Владимир Алпатов Статья Алексея Кара-Мурзы "Нужны ли демократии символы?" содержит в себе много бесспорных истин. Безусловно, любая власть и любое общество заинтересованы в создании и поддержании "развитых символических систем"; несомненно, что "дефицит реальных событий" при этом нередко компенсируется мифотворчеством. Бесспорен главный вывод автора, весьма четко формулируемый: символика российской демократии, казалось бы, победившая в августе 1991 г., сейчас оттеснена двумя другими "символическими системами": старой советской и новой, связанной с "партией начальства". Нельзя не согласиться и с тем, что "огромный удар по демократической символике нанес расстрел Белого дома в октябре 1993-го".
Однако встает вопрос: почему, как пишет Кара-Мурза, "общество и власть бездарно растратили символический потенциал августа 1991-го"? Автор статьи все сводит к конкретным ошибкам власти и общества, которые, например, не позаботились об "идейном развенчании коммунизма". Но ведь таким развенчанием временами очень активно занимались: вспомним "суд над КПСС" летом 1992 г. или ельцинскую избирательную кампанию 1996 г. А если коммунистическая символика во многом оказалась устойчивее демократической, то, видимо, для этого есть и какие-то объективные основания.
Кара-Мурза постоянно говорит о "власти и обществе". Разумеется, власти и обществу нужна своя символика. Но, во-первых, символика власти и символика общества могут быть разными, как это было в России в большей части XIX и в начале XX века. Во-вторых, и общество (почти всегда), и власть (достаточно часто) внутри себя не находятся в добром согласии относительно символов. Фактически автор об этом и пишет, выделяя в России 2002 г. три типа культурной традиции: "большевистский", "царско-церковный" и отодвинутый на обочину "демократический". Каждый из них (или их эклектическое сочетание) присутствует и во власти, и тем более в обществе.
Но для 1991 г. этого А.Кара-Мурза, по-видимому, не признает. Для него кажется несомненным, что тогда в России сложился "социальный консенсус" на демократической основе со своей символикой, а потенциал "коммуно-патриотической идеи" был разрушен и если потом частично восстановился, то лишь из-за ошибок "послеавгустовского режима".
По сути, Кара-Мурза продолжает рассуждать в категориях, которыми мыслили многие одиннадцать лет назад. Тогда сторонникам Ельцина казалось, что "мы, демократы", наголову разбили "их, коммунистов". Но теперь уже достаточно ясно, что победившая группировка объединяла разных людей, чьи интересы временно совпали. Здесь были и номенклатурщики второго и третьего эшелона, жаждавшие расширения власти и захвата собственности, и акулы теневой и полутеневой экономики, рассчитывавшие на легализацию своего бизнеса и влияние во власти, и элитные интеллигенты, добивавшиеся отмены цензуры и свободного общения с иностранцами, и люди любого социального статуса, просто недовольные старым начальством и желавшие нового.
Не у всех из них имелась четкая идеологическая позиция. Первенство здесь имела интеллигентская элита, выступившая в роли тарана, разбивавшего уже давшую трещины крепость. Она была на виду, выдвинула из своей среды ярких ораторов и публицистов. После августа 1991 г. многим казалось, что именно эта элита победила.
У этой элиты имелась, конечно, своя символика, которую и оплакивает Кара-Мурза. Она стала именоваться демократической, однако в это название одни стали вкладывать положительный, другие - отрицательный смысл. Чтобы поднять людей на баррикады, нужно небольшое число ярких и общедоступных символов, предельно мифологизированных. Эти символы сработали в августе 1991 г. Однако во многом демократическая символика не складывалась с самого начала. Прежде всего не удалось создать фигуру символического лидера, аналогичную, скажем, фигуре Гавела в Чехии. Можно гадать, получился ли бы такой лидер из Сахарова, но после его смерти интеллигентская элита уже не могла выдвинуть никого из своей среды в качестве вождя-символа. Оставался Ельцин, человек другого "типа культурной традиции".
На исторической дистанции, более длинной, чем период баррикадных боев, нескольких лозунгов мало, нужны, как правильно пишет Кара-Мурза, "развитые символические системы". И здесь представляется, что с самого начала в "демократической родословной" не все было в порядке.
Как ни относиться к тому, что автор статьи называет "большевистским культурно-символическим контекстом", ему нельзя отказать в системности и всеохватности. Кара-Мурза очень упрощает эту "символическую систему", сводя ее к возвеличиванию "героев революционного подполья" и "цареубийц". Эта система вобрала в себя и очень многое из двух также хорошо разработанных "символических систем" предшествующей эпохи: официально-самодержавной и противостоявшей ей либерально-демократической. Советский пантеон включал в себя, казалось бы, совсем несовместимые фигуры. Любопытно бы подсчитать, во скольких городах России и сейчас есть одновременно улицы Суворова и Пугачева, хотя Суворов подавлял пугачевское восстание. Но система была убедительной, и Кара-Мурза вынужден признать ее жизнеспособность. Изменения в ней шли плавно, не нарушая преемственности.
Создать что-либо сходное "современной российской демократии" не удалось по нескольким причинам. Во-первых, лозунги и мифы быстро менялись по мере радикализации демократического движения. Только стал превращаться в символическую фигуру Бухарин, как его развенчали. Быстро забыли и про Чаянова. И уже замаячил на горизонте Столыпин, тоже устраивавший не всех. Во-вторых, либеральная интеллигенция прежде всего отрицала, а "положительная" картина российской истории не сложилась. Скажем, в отношении предреволюционного периода сходились лишь на враждебности к большевикам, но на кого же надо было равняться и кого мифологизировать? Столыпина? Милюкова, его противника? Обоих? Никого? Характерно, что и Кара-Мурза отвергает восемь исторических личностей и называет лишь одно одобряемое им имя - Александра II. Но вряд ли все демократические лидеры сойдутся на этой фигуре, хотя бы из-за его национальной политики.
Символика демократической интеллигенции конца 80-х - начала 90-х гг. держалась на противостоянии. За вычетом всего этого оставались либо мало понятные массам формулы западного либерализма, либо, наоборот, крайне примитивные лозунги: "сломаем хребет КПСС", и сразу жизнь станет столь же благоустроенной, как на Западе. В результате уже к концу 1991 г. наступило массовое разочарование.
К этому добавилась крайняя слабость российской элитной интеллигенции не на словах, а на деле. Не говорю об отдельных исключениях, но как социальный слой эта интеллигенция уже не первый раз в русской истории потерпела быстрое поражение. "Ельцинская команда", после небольшой чистки рядов ставшая "бюрократической партией власти", использовала эту интеллигенцию, когда это было выгодно, в том числе и для идеологического обеспечения своего режима. Но она столь же легко использовала ее в качестве козла отпущения, как это было, например, после не слишком удачных для власти думских выборов 1993 г.
За коммунистической символикой (в широком смысле) - традиции, укорененность в русской истории. За символикой "партии власти" - административный ресурс и возможность благодаря своей эклектичности нравиться многим. За "символическим потенциалом августа 1991-го" в смысле Кара-Мурзы - лишь воспоминания об общей борьбе с "драконом" и стоянии на баррикадах одиннадцать лет назад, объединяющие все же не такую большую часть населения. "Серьезного, осмысленного культурно-символического background'a", о котором пишет Кара-Мурза, у интеллигентской элиты никогда не было.
