Кочевое средневековье

В том нет твоей вины, что нам нужны драконы…Андрей Рябушкин. У пещеры дракона. 1880-е. Русский музей

Если в оседлой культуре Средневековья, как утверждают историки, из ста человек девяносто должны работать, чтобы обеспечить свободную жизнь феодала, клирика, поэта, то в кочевой пропорция обратная. В СССР авторская масса превращала поэтическое пространство в степь. Леса вырубались, но поля плохо возделывались. Нормальный колхозник стремился убежать из колхоза, освободиться от коммунистической барщины. По стране бродили шайки работяг. Иногда попадались рыцари (художники, музыканты, артисты), вступавшие с другими рыцарями в поединки. Культ Прекрасной Дамы соседствовал с поисками Чаши Грааля. Порой можно было наблюдать сражения с ветряными мельницами. И все это каким-то образом отражалось в стихах.

Средневековье в его кочевом изводе (крестовые походы, странствия ради приключений, неприкаянная жизнь бывшего школяра) проявлялось во «второй культуре». Самиздатский журнал «Грааль» свидетельствует об этом. Но поэтов, внимательно всматривающихся в ушедшие века, было немного.

К ним прежде всего стоит отнести Окуджаву с его знаменитой песней «Молитва Франcуа Вийона». Вийон (1431–1464), как известно, был вором, бродягой, скандалистом, написавшим многие свои баллады в тюрьме. Окуджава не столько переводит, сколько передает мятущийся дух французского поэта. Парадоксальные прошения – умному дай голову, дай передышку щедрому, дай счастливому денег, Каину дай раскаянье – выстраивают духовную вертикаль, направляют сердце горе. Бог – не господин схоластических формул. Он возникает в пространстве внутреннего переживания автора. Поэтому так ярко, нетривиально звучат обращенные к Нему слова: «Господи мой Боже, зеленоглазый мой!»

Молитва не канонична, она произносится своими словами и идет из глубины. И в то же время она – это голос многих неприкаянных, грешных людей, в душах которых еще не угас небесный свет. Проблема внутреннего человека возникает отдельно от вопроса о хлебе насущном. Марксизм преодолен. Окуджава ставит ее в контексте осмысления нашего «я». Советский человек вдруг обнаруживает, что средневековые вопрошания относятся к нему самому, что и сегодня они актуальны.

Рыцарская тема в советском космосе связана с поиском новой идентичности. Многие люди оказались выброшены из своих идеологически обустроенных гнездышек. Они еще не лишились привычной работы, не оказались голыми шарами на бильярдном столе – это произошло в перестройку, но крыша поехала уже во времена оттепели. Поехала и встала на свое место, хотя сам процесс был небыстрым. На средневековом материале в андеграунде отыгрываются поиски основания, движение вперед и вверх, номадические тропы, скачки в разные стороны.

Это хорошо заметно по творчеству Евгения Бачурина. Бачурин известен в качестве барда и художника, но себя он считал прежде всего поэтом. Обращенный к миру искусства, он не чурался социальной проблематики. Диссидентские мотивы звучат в некоторых стихах. Например, в «Вальсе протеста». Но этот протест выражен фигой в кармане. Помнится, на концерте в Доме художника на Кузнецком Мосту Бачурин пропел строчку «У нас свободы нет» совершенно авангардным способом. «У нас…», затем следовало постукивание несколько раз по деке, и далее «нет». Строчка повторялась. Народ все понимал. Гигантское здание КГБ стояло совсем рядом. Фига в кармане была заметна невооруженным глазом. Но органы не среагировали.

Бачурин написал немало песен к театральным постановкам. Одна из лучших – «Баллада о гордом рыцаре». В ней чувствуется тот номадический порыв, который возник в душах преодолевших марксизм современников. Герой сражается за честь и справедливость. «Но не иллюзия ли рыцарский кодекс?» – задается вопросом автор. И отвечает:

Сними же с глаз повязку,

Брось меч, не мни ковыль.

