Ах, Богемия, ах, горы…

Летает ласточка…  Джон Генри Лоример. Полет ласточки. 1906. Музеи и Галереи, Эдинбург

Вся покрыта осенними

листьями

Отдыхает под вечер земля,

И стоят, будто вечные

истины,

Вдоль дороги лесной тополя.

По вечернему небу подковою

Белый парус – кораблик

плывет.

Это облачко формою новою

Нам себя навсегда раздает.

Дышит земля, покрытая узором листьев, словно интеллектуальным орнаментом слов. Поэт прав: деревья действительно связаны с вечностью. Счастливо и щедро мелькнувшее облачко становится символом чистоты. Взгляд Рахунова концентрируется на самых разных мирах. Вот возникает лоскутная Австро-Венгрия. Она огромна, и стихотворение «Памяти Австрийской империи» (с посвящением Евгению Витковскому) полно колоритных подробностей:

Говорящий безупречно

по-немецки господин

Коротает поздний вечер,

он несчастен, он один,

Его усики, как спицы

или стрелки у часов,

У него глаза лисицы, в сердце

– дверка на засов.

Нет, ему не улыбнуться:

трость, перчатки, котелок,

Чашка чая, торт на блюдце,

очень медленный глоток.

Ах, Богемия, ах, горы, далеко

до Мировой,

В город Вену мчит нас

скорый, бьет на стыках

чардаш свой.

Михаил Рахунов нежен со словами. Каждое слов он рассматривает его, любуясь его гранями. Его поэзия подробна. В конце концов, и мир состоит из деталей:

Марокканский еврей курит

пряный кальян,

Он сидит на полу

на подстилке протертой.

Ты его пожалей, он бездомен

и пьян,

У него нет жены и товаров

из Порты.

В стихах Рахунова замечательная звукопись. Буквы перемигиваются. Острые «р» вспыхивают огоньками, а «п» показывает богатые возможности музыкальности русской речи. Поэзия Михаила Рахунова исполнена движения. Здесь и машины, и птицы, все мчится, мир живет движением. Поэзия Рахунова, на мой взгляд, – это поэзия счастливого человека. Он словно пронизан миром, солнцем и небом. Но радостное принятие мира не отменяет ни усталости, ни печали.

На грани выдоха и вдоха

Под облаками над землей

Летает ласточка-дуреха,

Вновь опьяненная весной.

А где весна? В своей печали

Деревья голые черны,

Они, продрогшие, устали

Ждать появления весны.

Но вышло солнце, воздух

светел,

Заголубел небесный свод,

И над прудом пронесся ветер,

Чуть слышно выдохнув:

«Идет!»

Михаил Рахунов. Негасимый свет вечерний. 135 стихотворений. – Чикаго: POEZIA. US, 2024. – 106 с.

Ползут лимузины один

за другим

Сквозь толпы зевак,

И первым с поверженным

телом твоим

Плывет катафалк.

Двадцатый ли век, двадцать

первый ли век,

Узнаешь ли здесь,

Поскольку не может еще

человек

Воскликнуть: «Я есмь!»

Рулит, как положено,

доблестный люд –

Вся местная знать,

И знают они, что они все

умрут,

А впрочем, как знать…

Трепетное отношение к поэзии определяет мировоззрение и мирочувствование Рахунова:

И стих, бесконечный

и тонкий,

Бежит за строкою строка,

Как будто бы острой иголкой

Незримая пишет рука.

Так вот почему ты такая,

Поэзия! Вот почему

Мы долго глядим, не мигая,

В бескрайнюю звездную

тьму!

И, бредя заведомым раем,

Мы знаем уже навсегда

Какую мы книгу читаем,

Где каждая буква – звезда.

Кажется, что именно гравировальной иглой передает поэт реальность мира. Впрочем, он использует разные техники. Здесь, например, перед нами масляная живопись:

Кое-что произошло вмиг

и окончательно,

Побежал, растаяв, снег,

превратившись в лужицу,

Расстелил себя асфальт

черной влажной скатертью,

А над ним во всей красе

солнце-мячик кружится.

А здесь акварель. Ее нежные разводы-размывы:

За окном белеет иней,

Дождь идет, стучит

по крыше,

Одинокой краской синей

Горизонт далекий вышит.

Регулярный рифмованный стих поэт перемежает верлибром:

Старость состоит

из разнокалиберной мебели,

потертых ковров

и пахнущих плесенью книг

в тяжелых переплетах.

Да еще из кресла-качалки

и полевого бинокля,

который почему-то стоит

на столе.

Этот верлибр внешне легок, но содержательно, конечно, он трагичен:

И было слово.

И растворилась оно в потоке

прений.

И превратилось слово в крик.

В крик птицы,

подстреленной охотником.

Было мудрое слово.

Слово, создающее миры.

Но превратилось слово

в крик птицы.

Прощай, слово.

От тебя не осталось

даже эха...

Да, слово свято. Хотя между словом, которым был сотворен мир, и словами, которые используют люди, – бездна. Слово заболтано и замарано. Но трагическое содержание верлибра не оставляет тяжелого послевкусия. Все равно каждый стих его светел.

В поэзии Рахунова много и метафизики, Сила и ее укрощение. Тигрица и ее укротительница.

Укротили тигрицу;

тигрица присела,

Стала руку лизать, ту,

что била кнутом;

Рядом в шортах девица –

упругое тело,

Униформы, софиты, галдеж

и содом.

Вот такие дела, где здесь

гордость и сила,

Где заветные джунгли,

контур радужных скал...

Что за странная сила тебя

укротила,

Молодая тигрица,

равнодушный оскал?

Действительность проливается в слово и возвращается стихами:

До восьми поваляюсь

в постели,

Ощутив свое тело едва,

Чтобы грезы ночные поспели

И пролились, живые, в слова.

Длинная строка включает множество деталей и свидетельствует о ненасытном аппетите к жизни:

Пустых собиратель бутылок в пальто и поношенной шляпе,

В карманах какие-то тряпки, небрит, не ухожен, не кормлен,

Сидит на скамейке угрюмо, недели как две, видно, запил,

Мычит, обращаясь к прохожим, такой себе старенький гоблин.

О стихах Рахунова говорили Бахыт Кенжеев и Сергей Юрский. Знаменитый актер называет Рахунова большим поэтом. Думаю, вполне заслуженно.