Йозеф Ратцингер У российского читателя появилась возможность ознакомиться еще с одной работой нынешнего Папы Римского Бенедикта XVI. Издательство «Духовная библиотека» выпустило русский перевод книги «Введение в христианство», впервые изданной в 1968 г. на основе лекций, которые Йозеф Ратцингер прочитал еще в бытность священником и профессором Тюбингенского университета. Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл (Гундяев), написавший предисловие к этому изданию, отметил, что рассуждения нынешнего Папы о христианстве в современном мире он может рекомендовать и православному читателю.
Йозеф Ратцингер долгое время возглавлял Конгрегацию вероучения, и его имя, в частности, связывают с разгромом так называемой «теологии освобождения» в Латинской Америке. В предисловии к изданию «Введения в христианство» 2000 г. Ратцингер объясняет, что именно в теологии освобождения, на его взгляд, является нехристианским. «НГР» предлагают читателям выдержки из этой книги.
1989 год принес неожиданное падение социалистического режима в Европе, который оставил в наследство лишь разрушенные земли и разбитые души. Тот, кто считал, что именно тогда и пробьет снова час христианского благовестия, понял, что ошибся. И хотя число верующих христиан в мире не уменьшилось, в этот исторический момент христианству не удалось предложить себя в качестве эпохальной альтернативы <...>. Человек больше не доверяет великим моральным обещаниям, а марксизм рассматривал себя именно в этом ключе. Речь шла о справедливости для всех, о мире, об устранении несправедливых отношений власти и общества и прочее <...>.
Если Романо Гвардини в 30-е годы крайне своевременно ввел термин «распознавание христианского», то сейчас это распознавание не кажется уже таким важным, скорее наоборот, важным стало игнорирование различия, приближение к миру, соединение с ним. Уже на парижских баррикадах 1968 года было видно, как быстро эти мысли переходят от отвлеченных разговоров в церковных академиях к практике. Люди славили революционную евхаристию и вместе с этим испытывали единение с Церковью и миром под знаком революции, которая наконец должна была принести лучшие времена <...>.
В реальности же свет этого нового преломления идей на практике, это новое слияние христианского импульса и мирового политического расчета вспыхнуло в Латинской Америке. Теология освобождения, казалось, приняла более чем за одно десятилетие новое направление, в котором вера опять должна была стать формирующей силой, так как она заново связала себя с проблемами и требованиями современного мира. Тот факт, что в Латинской Америке в ужасающих масштабах господствуют принуждение, несправедливая власть, что имущество и власть сконцентрированы лишь в нескольких руках, где процветает эксплуатация бедных, являлся неоспоримым, так же как и тот, что пришло время принять меры. И так как речь идет о странах с католическим большинством, не могло быть никакого сомнения, что здесь Церковь несет свою ответственность и что вера должна стать орудием справедливости.
Но каким образом? Ведь тут только Маркс считался великим учителем. Лишь он перенял ту роль, которая в XIII веке была у Аристотеля, дохристианская (то есть «языческая») философия которого должна была стать средством приведения веры и разума в правильное соотношение. Но тот, кто рассматривает Маркса (пусть и в любых неомарксистских вариациях) как представителя мирового разума, тот поглощен даже не философией, то есть видением истоков и смысла Бытия, а лишь практикой. Потому как эта «философия», по существу, только «практика», которая сама создает «истину», а не исходит из нее.
Тот, кто делает Маркса философом от теологии, тот признает примат политики и экономики, которые являются лишь средствами благополучия при правильном использовании и вредоносны – при неправильном. Избавление людей происходит в этом случае силами политики и экономики, которые и обуславливают образ будущего.
Этот примат практики и политики означал прежде всего, что Бог не рассматривался «практически». «Реальность», в которую верил человек, была лишь материальной реальностью исторических данностей, которые надо было вычленить и применить для нужных целей соответствующими им средствами, к чему также непременно причислялось и насилие. С такой позиции идея Бога не принадлежала ни к практике, ни к действительности. Человек должен был отказаться от нее, пока не сделано самое насущное. Оставался только образ Иисуса, который был уже даже не Христом, а лишь воплощением всех страждущих и угнетенных и в качестве их глашатая взывал бы к переменам, к великим изменениям. Новым во всем этом было то, что программа перестройки мира, которая задумывалась Марксом не только атеистически, но и антирелигиозно, выполнялась с подлинно религиозной страстностью, опиралась на совершенно религиозные основы <...>.
Необходимо признаться, что в этом примечательном синтезе христианство вновь вернулось в общество и стало «эпохальным» благовестием. И неудивительно, что социалистические государства мирно противостоят этой тенденции. Гораздо примечательнее то, что также и в «капиталистических» странах теология освобождения стала баловнем общественного мнения, перечить которому рассматривалось бы уже чуть ли не как грех против гуманности и человечества, даже если сам человек совершенно не хотел практиковать эти идеи в своем собственном мире, из-за того, что он уже сам давно живет при подходящем ему социальном порядке. Хотя и нет сомнения, что в разнообразных теологиях освобождения содержится большое количество поистине заставляющих задуматься идей, но все эти замыслы должны уступить место судьбоносной идее синтеза христианства с миром, в котором бы исчезла вера в политику как в благую силу.
И хотя, как говорит Аристотель, человек есть «политическое существо», он все же не должен быть редуцирован только до политики и экономики. Действительную и глубочайшую проблему теологии освобождения я вижу как раз в фактическом исключении идеи Бога, которое так же естественно, как уже говорилось, в корне изменило и образ Христа...
