Анатолий Костюков. – Лилия Федоровна, для вас новые инициативы президента – большая неожиданность?
Это именно то, что и должно было последовать за его признанием о неадекватности нынешней политической системы России?
═
– Когда он произнес эти слова о неадекватности, я подумала, что теоретически у него есть две возможности. Первый вариант: продолжать идти по выбранному руслу, по пути централизации власти, консолидации общества сверху, при опоре на бюрократию, как несущую конструкцию. Иначе говоря, достраивать систему, которая основывается на круговой безответственности. Второй вариант: использовать бесланскую трагедию для консолидации общества на основе бонапартизма. То есть лидер обращается к нации – через голову своего аппарата, через голову правящего класса – и предлагает объединить усилия народа и президента для решения острейших проблем. Например, для борьбы с коррупцией. Это была бы не демократическая консолидация, а откровенно авторитарная. Но по крайней мере Путин, взяв себе в союзники общество, сделал бы попытку хотя бы ограничить поле действия традиционалистских сил – того же аппарата, таким образом, расширяя возможность для иного вектора развития, для которого он сам все еще оставлял щель своим западничеством и рыночными реформами. Владимир Путин на это не решился.
═
– Ожидать каких-либо шагов в сторону демократизации, на ваш взгляд, не стоило?
═
– Трудно рассчитывать, что Путин начнет осознанно демонтировать систему, в строительство которой он вложил столько сил. Тем более при отсутствии сильного давления снизу, да и какого-либо давления вообще. По-моему, уже очевидно, что Путин не верит в возможность эффективной демократии в сегодняшней России. Вероятно, он опасается, как бы демократия не подорвала территориальную целостность страны, боится, что, ослабив вожжи, не удержать контроль за ситуацией. Возможно, его пугает перспектива повторить путь Горбачева – недаром он то и дело напоминает в своих выступлениях о судьбе Союза. Каковы бы ни были внутренние мотивы, наш президент – убежденный сторонник идеи авторитарной модернизации, и вряд ли можно ожидать, что в оставшееся до конца его президентства время он откажется от этой идеи. Он слишком системный человек, а чтобы разрушать сложившуюся политическую конструкцию, надо быть революционером. Другое дело, что он мог бы не усугублять пороки этой системы, не пытаться совершенствовать машину, которая заведомо неработоспособна.
═
– Назначать губернаторов придумал не Путин. Немало политиков да и ваших коллег политологов десять лет твердили, что унитарным государством управлять намного легче, чем федерацией.
═
– То, что говорят знатоки вроде Жириновского, необязательно принимать за научную истину. Франция – унитарное государство, а Германия – федеративное. Значит ли это, что Германия управляется хуже Франции? Есть плохо управляемые унитарные государства, и есть плохо управляемые федерации – это зависит не от модели государственного устройства, а от того, насколько отвечает она географической, демографической, социальной специфике страны и как она координирует различные интересы. Федеративное устройство, сложившееся при Ельцине, выполнило задачу объединения новоaй России. Не все шло гладко, но достигнуто главное – Москва и регионы научились согласовывать свои интересы. А теперь Путин под лозунгом укрепления единства страны решил разрушить тот механизм, который и обеспечивал это единство. Как будто его специально попросили продемонстрировать, как работает закон непредвиденных (непредусмотренных) последствий. Не представляю, как можно избежать усиления сепаратистских и националистических настроений, скажем, в Татарстане, когда вместо выборного президента в Казань посадят московского наместника. Даже если разрушение региональных режимов и облегчит для Центра решение проблемы преемственности власти и перераспределения ресурсов, то опять придется думать – как удержать это огромное пространство.
═
– Но сами региональные лидеры ничего против намерений президента не имеют. Как вам кажется, почему?
═
– Боюсь, они увидели в решении президента только одно: теперь их освободят от ответственности перед населением. Это сильно облегчает жизнь – угодить президенту проще, чем угодить целой губернии. Президент далеко, а присланных им ревизоров можно купить. К сожалению, наш правящий класс живет одним днем. Мне кажется, никто не заметил, что свертывание выборной системы представляет угрозу для самой власти, поскольку уничтожается единственный механизм ее легитимации. Да, выборами манипулировали, да, народ разочаровался в них, но другой легитимации – наследственной, идеологической, силовой – у нашей нынешней власти нет. Не исключено, что дефицит легитимности скоро станет проблемой и для института президентства. В кремлевских кабинетах слишком много людей, одержимых идеей заменить политику политической инженерией. Пока это у них неплохо получалось, но однажды они доиграются. Вспомним последние президентские выборы: у Путина был шанс остаться один на один с Малышкиным или с Мироновым. Ладно, в этот раз пронесло, Путин был популярен, никого другого страна не хотела, на Западе тоже никто не сомневался, что он законный лидер, но в другой ситуации технология «выборов без выбора» может привести к делегитимации всей властной пирамиды. Что тогда? Вводить «туркменбашизм»? Не уверена, что в России это пройдет. У Кремля просто нет ни силовых, ни идеологических ресурсов для такого проекта. И уж точно это не будет принято западным сообществом.
