Сверчки, просоленные ветром

В начале был шум волн Черного моря. Фото Евгения Никитина

В мире запятых: Сергей Золотарёв

Я сидел, уставший от принятого, в Доме-музее Булгакова в уголке, но тут ко мне, пошатываясь, подошел двухметровый боксер-супертяж со сломанным носом и проникновенно (я думал, мне сейчас откусят голову) спросил, что я думаю о Четвертом концерте Рахманинова, особенно о его заключительной части. Рахманинова я любил, но не до такой степени.

Кругом кружились поэты, прозаики, критики, они говорили в основном о поэзии, что было и понятно: Булгаковский дом – это пристанище поэтов, поэтому вопрос о композиторе Рахманинове немного выбил меня из колеи.

Посмотрев на Золотарёва, я тут же представил Бориса Поплавского с его парижскими кулачными боями, но Сергей Золотарёв зарабатывал уроками тенниса, а не боксом, хотя кто его знает.

По крайней мере я бы не удивился увидеть его в парижском кафе «Ротонда», но мы живем в другую эпоху, поэтому и «Ротонда» у нас другая.

Проблема Золотарёва как поэта в том, что он очень разный. Спектр его поэтических возможностей до того велик, что он может взять ноту как Хлебникова, так и Заболоцкого, как Есенина, так и Бродского. Это стихотворное разнообразие не дает возможности отнести стихи Золотарёва ни к какой поэтической школе, что приводит к тому, что его поэзия стоит особняком и не может быть измерена. А то, что невозможно измерить или соотнести, находится далеко в стороне от мейнстрима и вызывает интерес скорее у филологов, чем у массового читателя. Но что такое массовость – красивая обертка. Страшный суд будет судить не по массовости, а по соотношению с творцом.

Эти сложность и разнообразие, видимо, и не дают возможности выстроить стихи Золотарёва по поэтическим голосам, и поэтому точно можно сказать, что у него никогда не будет эпигонов: невозможно повторить то, что в изначальном виде не повторяется. Но не будем забывать, что ритмичность и есть повторяемость. Так что вопросы и вопросы. Мне кажется, что его поэзия – это такой поэтический предел, который останется собственным достижением.

Книга Сергея «Линзы Шестаковича» зачитана мной до дыр, но как я ни старался, как ни пытался, я не смог вынести суждения. Хотя кто я такой, чтобы выносить суждение. Мир поэзии Золотарёва – это мир запятых, когда интонация, пауза, намек играют более важную роль, чем собственно сюжет, но мы же знаем с вами, что интонация более важна, что интонаций не сосчитать, а сюжетов всего двести – так нам говорят древнегреческие классики. Вообще-то это очень странно, когда большой поэт остается незаметен, но дар поэтому и дар, что должен быть понят немногими посвященными, это как тайны элевсинских мистерий.

Хрустят сверчки, 

просоленные ветром

до ломкой корочки 

стрекающего звука,

и тают на татарском языке.

Тонкая ткань звука дает нам столько полутонов, что порой остается непонятным, когда и кем этот звук был рожден. Видимо, Рахманинов для поэта важнее собственно поэзии, но не будем забывать, что звук был до слова, хотя и сначала было слово. Был звук стрекочущих сверчков, журчание ручьев и шум волн Черного моря.

Никогда не верьте тому, что вы видите – верьте тому, что вы слышите.

Сергей Золотарёв – поэт, автор книг стихов «Книга жалоб и предложений» и «Линзы Шостаковича», лауреат премии журнала «Новый мир».

Между струйками дождя: Сергей Шестаков

Стихи Сергея Шестакова – это паутина предчувствий. Не смысла, не намеков, не полутонов или подсознания, а именно предчувствий, даже не чувств. Есть стихи сюжетные, есть стихи смысла, есть стихи разума и обаяния, даже зрительные, но именно предчувствия и создают то, что мы привыкли называть запахом большой поэзии.

