Богини девственной округлые черты

Во всем величии блестящей наготы. Пьер Огюст Ренуар. Диана-охотница. 1867. Национальная галерея искусств, Вашингтон

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

А вы знаете, что «это стихотворение построено по принципу культурного резонанса. В нем происходит чудо столкновения природы с культурной традицией. Потому что Тютчев рассказывает о том, что восприятие природного явления в чистом виде невозможно. Он рассказывает о том, что весь восторг, который его охватывает при виде грозы, состояния очищенной природы, – все это почему-то таинственным образом становится полным и окончательным только при сопоставлении с какой-то культурной кодировкой, культурными знаками. Потому что без включения в контекст мы можем пережить природное явление, но мы не можем его назвать, не можем раскрыть его смысл, задать его подлинное значение». Это рассуждение Алексея Машевского, которое посчастливилось мне прочесть в интернете, непосредственно касается древнегреческой богини. Сумела бы она оценить его по достоинству? Кто знает.

Мне кажется, этот «культурный резонанс» ее бы смутил. Мы-то к научным терминам привыкли: критики нам и не такие слова говорили. Я вот прочел и нисколько не удивился, подумал только: ох, ну какие же, и правда, замечательные культурные резонансы были у этих помещиков-мироедов, к которым, несомненно, принадлежал и поэт Тютчев.

И вспомнилось мне, что написал однажды знаменитый сказочник Павел Бажов, хоть и родившийся в XIX веке, но отношения к этим возвышенным мироедам уже вроде бы не имеющий, поскольку большую часть жизни прожил в двадцатом. Вот что он поведал:

«Помню, в юношеские годы, когда каждый «взвешивает судьбы мира», мне случилось прочитать высказывания Достоевского по вопросам искусства. Там приведено было стихотворение Фета «Диана», по поводу которого сказано, что во всей русской литературе не найдется более сильного и яркого, чем две последние строки этого стихотворения. Тогда, под свежим впечатлением недавно прочитанного Писарева, отнесся к стихотворению, как к побрякушке. Потом, в жизни, когда уж «судьбы мира были взвешены и окончательно определены», я неоднократно смотрел это стихотворение, но мнение оставалось прежним. Даже больше. Оно казалось хуже многих фетовских стихов. Там меня не устраивали «округлые черты», «ясные воды», прямая бестолковщина вроде «Его (чела) недвижностью вниманье облегло, и дев молению в тяжелых муках чрева внимала чуткая и каменная дева»…

Неужели одна счастливая деталь о движении светотеней может вызвать такой восторг? Как будто нет. Стихотворение все-таки забыто. Понимают его так, как понимал Достоевский, разве очень немногие. Так вот, я для этих немногих никогда не хотел бы писать».

Вот это стихотворение. Освежите его в памяти:

Богини девственной округлые

черты,

Во всем величии блестящей

наготы,

Я видел меж дерев над ясными

водами.

С продолговатыми,

бесцветными очами

Высоко поднялось открытое

чело, –

Его недвижностью вниманье

облегло,

И дев молению в тяжелых

муках чрева

Внимала чуткая и каменная

дева.

Но ветер на заре между

листов

проник, –

Качнулся на воде богини ясный

лик;

Я ждал, – она пойдет

с колчаном и стрелами,

Молочной белизной мелькая

меж древами,

Взирать на сонный Рим,

на вечный славы град,

На желтоводный Тибр,

на группы колоннад,

На стогны длинные…

Но мрамор недвижимый

Белел передо мной красой

непостижимой.

Прочли? И согласились с Бажовым, да? А вы перечитайте еще раз все-таки. Я вот перечитал – давно еще, когда-то в юности, – и никакой Бажов меня уже не собьет. На все сто я на стороне Достоевского.

Ну, а у тех, кто и без меня ее помнил и любил, прошу прощения. Надеюсь, они не станут гневаться на меня за это мое шутливое обращение. Не знаю, прав ли я, но мне почему-то кажется, что мы подзабываем девятнадцатый век. Хотя бы вершины его нам всем помнить бы стоило. Да и старинных богов забывать грешно: не такие уж это ничтожные, не такие уж совершенно лишенные обаяния образы.