═
– Некоторые лидеры Запада уже откликнулись на последние инициативы нашего президента. Насколько серьезны, на ваш взгляд, эти сигналы?
═
– Пока я не стала бы переоценивать их серьезность. По крайней мере неодобрительные заявления Пауэлла и Буша носят явно предвыборный характер. Бушу, конечно же, не хочется, чтобы демократы критиковали его за необыкновенную дружбу с Путиным, за потакание его авторитарным наклонностям. Сегодня западным лидерам не так уж много нужно от России. Главным образом им нужно, чтобы в России все было спокойно. Поскольку Путин обеспечивает политическую и социальную стабильность, то в принципе он устраивает западных коллег. Но политическое сообщество Запада – это не только президенты и премьер-министры, которым по статусу полагается быть прагматиками. Если же брать это сообщество в целом, то оно, насколько я могу судить, обеспокоено развитием событий в России. Как бы ни был заинтересован Запад в антитеррористической коалиции с Россией, наши внутриполитические процессы углубляют дистанцию между нами – стоит только почитать, что сегодня пишут о российской власти европейские и американские газеты. Пока Россия еще удерживается на орбите западного мира, но мы можем вылететь с нее в иное цивилизационное пространство. И будем с завистью и желчью смотреть вслед Китаю и Индии, которые упорно и последовательно становятся новыми мировыми державами, но в отличие от нас – за счет прощания с традиционализмом.
═
– Вы не допускаете, что укрепление режима личной власти является для Путина самоцелью?
═
– Нет, не думаю. У меня есть ощущение, что он уже устал от власти. Если мы посмотрим на его фотографии 1999 года и на него сегодняшнего, мы увидим эту печать усталости. Уже не видно драйва в его лице, в том, что и как он говорит. Создается впечатление, что он пытается скрыть раздражение, а может быть, и растерянность. В отличие от Горбачева и Ельцина у него нет проблемы политического выживания, удержания лидерства. С таким рейтингом он мог бы уже вообще ничего не делать, осваивать верховую езду, учить английский язык и заниматься внешней политикой. Кстати, последнее у него хорошо получается. Но он начинает болезненные социальные реформы, которые, возможно, будут стоить ему популярности. Отменяет губернаторские выборы, что наверняка восстановит против него региональные элиты. Какой в этом может быть личный интерес? Проект «Преемственность власти» он бы осуществил и без всех этих телодвижений. Я думаю, у Путина есть ощущение исторической миссии, которое и определяет его поведение. До недавнего времени этой миссией, мне кажется, была модернизация России. Теперь, очевидно, на первый план выдвинулась другая проблема – общественная безопасность. Миссия усложнилась: надо как-то сочетать модернизацию с обеспечением безопасности. Он должен, не может не размышлять, как справиться с этой задачей. Придя во власть как «президент стабильности», не может же он уйти как «лидер нестабильности»?
═
– Допустим, Путин действительно задался целью построить авторитарное государство. Каковы его шансы на успех?
═
– Не все, наверное, со мной согласятся, но я очень скептически оцениваю авторитарный потенциал нынешней российской власти. Вот, кажется, все на нашей политической арене уже выжжено и подстрижено. Еще путаются под ногами местные кланы, но президент наносит удар и по ним. Однако отсутствие политической конкуренции, отсутствие независимых общественных институтов еще не свидетельствует о всесилии власти. Авторитаризм возможен в рамках традиционного общества, в крестьянской стране, при наличии опричнины, при соответствующем идеологическом обеспечении. Но какой может быть авторитаризм, когда бюрократия озабочена только собственным выживанием, когда нет сотрудничества кланов, когда силовые структуры слабы? Как можно насадить авторитаризм в стране, где 45% населения больше не нуждаются в опеке государства? Добавим сюда массовую коррупцию, которая является, может быть, самым эффективным средством против режима «железной руки».