Ты сплел из жизни сказку,

А мы из сказки – быль.

Последняя строчка возвращает нас в советское время. Поиск себя с помощью героев заставляет человека посмотреть на себя самого и озадачиться:

Принцессы лыком шиты.

Злодеям не до них.

И коль искать защиты,

Так от себя самих.

Баллада завершается поистине пророческими строчками:

Ступай же мимо, конный.

В том нет твоей вины,

Что нам нужны драконы,

Которым мы верны.

Странствующий рыцарь продолжает странствовать, он, как и раньше, оказывается на перепутье. Это его выбор. Мы же не можем отождествить себя с ним. Не можем в силу этих самых драконов, «которым мы верны». Насколько верны? Это вопрос и проблема. Тема «мира искусства» у Бачурина удачно повернута в экзистенциальную плоскость. Вечная тема выбора заиграла современными обертонами.

Принципиально иначе актуальное прошлое подает Седакова. Поэтесса не обособляет наше «я» нашим временем, оно находится в тесной и широкой связи с людьми, жившими в другие эпохи. Иначе говоря, «я» существует в контексте диалога культур и поколений. Благодаря тому что героиня может сравнить себя с персонажами древности, прошлое становится современностью. Впрочем, эта современность не вполне очевидна. Она отделена от вещей и человека, действующего в реальном мире, помещена в зазеркалье. Седакова работает в мелопоэтическом жанре, продолжая тем самым традицию фольклорной и литургической поэзии. Разнообразные напевы входят в самый текст ее произведений. Более того, они становятся темой, из музыки превращаются в словесный образ. Скажем, говоря о собачке, поэтесса пропевает: «Ее черты/ суть радуги надежные мосты/ над речкой музыки нетрудной –/ ее легко заучишь ты». «Речка музыки нетрудной» течет из глубины столетий. Так, сборник «Тристан и Изольда» (1978–1982) погружает нас в раннее Средневековье. Легенда о невинных в своей страсти любовниках дает нам возможность почувствовать номадические токи вроде бы оседлой культуры. Над некоторыми вещами человек не властен, он подчинен стихии: ветру, морю, магии вещей, магии песни (согласно одной из версий Тристан – музыкант). И он обречен – любить, скакать, сражаться: «Покоя нет, степная кобылица несется вскачь» (Блок). Связь Седаковой с Блоком – если сравнивать их поэтическую походку – не очевидна. Но сами интенции – попытка услышать тайную музыку – совпадают. (…)

Важная фигура для авторов бронзового века – Данте. Его терцины становятся предметом литературных медитаций. Его тень появляется в творчестве Седаковой, Бродского, Александра Миронова… Сабуров пишет «Рождественские терцины» (1974), погружающие нас в проблематику, близкую автору «Божественной комедии». Мы вместе с Сабуровым входим в «набитый праздником квартал», видим разносчика нечистот и шагающего по небу архангела. Герой спешит, летит по Москве. Сновидческая ткань зрительных образов расстилается во всей пестроте. «Плюгавые ершились фонари/ и каждый грузовик старался быстрым ором/ хоть с кем да хоть о чем поговорить». Сабуров ищет путь в небесную отчизну, но сюрреальные картины преследуют его, гнетут мукой и тоской. Где же выход?

Волхвы, в стихотворении, впрочем, прямо не названные, глядят на звезды из глубины сердец. И автор, узнавая их, также всматривается в знаки природы и говорит:

И я учился жить единственною

 просьбой,

стоящей горла поперек,

чтоб этот мир и этот мокрый 

воздух

сказали, наконец, что с нами 

Бог.

Средневековье в андеграунде обозначено прежде всего как место, где можно найти ответы на мировоззренческие вопросы. Ответы не очевидные, но они звучат. И поэты, идя по линии сборки средневековой культуры, открывают новые ракурсы на мир и человека. И обретают силу. Ибо «с нами Бог».