Есть ли место в последнем троллейбусе?

Под белым пухом снегопада… Фото Евгения Лесина

Замечательный поэт Бродский, кто ж спорит. Но никаких, хотя б даже самых ничтожных следов ответной теплоты на мое горячее чувство в стихах его, увы... Ни тогда, когда он длинное-предлинное стихотворение сочиняет, когда он разные растения в этом длинном стихотворении перечисляет. Перечисляет без особой радости и трепета, не поймешь, для чего. То ли, может, лекарственный справочник для аптеки составить решил. Ни тогда, когда глядит одиноко в свое окошко в скучном городе, весь полон переживаниями. «Все это тебя не касается», – как бы подчеркивает он всем своим видом. И сдается мне, относится эта его поза не только ко мне, но также и к вам, дорогие мои братья по неразделенной любви, если можно так выразиться...

Эгоист он был, этот Бродский, высшей марки эгоист, как мы когда-то в детстве любили выражаться. «Меньше, чем единица», – сам о себе сказал. Очень высокого мнения был о своей персоне. На самого Александра Блока свысока посматривал, хоть и не по праву, конечно. Ну, бог ему судья. А что он про Евтушенко говорил. А вслед за ним и разные другие поэты, куда помельче его. А вслед за ними и еще помельче поэты, если можно так выразиться...

А у Евтушенко, между прочим, это самое переживание за нас за всех есть. Душевное расположение или, скажем, сочувствие подделать ведь нельзя. Когда в стране непорядок и кто-то мается этим, как собственной раной, оно видно. Ну вот Александр Твардовский таким был. Это даже и доказывать не нужно, это каждый чувствует, если он вообще что-нибудь чувствует. И вот, как подумал я о Евтушенко, так и удивился. А чем, собственно, думаю, он нас всех так сильно прогневил? Конечно, есть у него и хвастовство, и бахвальство. Он иногда «похож на большого Буратино», как сказал о нем Окуджава. А что, это уже стало смертным грехом? У нас у всех что, своих грехов нет?

Зато он рубаха-парень, он сочен и органичен в этом образе. Зато не презирает он ни нас, ни вас, ни слесаря дядю Васю, как некоторые избыточно просвещенные гуманитарии-аристократы. Зато он приглашает всех нас в свой хоровод. Как ни крути, а даже простой человечности в стихах Бродского меньше, чем у него. «Перемешаны наши дыханья, перепутаны наши следы», – все же Евтушенко сказал, не Бродский, и вряд ли это случайно. Он, наверно, острее это чувствовал.

Но и Евтушенко не дождался от нас за это взаимности. И зря, наверно, мы так неблагодарны. Ведь именно поэты определяют климат в обществе, создают в нем определенную доброжелательную атмосферу... Во всяком случае так это представляется моему утопическому сознанию. Нам, маленьким человечкам, тоже ведь нужно, чтобы кто-нибудь помнил о нас и, может, даже грустил. Ну хотя бы изредка. Ну хотя бы так, как этот вот щеголь Евтушенко, который не раз и не два пожалел нас, иногда, может, даже спьяну. Ну хотя бы вот это помните, как вздохнул он однажды, сидя на своей завалинке, где «чья-то песня чуть с горчинкою эхом звезды шевелит». Слушал, слушал он эту песню, расчувствовался, слушая, и вздохнул:

Ты скрипи, скрипи, завалинка,

Помолись за наш народ,

И за Диму, и за Владика,

И за многих наперед.

Божественно вздохнул. Сколько б чепухи он ни написал (а по правде говоря, многовато, конечно, написал), за эти божественные строчки должно ему по справедливости воздаться, ну хотя бы там, на небесах. А если повезет, то, может, и здесь, на земле – от благодарных и чутких потомков, которые вдруг да не пройдут равнодушно мимо, как прошли мы с вами.

Зря прошли. Авось да поменьше б злобы промеж нас теперь было. Да чего уж там мечтать. А еще помните, Ахмадулина когда-то произнесла:

Это я – человек-невеличка,

всем, кто есть, прихожусь

близнецом,

сплю, покуда идет

электричка,

пав на сумку невзрачным

лицом.

Мне не выпало лишней удачи,

слава богу, не выпало мне

быть заслуженней или богаче

всех соседей моих по земле.

Плоть от плоти

сограждан усталых,

хорошо, что в их длинном

строю

в магазинах, в кино,

на вокзалах

я последнею в кассу стою –

позади паренька удалого

и старухи в пуховом платке,

слившись с ними, как слово

и слово

на моем и на их языке.

Хорошо ведь сказала, правда? Хоть все сто томов нобелевского лауреата пролистайте – не найдете у него таких слов. И как это я сразу про них не вспомнил? Ну вот, как всплыли они в моей памяти, так и начала утихать моя грусть. И едва даже совсем было не утихла, да что-то вдруг помешало. Не припомню даже сейчас, что именно. Ну, неважно. Важно другое: не понимаю я, братцы, чем они кому-то не угодили – соловьи старого времени, поэты-шестидесятники, держащиеся просто и незаносчиво? Что, разве не прекрасны их слова? А по-моему, что-то очень даже золотое в них.

...Евтушенко, Ахмадулина... А Юрия Смирнова помните? Позабыли уже, конечно. Ну да вот что он сам, предвидя, должно быть, грустную нашу забывчивость, написал когда-то:

Звезды светятся не часто,

Всех не видно.

За невидимых отчасти

Мне обидно.

Очень стоящие звезды

Есть меж ними.

Это мы не знаем просто

Их по имени.

Признаюсь, думал я, что традиция эта прервалась и все осталось там, «в шестидесятых» (условно). «Вселенский пафос братства, прощай, прощай, прощай», – как сказала об этом Вероника Долина. Да и что можно было думать другое, когда сам Булат Окуджава написал о тех, к кому он когда-то «прикасался плечами» (и это было счастье, а иначе откуда б явилась такая строчка), написал, наглядевшись и налюбовавшись: «...спят спокойно на левом боку, изготовилось тело к прыжку». Думал я так, пока не прочел вот это:

Потом все будет, позже,

утром,

ну, а пока – ты крепко спишь,

пугаясь света, перламутра

покрытых первым

снегом крыш.

В хрустальном дереве

из сада –

век-древоточец выест ход.

Под белым пухом снегопада

застынет призрачный

народ –

народец, полоротый, нежный,

наученный считать долги –

он обескровленной надеждой

накормит снегопад с руки.

Под полыньей небес разъятых

на звезды, белые от сна,

взлетят клочки газет и ваты

и трещиной пойдет луна,

как яблоко в эмали тонкой,

в сорочке, в корочке, созрев,

от стука лопается звонко,

и открывает ранка зев

прекрасный,

розовато-бледный,

благоухающий, как снег, –

и ты над ним, продрогший,

бедный,

усталый, темный человек,

не знающий такого чуда,

умрешь, застынешь

в первый раз,

не в силах ни сбежать оттуда,

ни отвести голодных глаз.

Поколение фронтовиков имело своих певцов. Эти стихи Марии Марковой посвящены современникам. По правде сказать, после ухода Окуджавы мне не довелось прочесть строчек, которые были бы так полны любовью и сочувствием к живущим. Так оно, это стихотворение, на одном дыхании написано, столько в нем нежности. Мне повезло: я его прочел, когда оно только родилось, лет десять назад, и померещилось мне тогда: а может, не все еще потеряно.

«Полночный троллейбус плывет по Москве...»