А жил я в доме возле Бронной

Поэт Евгений Блажеевский (1947–1999) умер 25 лет тому назад, в мае. Самые знаменитые его стихи, впрочем, про осень. Осень – элегически-роскошная, византийски-прекрасная:

По дороге в Загорск понимаешь

невольно, что осень

Затеряла июньскую удаль

и августа пышную власть,

Что дороги больны, что

темнеет не в десять, а в восемь,

Что пустеют поля, и судьба

не совсем удалась.

Что с рожденьем ребенка

теряется право на выбор,

И душе тяжело состоять

при разладе таком,

Где семейный сонет заменил

холостяцкий верлибр,

И нельзя разлюбить, и противно

влюбляться тайком.

Глубокий, грустный, словно избегающий трагизма, голос Блажеевского узнается сразу. В самой ритмике речи – такая свобода дыхания. Строки словно отрываются от реальности, поднимаясь над землей, неся весть в беспредельность. В бесконечность вечности. А что жить долго не удастся и двадцать первый век не откроется поэту, так хватит и двадцатого, лишь бы стихи звучали.

В образе поэта есть нечто от городского бродяги, от дервиша поэзии. Его неприкаянность позволяет находиться над тусовками и прочей суетой. Сквозь одинокий сквозняк несущегося товарняка проступает тяжелая истина, сконцентрированная в финальном двустишии:

Качаются, скрипят продутые

вагоны,

Колеса в темноте

разматывают нить.

Любви, причем большой,

желают миллионы,

Никто не хочет сам кого-то

полюбить…

Эгоизм стал теперь нормой жизни, даже нормой норм. Любовью к жизни густо пропитана поэзия Блажеевского. В его фамилии сконцентрирована миссия блаженного поэзии. Ветер, поле, вечные русские символы:

Беспечно на вещи гляди,

Забыв про наличие боли.

– Эй, что там у нас впереди?..

– Лишь ветер да поле.

Но это – онтологический ветер и экзистенциальное поле. Мощно играет звукопись, подчеркивая бесприютность жизни и трагедию, поджидающую за каждым поворотом, в каждом кадре невесть кем снимаемого глобального кино:

Волненье челюсти свело.

Соседки утварь разобрали.

И стало в комнате светло

И пусто, как в безлюдном зале.

Колоколом бытия ударит финал стихотворения:

Переступил через порог,

Подветренной судьбе покорный.

И потянул, и поволок

Невырываемые корни…

Есть у него и жесткие философские афоризмы:

Благословенна память,

Повернутая вспять.

Ты будешь больно падать,

Да редко вспоминать.

Осядет снегом горе,

Дитя увидит свет…

В естественном отборе

Для боли места нет.

Да, в естественном отборе не помещается боль, сколь бы велика она ни была. Она порой и в душе не помещается. И в поэте она, кажется, не помещалась:

Те дни породили неясную смуту

И канули в Лету гудящей

баржой.

И мне не купить за крутую

валюту

Билета на ливень, что лил

на Большой

Полянке…

Представление окончено. Пора выходить из зала. Пестрый шатер истории многоструктурен и допускает различные формы осмысления. Осмысление советского периода, исполненное Блажеевским, выглядит внушительно до того, что оторопь берет:

– Лаврентий Берия мужчиной

сильным был.

Он за ночь брал меня раз

шесть...

Конечно,

Зимой я ела вишню и черешню,

И на моем столе,

Представь, дружочек,

Всегда стояла белая сирень.

– Но он преступник был,

Как вы могли?

Поэтическая речь Блажеевского естественна:

– Как это страшно!..

– Поначалу страшно,

Но я разделась сразу, –

В этом доме

Красавицы порою исчезали,

А у меня была малютка-дочь.

Так страшно, что и рифма не нужна. Но исторические экскурсы скорее исключение в лирике Блажеевского. Он чувствовал причастность к поколению, к советским безднам:

Мы – горсточка потерянных

людей.

Мы затерялись на задворках

сада

И веселимся с легкостью детей –

Любителей конфет и лимонада.

Мы понимаем: кончилась пора

Надежд о славе и тоски

по близким,

И будущее наше во вчера

Сошло-ушло тихонько,

по-английски.

И бесконечная детскость легкими волнами плещется в поэзии Блажеевского. Язык его совмещает упругость, фактурность, любовь к деталям. Ностальгические ноты звучат почти постоянно:

Веселое время!.. Ордынка...

Таганка...

Страна отдыхала, как пьяный

шахтер,

И голубь садился на вывеску

банка,

И был безмятежен имперский

шатер.

Империя казалась вечной. Тяжелые картины пишет порой поэт. Но именно такие картины и милы ему:

А жил я в доме возле Бронной

Среди пропойц, среди калек.

Окно – в простенок, дверь –

к уборной

И рупь с полтиной – за ночлег.

Большим домам сей дом

игрушечный,

Старомосковский – не чета.

В нем пахла едко,

по-старушечьи,

Пронзительная нищета.

Не этот ли мотив подхватит, по-своему обработав, через много лет Борис Рыжий? В горестном сложно усмотреть счастье. Но оно есть. Блажеевский остался в двадцатом веке. Но что для поэзии жизнь поэта? Она живет по своим законам, не считаясь с последней датой.