Лидия Стародубцева
Дэвид Харт. Красота бесконечного: Эстетика христианской истины/ Пер. с англ. А.Лукьянова. Научн. ред. С.Коначева. – М.: Библейско-богословский институт Св. апостола Андрея, 2010. – 637 с. (Современное богословие)
Дэвид Бентли Харт – один из наиболее известных богословов ХХ столетия, православный философ, писатель и критик. Это типичный homo universalis, мыслитель свободы «забывчивого пересечения границ». Сочинения Харта являют виртуозный сплав западной философской традиции от классической античности до постмодерна и разнообразнейших познаний, почерпнутых из святоотеческих сочинений, кладезей мировой литературы, искусства, истории и культуры. Известность Дэвида Харта в западном христианском мире растет неумолимо и лавинообразно.
На первый взгляд может показаться, что «Красота бесконечного» – не что иное, как форма прощения и прощания, диалог с угасающим постмодернизмом. К такому прочтению подталкивает нас и сам автор, отмечая в предисловии, что вся книга пронизана атмосферой полемики, «лютых споров и ненужного антагонизма» конца ХХ столетия – периода заката того, что Харт именует особой «французской постмодернистской модой во всех гуманитарных науках». Отзвуки этих старых и теперь несколько позабытых дискуссий все еще ностальгически прорываются сквозь интригующие заголовки книги Харта: «Власть желания», «Насилие герменевтики», «Тирания сумерек».
Однако приглядимся пристальнее: позиция современного богослова предельно выверена, взвешенна и осторожна. И за ристалищами сиюминутного – через цепи ветвящихся аллюзий – постепенно восстают из забытья великие тени непреходящего. Отшумевшие дискуссии 1990-х здесь – не более чем антураж, фон, оболочка. Или, скажем так: завеса, за которой скрыто то, ради чего эта книга написана.
Острота внутренней полемической подоплеки сочинения Харта – в направленности не против постмодернистов, а в целом против традиции континентальной (по преимуществу немецкой и французской) философии как таковой в ее наиболее «безбожных» формах. Той самой континентальной философии, которая, согласно автору, со времен Декарта есть не что иное, как «внебрачное дитя богословия» – «богословие, абстрагированное от веры».
В каком-то смысле это типичный трактат в стиле contra gentiles – «против язычников». Повсюду в книге слышится скрытый призыв к пробуждению Запада от «кошмара философии», призыв, провозглашенный из уст того, кто сам более чем искушен в философских познаниях, но устал от нарочитости и фальши «циничного разума».
Богословие Дэвида Харта начинается с картезианского «радикального сомнения». С жажды «ставить под вопрос» наиболее значимые экзистенциалы. В самом начале книги, во введении, автор формулирует несколько кардинальных вопросов, главный из которых: «Возможно ли богословски защитить ту красоту, к чьей убедительной силе апеллирует и от которой зависит христианская риторика Евангелия?» Вся христианская традиция Харту открывается «как некий вопрос, который имплицитно сопровождает всякое возвещение самой этой традиции». Не является ли сама по себе христианская риторика, вызванная стремлением освободить мир от тирании алчности, жестокости, эгоизма, лжи, смерти и агрессии, всего лишь проявлением пресловутой ницшеанской «воли к власти», которая оборачивается очередной формой насилия? Возможно ли доказать, что христианская риторика не является формой насилия? Сам текст книги и есть поиск доказательств.
Цель автора – двойная: доказать тезис о преодолении пафоса власти и риторического насилия христианства и дать богословский отчет о красоте. Лейтмотивом всей книги является убеждение в том, что в христианской традиции мысль о красоте и мысль о бесконечности однозначно совпадают. Эта тема варьируется на разные лады, пропускается через призмы разных сюжетов: глубина и поверхность, откровение и инаковость, знак и символ, дар и долг. Вслед за Хартом перебирая, как четки, множество атрибутов и свойств красоты, утопая в толкованиях ее отличий от возвышенного и прекрасного, размышляя о не-абстрактном и несимволичном, конкретном, молнийном и мгновенном, преходящем характере красоты, разворачивая спектр различных ее определений – как «формы дистанции» и как источника воспламеняющихся «желаний», как способа избегнуть удушливого гностического дуализма и как «забывчивого пересечения границ» между идеальным и реальным, мы рано или поздно призваны принять тот богословский отчет о красоте, который свернут в краткой формуле Харта: «Красота для богословия есть мера и пропорция мира, а мир – истина красоты».
Это не просто игра метафор, а бесконечное балансирование на грани того, что построено из материи строгой аргументации и ясного логического синтаксиса, но при этом никак не укладывается в «тотальную» модель мира, от которой Харт стремглав бежит. Для богословов эта книга, пожалуй, может показаться слишком «ученой», игриво и легко распахнутой в сферы светской гуманитаристики. А для ученых – напротив, слишком «богословской», укорененной в старомодном мире непреходящих ценностей, проникнутой отнюдь не популярным ныне поиском вечных оснований веры.
