«Кочевой» сегмент советской поэзии

Атмосфера андеграунда насыщена нотками шизофрении, близкого безумия, что также придает ему дух непредсказуемости. Рисунок Леона Гутмана (США)

Поэзия культурного подполья – это литература молодости, какой бы ни был действительный возраст участников процесса. Новые поэты появились на волне обновления всех сторон жизни, вдохнули в себя воздух оттепели. И хотя пространство открытости быстро схлопнулось, многие удержали его в себе, устремившись вдаль, в открытую степь, навстречу неизвестности.

Официоз территоризирован, собран вокруг так называемых толстых журналов, которые служат своеобразными вратами в «большую» литературу. Здесь берут въездные пошлины и ставят идеологические препоны. Печатный орган выступает как оператор и фильтр. Культурное подполье тоже допускает существование печатной продукции и может ретерриторизоваться, то есть явным образом обозначить свое пространство благодаря самиздату. Но созданные при помощи печатной машинки сборники только усиливают текучесть авторов и мощь мигрирующих поэтических стай. Все подвижно, подвешено в воздухе. И за сборкой следует неизбежная детерриторизация, новое кочевье, новые конфигурации личных отношений и литературных пристрастий. Линии, которые собирают авторов в одно место, разбегаются снова.

Литературные группы непрочны, обусловлены кривыми движения и ускользания. Многие яркие авторы, скажем, Александр Величанский, предпочитают всегда держаться в стороне. Другие, как Всеволод Некрасов, противятся формальной территоризации. Некрасов объясняет появление «лианозовцев» исключительно житейскими обстоятельствами. Вот познакомился с Евгением Кропивницким, вот стал ездить в гости, вот встретился с Холиным, Рабиным, Сатуновским. Возник кружок. Собственно литературное притяжение, согласно Некрасову, существует по касательной. Все литературные манифесты, сцепления разных групп, жизнь салонов оставляется Серебряному веку. В бронзовом – только пастбища в виде кухонь и литературных объединений при библиотеках, куда можно заглядывать, где можно пересечься с собратьями и опять выйти в гладкое пространство, в степь. Не случайно Некрасов ссорится со Славой Леном, когда тот начинает рисовать схемы, выстраивать древовидные структуры и упорно впихивает его в одну из них.

Поэт андеграунда представляет собой странника, бродяжника. В переносном и прямом смыслах. Многие авторы являют собой людей совершенно не устроенных, не обихоженных. Сердобольные тетушки иногда заботятся о них. Но часто им действительно негде главы преклонить. Как выразился Анатолий Маковский: «А в Сибири морозы,/ А мне некуда спать».

Кроме того, атмосфера андеграунда насыщена нотками шизофрении, близкого безумия, что также придает ему дух непредсказуемости. Поэтов, находящихся на грани, много. Тогда как в официальной литературе людей с психическими отклонениями так сразу не определишь: все напялили пиджачки, строгие платья – косят под функционеров, ответственных товарищей. И получают спецпайки, дачи и загранкомандировки.

Линии поэтики также говорят о номадизме. Традиционной силлаботоники в подполье относительно мало. Поэты экспериментируют с формой, ищут новые способы выразительности. У Величанского – подвижный, очень пластичный регулярный стих. Айги и Ахметьев вовсе отказываются от него ради верлибра. Седакова тяготеет к «прозрачной» речи, Волохонский – к просодии, сдвигающей смысл в область музыки. Стандартное, устоявшееся, нормированно-классическое – для членов Союза советских писателей. Самиздат движется по линии неизвестности и делает для себя открытия, может быть, банальные с точки зрения нашего дня, но тем не менее важные.

Например, он начинает понимать, что язык не говорит. Язык – среда. Говорит речь. Речь речет. Некрасовская формула «объективно сильной речи» – следствие этого понимания. Язык можно представить в виде территории, в недрах которой спрятаны полезные ископаемые. А вот для речи такое сравнение не проходит, ибо она – действие, хотя и живет языком. Некрасов говорит о речи «чего она хочет». Но речь все-таки существует внутри гортани, внутри нашего тела. И хочет она того же, чего хочет гортань, обнаружившая ее в языке.