Покорность, с которой региональные боссы согласились, чтобы их назначал президент, свидетельствует о чрезвычайном сервилизме российского чиновничества. Многим это кажется надежной основой для диктатуры. На самом же деле сервилизм – это национальная форма бюрократического саботажа. Облобызать начальника, заслужить его любовь – значит получить карт-бланш на ничегонеделанье, на безнаказанность. Можно ли построить из таких чиновников по-настоящему жесткую авторитарную вертикаль? Можно ли, опираясь на них, решить задачу национальной мобилизации, о которой объявил Путин? Мировая история показывает, что без насилия, без идейного фанатизма и казарменной дисциплины мобилизация невозможна. А мы не видим, чтобы наш правящий класс состоял из фанатиков и любителей железной дисциплины. Чиновникам нравится, что президент хочет сам отвечать за все, но это не значит, что они готовы его слушаться, терпеть его диктат. Так что скорее всего вместо имитационной демократии мы получим имитационный авторитаризм. Иначе говоря, режим тотальной безответственности.
═
– Если демократия была у нас имитационной, так, может, не о чем и жалеть?
═
– Мне это тоже иногда приходит в голову. Стоит ли, в самом деле, оплакивать потемкинские деревни? По крайней мере народ избавится от иллюзий, перестанет клясть демократию, начнет размышлять о пороках единовластия. Горбачев освободил нас от иллюзии, что Советский Союз можно реформировать. Ельцин избавил нас от иллюзии, что можно жить в неструктурированной свободе. И я не исключаю, что Путин своим президентством в конечном итоге убедит Россию в невозможности авторитарной модернизации. Бывает, что общество и элиты начинают искать оптимальный путь только тогда, когда сталкиваются со стеной, которую не прорубить, не обойти, когда они понимают, что это тупик. Но, вообще говоря, власть существует не для того, чтобы заводить страну в тупик. Думаю, ни у одного нормального человека нет желания расплачиваться за чужие иллюзии.
═
– Вы считаете, что «авторитарная модернизация» – это иллюзия. Но разве современная история не знает удачных примеров?
═
– Отвечая на этот вопрос, можно очень долго рассказывать, почему Россия не Китай, чем южнокорейский или чилийский авторитаризм отличаются от российского, почему сегодня неприменим сталинский опыт, но можно ограничиться тем, что мы наблюдаем последние годы у себя дома. Не знаю, стоит ли говорить о Чечне, о состоянии системы безопасности – президент сам признал, что террористическая угроза за последние годы только усилилась, что ситуация с безопасностью требует экстраординарных мер со стороны государства. Единственный предмет гордости нынешней власти – рост ВВП и, соответственно, некоторое увеличение доходов населения. Разумеется, хорошо, когда ВВП растет, а не падает, но уже, наверное, любой школьник знает, что этот рост обеспечивается мировыми нефтяными биржами, а не модернизаторскими инициативами кремлевских экономистов. Признаков экономической модернизации мы, собственно говоря, пока не видели. В конце путинского правления страна имеет ту же сырьевую экономику, что и в его начале. Был провозглашен курс на усиление государственного контроля за бизнесом, на ограничение роли олигархического капитала. В то же время была принята программа Грефа по либерализации экономики. Что из этого получилось? Тенденция к концентрации капитала и собственности сохраняется и даже усиливается, последний пример – слияние «Роснефти» с «Газпромом». Не видно никаких симптомов демонополизации, российский рынок по-прежнему представляет собой водоем, в котором выживают только акулы. Было много всего обещано малому и среднему бизнесу, но где это все? Ставилась задача перекрыть отток капиталов за рубеж, увеличить приток инвестиций. Но инвестиций в России меньше, чем в Польше или Венгрии, а капиталов сейчас убегает из страны почти столько же, что и в середине 90-х годов.
«Усиление роли государства в экономике» на практике обернулось передачей крупных госкомпаний под управление высокопоставленных чиновников и внедрением в руководство частных компаний менеджеров, лояльных власти. Эта смесь бюрократического капитализма с лояльным олигархическим капиталом совсем не похожа на симпатичную многим южнокорейскую модель. Такой тип экономики хорошо изучен, эту модель называют petro-state. Ее черты: опора на сырьевой экспорт, монополизм, коррупция, узкий слой рантье, огромный разрыв в доходах между богатыми и бедными, зависимость лидера от бюрократических кланов и семей большого бизнеса. Мне все-таки кажется, что Путин хотел не такой «модернизации». В своих представлениях о цивилизованной рыночной экономике он однозначно ориентирован на западную модель. К сожалению, эта ориентация не поддерживается его внутриполитической практикой. А в результате у нас опять получается не «как хотели», а «как всегда».
