы человек в тяжелом жизненном положении был одним из лиц тысячеликой Идеи Идей. Вечная Идея Любви – вот чем наполнены его строки. И Любовь, та, что сродни Божественной, выливается и в любовь приземленную («Ты старше, опытней – глупа я, как подросток,/ Пусть непростительно – прости мне, помоги») – но наполненную искренним светом именно этого желания помочь. Помочь найти свое в круговороте фраз, не погрязнуть окончательно в бытовухе, серой и неприглядной, а через обретение самостоятельности и ответственности за свою судьбу – отсюда уже к Богу, к той спасительной нити, что тоньше волоса, но крепче стали – к нити веры в порой уже отчаявшихся душах. Об этом, о высшей любви – в 

Пейзаж портретом обернулся «ню»... Пьер Огюст Ренуар. Обнаженная в солнечном свете. Около 1875–1876. Музей д’Орсе, Париж, Франция

стихотворении «Сторож»: «Живут на земле поэты,/ Oни на детей похожи./ Чуть тронь их – в сердцах заплачут,/ Наотмашь ударь – смолчат./ Частенько чужие раны/ Своей ощущают кожей./ Им мало любви поплоше,/ Oни неземной хотят».

Надо отдать должное мастерству стихотворца – широкий кругозор и чувство ритма помогают Молчанову выписывать сложнейшие узоры рифмы, развертывать пейзажи и портреты на протяжении нескольких строф: «Пейзаж портретом обернулся «ню»,/ Упали с веток снежные бретели./ «Год задолжал за осень январю», –/ Так снегирям сказали свиристели…/ Расплаты час – за осень январю/ Год отщелкнёт погожими деньками./ В двенадцать ровно снег прикроет «ню»/ Дрожащими от похоти руками».

Или вот – из стихотворения «Вальс Шопена»: «Белые клавиши… Черные клавиши…/ Кончики пальцев летают – не ставишь их…/ Черные, белые, глупые клавиши/ Страстью горят, после – угли пожарища,/ Снежные хлопья летающих в сумерках нот». От ограниченного пространства бального зала – к ночи, полной снежной музыки, и уже сама природа играет с героями стиха кружением вальса в небесах! «Твоим пахнет телом/ и чуть облаками».

Автор сплетает загадку любви земной воедино с тайнами неба. Но возникает вопрос: если Молчанов обожествляет любовь вообще, то как он отделяет ее от страсти, все поглощающей, порой выжигающей душу до мелкой золы? «Любовь земную считаем вечной, и непокорно/ Шлем вызов миру, не замечая остуду-осень/ И жернов жизни, что перемелет нас, словно зерна».

Так как же «зов плоти» становится «зовом духа»?

«И теплеет Марусино сердце –/ С иконы в углу смотрят ласково мама с младенцем».

Икона, несущая в себе свет другого мира, указывает на вечность женской судьбы, любовь к отцу ребенка преображается в любовь к наследнику. Непрерываемая цепь бытия…

Есть и у него и странные строчки: «Это – безумие, тартарары, пляски в веригах/ Леших и кобольдов…» Вериги на леших? Языческих персонажах мифологии? Придумка истязающих тело в надежде достичь самообладания, осознанности воли и вывода ее к сверхсознательности, к Божеству – вериги на тех, кто по определению есть тайна бессознательного (лес) и выходов к сознанию (горы)? Недопустимое уравнивание, замутняющее обычную для автора невесомую прозрачность образов: «Рассвет к стеклу прижался ликом белым/ И от стыда зарделся, как огонь».

Но после всех «историй любви» или хотя бы влюбленностей вырисовывается образ конца личного мира: «Встретилась мне у подъезда тоска в рваном ботинке./ К сахарной пудре седого виска липли снежинки,/ Белыми мухами лезли под плащ эры застоя./ Взгляд у поэта был жалок, просящ, неуспокоен». Это не страх смерти, это глубокая тоска о том, что творец остается одиноким даже перед лицом своих детищ, памятных меток Любви средь озлобленного мира, и: «Мерзлыми комьями бились тома, падая с полок,/ Книга мне прыгнула в руки сама, точно ребенок,/ Ищущий ласки, немного тепла, памяти крошку…»

Творец земных песен о вечном переживает себя в своих произведениях. Книга как сама Вечность, запоминающая восторг любви. Той, о которой ни сло…

Оренбург