Андеграунд открывает для себя речь как событие поэзии. Речь же, как известно, бывает письменная и устная. И та и другая может звучать в стихах.

У Михаила Файнермана, к примеру, мы видим три режима речи. Во-первых, письменная, взятая из газеты или ученого трактата. Во-вторых, речь как разговор, она обращена к другому человеку. И в-третьих, внутренняя, которая апеллирует к ситуации, понятной только автору.

Письменная речь создает ситуацию, то есть погружает нас в некое событие. Устная сама находится внутри события. Скажем, она звучит, когда мы увлеченно беседуем. Вне контекста многие фразы стороннему наблюдателю могут быть непонятны. Но здесь в ходе беседы они не требуют пояснения. Многие авторы подполья и те, кто примыкают к нему, допустим Николай Глазков, увлечены именно устной речью. Синтаксическая путаница Бобышева тоже связана с ее применением.

Очень интересно в культурном подполье работает машина войны. Она не заточена на постоянное ведение боевых действий: расширение территории, сфер влияния, завоевание массового читателя. Привычные журнальные споры скорее исключение для «второй культуры», чем правило. Самые яркие полемические тексты Некрасова относятся ко времени территоризации андеграунда, к концу 1980-х – началу 1990-х годов. Подполье воюет, полемизируя о поэтике, но иногда машина войны задействуется в нравственной сфере. Обычно «своих» не трогают, а официоз не замечают. Но если все же автор мимо чего-то не хочет пройти, то его ругань часто эстетически нагружена. Вот, например, оценка Некрасовым Вознесенского в контексте стихотворения последнего «Я – Гойя»:

Нет ты не Гойя,

Ты

Другое.

Иногда мы видим, что кочевая машина войны становится похожа на государственную. Этому удивляться не приходится. Кочевые народы, как известно, перенимали у империй некоторые обычаи и нравы. У китайской империи – китайское, у персидской – персидское. Определенное число авторов-кочевников делало попытки вписаться в число членов Союза Советских Приятелей (так иногда шутки ради расшифровывали аббревиатуру ССП). Некоторые ориентировались на стандарты, которые вырабатывали толстые литературные журналы вроде «Нового мира». В ходе литературных дебатов на страницах самиздата иногда проигрывались похожие стратегии. Но самиздат текуч, нет ничего устойчивого. Да и авторов, желающих потоптаться на толстожурнальном поле, оказалось не так много. У искусства степей было больше влияния, чем прямого заимствования. Из влиятельных авторов «оседлой культуры», к слову, можно назвать Твардовского, Слуцкого, Чухонцева.

Стоит заметить, что культурное подполье не лезло напрямую в политику, как делали это диссиденты. Оно участвовало в политическом процессе благодаря мягкой силе, путем создания своей культурной повестки, своей стратегии литературной жизни. Важным элементом этой стратегии была парессия, то есть «свободоречие», право говорить без боязни, без робости и смущения. Даже такой интересный поэт, как Михаил Поздняев (помните его строки: «Я последний хороший советский поэт/ (написал в «НЛО» Кулаков)./ Я поскребыш, осадок, подонок, послед,/ я посол из страны дураков... Мой последний читатель! Шампанским залей/ и заешь бомарше свой зевок./ Потому что совок я по крови своей,/ и поймет меня только совок»), вынужден был ради прохождения книжки «Белый тополь» (1984) вымучивать стихи о березках-комсомолках. Андеграунд по крайней мере мог этого не делать. Свободоречие принадлежало номадизму.

