Убедитель

Сергей Зенкевич в гостях у Константина Ваншенкина 9 апреля 2001 года. Фото Германа Гецевича

Малый зал ЦДЛ и морозное Ваганьково, 22 декабря 2012-го: провожаем Константина Яковлевича. Его дочь, художник Галина Ваншенкина, сын его лучшего песенного соавтора Эдуарда Колмановского Александр, наш энергичный патриарх Андрей Турков, седой, но браво-моложавый Геннадий Калашников, степенный Константин Шилов… Прощаюсь с ними в ряду, но и обособленно тоже. У меня – свой, ваншенкинский пунктир, 20 лет встреч, созвонов, общих выступлений, его надписи на книгах, отнюдь не дежурная его рекомендация мне в СП.

И мысли тогда вспыхивали не совсем линейные. О лириках, но не о тех, кто шел с Ваншенкиным к плечу плечо. О тех, кто очень вдалеке… Фет, Есенин. Почему Фет? Ведь и он подгадал уйти за двое суток до дня своего рождения. Вновь декабрь. Месяц-итог. Добавочное сходство – и армейское испытание, и, к старости, заметная обособленность при закипавшей окрест сверхновой литературной реальности. Есенин и Ваншенкин – современники де-юре: наималейшую малость, но прожили на белом свете параллельно. И поглотила старшего опять-таки декабрьская черная точка невозврата.

Представляю усмешку Константина Яковлевича на такие приравнивания. Все же сближение это не излишнее. Он – с ними. Теперь это видится безусловным.

А от нас Ваншенкин отодвинут уже целым железным десятилетием, которое само по себе вряд ли пополнило русское стихоменю. Вверяться тому, что нагорожено насвежо (более на экранчиках, чем на бумажных листах), тянет не сильно. А перечитывать Ваншенкина – хочется, и не под повод.

Нет, он не смотрелся отчужденцем там, где растянулась запойно запоэмленная, заболоченно-забаллаженная ширь, меченая клеймом поэзии советской. Поэмы, баллады – и они ладились у молодого умелого. Рук не покладал он по-серьезному, не минуя и тщательных переводов, хоть в последующих беседах небрежно отмахивался от них.

Но как-то случалось, что от ползучего «один из…» осмотрительно, изящно ускальзывал. Самовоспитание – так и названо позднее стихотворение – полезнейше, плодовито сопутствовало ему на всех изгибах. Развиватель себя самого не менее, чем ученик жизни, – формула выразительная. И натянутая, как любая формула.

У дам в ходу негласное правило: годы гуще – стрижка короче. Этому завету интуитивно подчинялась и ваншенкинская поэзия. Истово пытать на слабину, резко браковать строки в строю, а строку – компрессовать, сжимать. Эту личную эволюцию поэт опробовал приблизительно с 60-х, 70-х, еще, вероятно, не сознавая: стихи вытачивает, а возводит точной кладкой и убежище на потом. И когда в известный черед пошла вразнос, стала рассыпаться и обваливаться в черноту вся сложносочиненная махина эпосов-рифм-лозунгов, сделанное Ваншенкиным на диво уцелело. Потому что внутрь нагнетаемой плотности приглашена неизмеримость свободы. А минор и мажор следуют вровень, не обгоняя друг друга, не отравляя. Рецепт нехитер, но все, что подразумевается, доведено до блеска единственно кропотливостью Ваншенкина.

Приятно помнится его 75-летие в Большом зале общеписательского пристанища на Большой Никитской: вечер преобразился в концерт, фейерверк признаний-подношений. Про стародавнего «Мальчишку» прочувствованно сказал Фазиль Искандер, разъясняя священный для школоты 30-х смысл строчки «…и чистые тетрадки отбирал». Наконец – у микрофона юбиляр, читает, во-первых, с пылу с жару, а во-вторых, самое камерное из недавних миниатюр. За пару недель до истечения родного ему века двадцатого окликает – прилюдно, без тени нажима – остающееся позади непоправимое, но исцеляемое покоем правоты.