Бессмысленно здесь задавать сакраментальный школьный вопрос: о чем хотел сказать автор? Автор ни о чем не хотел сказать. Из него это вышло как вздох радости от мира, от жизни, от того, что мы видим и слышим. Я бы хотел написать: от творения Творца, но это будет неправильно, потому что паутина предчувствий и есть творение творца.

Стихи Шестакова невозможно представить в виде песни, или марша, или бодрой и оголтелой кричалки. Это тихая музыка сфер, шепот человека, который не может справиться с радостью, которая охватывает его каждое мгновение.

где снигирь военный 

где бог державин

и гора алмазна и званка тож

ганнибала правнук 

до слова жаден

но и он пройдет 

как весенний дождь

и неважно радуясь ли неволясь

с поводком ты или на поводке

не пророк ты даже 

не песнетворец

только сменный грифель 

в Его руке…

Ощущение того, что ты всего лишь проводник, сменный грифель, тонкая ниточка, – это то, что делает поэзию Шестакова по-настоящему внутренней. Невозможно выразить словами то, о чем надо молчать, о чем боишься даже подумать или представить, о чем не говорят даже с самим собой, а Шестаков может, потому что ему ведома тайна тихой любви к миру.

Эта особенная творческая стать, от которой можно ожидать как тонких мистических прозрений, так и глубокого человеческого движения. Необъяснимый сплав, от которого приходишь в оторопь.

У каждого человека (будем надеяться, у каждого) существует момент, когда он прозревает. Кто-то от шелеста листьев, кто-то от шума волн, кто-то от музыки Чайковского или темных строк тайных книг или мистических откровений, но иногда кажется, что Шестаков всегда находится в прозрении, как древний скальд.

Читатель, сообитатель

По истине и языку,

В тисках – сосуществователь,

Сочувствователь – в тоску.

Гремит немота засовом,

Но нам – до конца стоять:

Делиться последним словом

И слогом последним стать.

Особенность стихов Шестакова – быть чем-то неуловимым, быть между смыслами и намеками, между струйками дождя; ни жара, ни холод, ни рассвет, ни закат, а теплое, разлитое молоко восторга, от которого невозможно скрыться, который невозможно не ощущать, как любовь матери. Иногда кажется, что скорость восприятия стихов Шестакова намного больше скорости света, и именно в этом нарушении законов природы, в этом нарушении теории относительности и есть то главное, что должно быть в поэзии.

ты видишь свет, 

и полости пустот,

внимательных к податливому

 в нас,

берут тебя в бессрочный 

оборот,

впиваясь в сердце 

миллионом глаз,

и, втянут под огромный 

микроскоп,

ты смотришь вверх, 

нездешнему сосед,

заброшенный в заброшенный

 раскоп,

ты видишь свет – 

и это только свет.

Первый раз я увидел Сергея в 2007 или 2008 году на встрече поэтов «ТЕРМИтника-поэзии». Сергей в начале нулевых активно размещал свои стихи на сайтах со свободным размещением, но из-за своей робости я даже не поговорил с ним. Чуть позже мы встретились в Казани на поэтическом фестивале Лобачевского, и я с жаром и каким-то безотчетным восторгом говорил с ним, говорил о моей любви к его стихам, а он, как многомудрый и молчаливый мультипликационный удав, лишь слушал меня, склонив немного голову вбок, то ли понимая всю ненужность этого восторга, то ли от смущения. Сергей не только молчалив, но и мудр. Все-таки по профессии он педагог-математик, и умение слушать – важная черта его характера.

У Сергея Шестакова как поэта очень счастливая судьба. Он как-то быстро, громогласно и повсеместно был воспринят и поэтами моего круга, и филологами, и читающей публикой. Стихи Шестакова это заслуживают. Он печатался почти во всех толстых литературных журналах («Новый мир», «Знамя», «Нева», «Урал», «Новый Берег», «Волга» и др.) и довольно быстро получил заслуженное признание.

Сергей Шестаков – поэт, автор книг «Схолии», «Другие ландшафты», «Короткие стихотворения о любви» и других, дипломант и лауреат премии «Московский счет». 

Алушта