Важной характеристикой кочевой культуры служит образ времени – длящееся настоящее, которое находится в круге вечного возвращения: зима, весна, лето, осень. О таком понимании времени говорит, например, стихотворение Виктора Кривулина «Вечен Бог, творящий праздник» (1973): «Вечен Бог, творящий праздник/ Даже смертию своей./ Умирает соучастник,/ Ученик его страстей./ Но цветами воздух полон!/ Между стеблей заплетен/ Свет с веселым произволом,/ С телом гибким и глаголом/ Жизнью связанных времен!»

У Геннадия Айги мы тоже встречаем что-то похожее. Но для него важно не только сказать о времени, но и показать его бег на листе бумаги. Синтаксис, игра шрифтов, визуальные образы собирают пространство степи, поля. И в нем, в этом пространстве, течет время культуры. Слово, по Айги, равносильно действию, акту. И этот акт происходит здесь и сейчас, в настоящем. Время зависит от движения. От тех силовых линий, которые влекут нас и фиксируют нас как личностей в точках трансверсальности.

Такого рода силовые линии видны и у других авторов, например в поэзии Елены Шварц и Василия Филиппова. Сновидческие образы Шварц часто сопряжены с литургией, с ситуацией плача и молитвы. Описания преследования, душевной болезни, сексуального страха также входят в поэтическую сборку. Линии бегства Филиппова часто замыкаются в храмовом пространстве, скользят по доскам икон и фигурам молящихся. Другие линии говорят о больничной сборке: о психбольнице, сильных лекарствах, злодеях-врачах, несчастных пациентах.

Участникам «второй культуры» принципиально важно было воплотить в слове собственное существование. И уже из его особенностей они выводили свою сущность. Деятели «оседлой культуры», как кажется, двигались в обратную сторону: от сущности советского человека, которая, разумеется, имела разные модификации, к конкретике нежнолюбимого «я». Поэтому топовые лирические герои официальной культуры – это космонавты, артисты, ученые. Словом, люди, которыми гордилась Страна Советов. «Вторая культура» не чуралась социального низа, нередко отождествляла себя с ним: «Пожарник/ сторож/ истопник/ уж больно выбор невелик» (Ахметьев).

Образ-движение андеграунда изобилует разрывами и диспропорциями, лишен подлинного центра. Здесь наличествует множество нелокализуемых отношений. С их помощью мы выделяем нехронологическое время. Оно соотносится с областью иллюзорных событий, воспоминаний того, чего не было, как это происходит у тех же Филиппова и Щварц. Конечно, литераторы не только живут во времени, но и создают свое время. Но мы в данном случае акцентировались на том времени, которое связано не столько с индивидуальным творчеством, сколько с самочувствием значительной части участников культурного подполья.

И все-таки как бы время ни замыкалось в круг, как бы ни убегало в ничто, в эротический бред или в вечность, оно имеет свойство выпрямляться и уходить в линию, поскольку реальное время линейно: за утром наступает день, месяц следует за месяцем, год за годом. Эта линейность неизбежно сопряжена с древовидной структурой и, стало быть, с историей. Однако текстов, посвященных прошлому, в культурном подполье крайне мало. С заумью, с визуальной поэзией, с игрой – предостаточно. А вот с преданиями пращуров – увы…

Хорошо это или плохо? Куда нас это ведет?

Я далек от того, чтобы восхвалять кочевье как альтернативу государству: и то и другое может быть страшно. Первые послереволюционные годы прошли под знаком номадизма: революционные стройки, трудовые армии, мечты о всемирной революции, слом традиций и норм. И все это в условиях тоталитаризма. И в империи, и в кочевье может быть ад. Но может быть и вполне нормально, «ничего».

Андеграунд нашел свое «ничего», свое место уединения.

Таким местом оказалось седло. Оставаясь в седле, авторы вписались в линии творчества. Номадизм породил бронзовый век русской поэзии (выражение Славы Лена). А это кое-что да значит.

В заключение хочется обратить внимание на то обстоятельство, что свойственный андеграунду номадический потенциал обнаруживает себя в поэзии нашего времени. Но я бы поостерегся связывать его с советской историей.