Канареечный лепет детей

Юлия Мамочева. Мой радар: Стихотворения.– М.: У Никитских ворот, 2019. – 160 с.

Дитя человеческое говорит о любви – говорит на языке чувств, трав и воды. Такое ощущение создается от книги «Мой радар» Юлии Мамочевой.

В ней много детского – да и сама автор часто обращается к себе‑ребенку:

И огромно до жути, и нет 

в нем меня как будто:

есть лишь только душа, 

потому что ее печет.

А зеленые пятна – это почти 

как буквы:

спи, Юлёшенька. 

Поворачивайся на бочок.

Но детского – не в смысле детской поэзии, а в смысле надрыва, эмоциональности, присущего ребенку. Некоторые стихи – это крик; крик тоски ли, изумления или радости. Радости больше всего, потому что лирический герой автора счастливо влюблен и, как настоящее, непосредственное дитя сообщает об этом на весь космос.

Беззаветная, едва рефлексируемая влюбленность в окружающее – в человека, в страну, в семью, в людей вокруг – это, пожалуй, самое симпатичное в творчестве Мамочевой. Невозможно не любить автора, который сам так оголтело, по‑есенински любит окружающий мир. Ну и да – хороший русский язык, хорошие рифмы, стильные современные ритмы; без этого любовь трудно было бы прочитать. А так она идет свободно, словно бы горлом льется, выплескивается на страницы книги.

Здесь есть социальное – но сквозь призму автора‑дитяти, потому что о войне Мамочева говорит как о собственных прошлых жизнях; и это, с одной стороны, вызывает ощущение недоумения (ну не принят у нас этот дискурс!), с другой – сопричастности.

И любовь к собственной стране – это тоже любовь ребенка, любовь подростка, не сомневающаяся, не знающая лжи, не знающая искушений.

«Я влюблялась, как черт, на черте, на краю балансируя, пусть ни слухом ни духом, что в ступни впивался край. Вы не верили в рай, но шутили: рожденным в России автоматом – в рай».

Огромный энергетический заряд, заложенный в текстах, подхватывает, уносит, сглаживает неровности. Заряд воистину пламенный – Мамочева не случайно выбирает своим символом огонь: «Я умею огонь. Я просто умею огонь. Он большой, как стяг».

Есть здесь и театральность, и разговор с публикой – словно с подмостков; если долго играть в театре, то привыкаешь говорить со сцены даже там, где стоило бы с нее спуститься. С другой стороны, разговор со сцены придает громкости словам, звучности фразам, резкости акцентам. И можно сказать: «выстреливает» – почти каждый текст – именно благодаря этому звучанию с некой сцены, возведенной прямо среди трав и озер, в небесной России автора.

И так подкупает, что, несмотря на разговор со сцены, несмотря на огненный пафос, несмотря на яркие слова, броские рифмы и вычурные образы, автор не забывает ни на миг: она – дитя. Образ лирического героя – образ ребенка, и такой образ может быть симпатичен только тогда, когда он рефлексируем; в противном случае получается инфантильность и самозацикленность. Здесь этого нет. Здесь есть осознание, что говорить с детской позиции – честнее всего:

И нечаянно будто, и чуточку 

по‑канареечьи

до поры – на едином

все дети

лепечут наречьи.

Вот и наречие самой Мамочевой близко к канареечному лепету детей; но еще раз: это не инфантилизм юных подражательниц Полозковой, не торжество юного самовлюбленного миллениала – это чистая речь ребенка, играющего в траве.

Если же говорить о сквозной теме, пронизывающей весь текст книги, то это любовь. Любовь, высказанная все так же, по‑детски, по‑подросточьи честно.

Мне сегодня приснилось синее 

море вереска –

будто, взявшись за руки, 

мы по нему бежим.

Я люблю тебя так, что мне 

до сих пор не верится,

как умеет сердце мое быть 

таким большим.

И за счет того, что Мамочева знает, что она ребенок, – она может говорить и за других. За таких же детей, как и она, влюбленных в мир, в людей, в Россию вокруг. И она говорит за других – таких же «зеленоглазых и конопатых», которым выпало «в эту жизнь впиваться смешно и жадно». Чтобы говорить за других, надо иметь смелость и право. У Мамочевой они есть.