О розовом мечтаю теле

В СССР, как известно, секса не было. Об этом поведала одна из участниц советско-американского телемоста в 1986 году. Окончание фразы – «у нас есть любовь» – заглушили смех и аплодисменты. Без сомнения, соавтором этого высказывания стали телевизионщики, оставившие его в окончательной версии при монтаже, хотя советская гостья передачи просила его убрать.

Секса действительно не было в публичном поле, что характеризовало состояние общества в тот момент. Все прекрасно понимали, откуда берутся дети, но существовала, хотя и по инерции, иерархия ценностей, не позволявшая прямо говорить, откуда именно. Впрочем, в том, что такая иерархия существовала, не было ничего плохого. Психоаналитик Виктор Франкл примерно в это же время писал о сексуальной неразборчивости, которая делает одинокого человека еще более одиноким. По его мнению, половое взаимодействие без любви является для мужчины «мастурбированием на женщине». Сначала любовь и лишь затем – физическое ее выражение. Так считал Франкл. Но все-таки выражение любви – это секс. Рассказ о нем в русской классике звучал, начиная с Пушкина («…она торопит миг последних содроганий») и кончая Маяковским («…что встает за горами грудей над волосами-джунглями»).

Однако физическая сторона взаимоотношений влюбленных в советской поэзии постепенно исчезла, хотя сборники о любви выходили регулярно. Само слово «любовь» профанировалось, превращалось в идеологему, в «любовь, комсомол и весна» и что-то подобное. Возвращение к реальности в ее самых, может быть, жестких формах началось с «оттепели». И не только у конкретистов. Так, Юрий Визбор пишет «Тралфлот», где говорит о спокойных девочках, что на «разок».

Тема секса без всяких экивоков в сторону симулякра «любовь» звучит у многих авторов андеграунда. Например, у Ивана Ахметьева: «В кои то веки / совершить кое-что / coitus». Менее явно она возникает в двустроке «Ложась на белые постели / о розовом мечтаю теле». Женщина предстает как кустодиевская купчиха или как такое полое тело без свойств. На теле есть разные складки: глаза, губы, грудь, влагалище. Автор, возможно, проникает в них. Но, по сути, это всего лишь эротическая фантазия. Похожее полое тело мы находим в стихах Наума Ваймана, работающего в традиционной силлабо-тонике. Но брутальность Ваймана не допускает даже намека на пустое семяизвержение: «Пустая дача. Мокрый снег. / В окно стучится ветка ели. / Небес неутомимый бег. / Чужая женщина в постели». «Чужая женщина» – это именно самка, с которой автор вступает в интимную связь. Игумен Иннокентий (Павлов) сравнил этот объект вожделения с СССР. Да, половой акт происходит, а вот любовь…

После написания стихотворения Вайман репатриировался в Израиль (1978), зажил совсем другой жизнью, но в сфере любовных переживаний у него мало что изменилось. Его литературный мир остался подчеркнуто маскулинный, о чем свидетельствует роман «Ханаанские хроники». Вайман по-прежнему скользит по пустому телу женщины, и даже сам Израиль превращается под его пером в такое тело («щель обетованья» – так характеризует он Святую землю в позднем стихотворении).

Спускаться в область телесности можно до бесконечности, поскольку, как уверяют некоторые философы, все есть только тело и складки на нем. Но, думается, маятник способен качнуться и в другую сторону, потому что телу – тело, а духовность – душе, которой вроде уже нет, а она все равно есть. В этом смысле интересно, как работают два этажа – духовности и телесности – в песне, которую поет Владимир Высоцкий (хотя автором стихов скорее всего не является; ряд источников называют автором «И. Шевцова», иногда «Ив. Шевцова»):

Она сказала: – Не люблю!

А он сказал: – Не может быть!

Она сказала: – Я не пью...

А он сказал: – Ты будешь пить.

Когда же выпито вино,

Она сказала: – Дорогой,

Закройте шторы и окно...

А он сказал: – Пора домой!

Это быстрые по своему разбегу строки. Мы их не столько читаем, сколько видим. Здесь все движение, кино неореализма. Лирика, которая не симулякр, а микродрама. Оказывается, так тоже можно писать о любви, не забывая и «про это».