Борис Подопригора
Многие афганцы провожали шурави цветами и улыбками. Фото © РИА Новости
Для каждого вышедшего из Афгана этот день – 15 февраля 1989-го – свой. Для меня, тогдашнего переводчика, он отмечен двумя неравноценными событиями. Первое – на всю оставшуюся жизнь – перевод фразы, подытожившей десятилетнюю афганскую войну: «По западной оси вывода советских войск не осталось». Так ответил ооновский наблюдатель на вопрос журналиста. Второе – пронзительный песенный рефрен самого «афганского» из советских бардов, военного корреспондента «Правды» Виктора Верстакова: «Прощай, Афганистан, которого мне жаль». Мне и сейчас жаль страну, где не растут цветы. Из нее мы ушли, не доделав задуманного. Жаль афганцев, с одинаковым достоинством смотрящих на жизнь и на смерть. Потом к этой жалости добавился стыд за предательство тех, кто был предан нам. Но сегодня, восполняя тогда недосказанное, мы прежде всего вспоминаем себя молодыми: «Мы живы!»
На ладони – четыре камешка афганской пустыни: табачно-желтый, медсанбатовски-белый, прозрачный, как триплекс, и черный, как гарь. Зажму их в кулак. Вспомню…
Год 1988-й. Близ Шинданда. На сносном русско-«солдатском» языке витийствует афганский дервиш с завязанной в пояс медалью «За победу в Великой Отечественной войне». Возможно, единственный ее участник и кавалер из живых афганцев. Его «забрили» в 1944-м по ошибке, когда он гостил у тестя в советском Таджикистане.
– Вы пришли, чтобы отсрочить большую войну афганских таджиков с пуштунами. Оставайтесь здесь подольше. Если войну не закончите, заберете ее с собой, – пророчествовал морщинистый дервиш. Он не ошибся…
Сверхсрочник-чеченец осаждает дивизионный политотдел:
– У меня пять дочерей, ни одного наследника. Хочу усыновить парнишку из гератского детдома. Это и есть мой интернациональный долг.
Не дали из-за санитарных различий здесь и в Союзе. Где ты сегодня, старший сержант? Не надели ли твои наследницы пояса шахидов?
Ночное ущелье с зажатой душманским огнем советской колонной. Бензовоз в огне. В кабину бросается костлявый белобрысый сержант. Выруливает из колонны и жмет, жмет на газ. Отвел. Солдат катается по песку. Сбивает пламя... Тогда в моем блокноте появилась запись: «Не все еще стали наперсточниками!»
С придорожной заставы по-разгильдяйски «сбежал» одинокий да еще почти безоружный бэтээр: до родного гарнизона 40 километров, всегда сходило и сегодня сойдет… Заглох на ночной дороге. Машину окружили спустившиеся с гор «духи», много «духов». Пришлось задраить люки-двери. «Духи» постучали по броне, стали разжигать на ней хворост. Сержант принимает командирское решение – застрелиться всему экипажу. Последним стреляет в себя. Через какое-то время подходит подмога. Откачали одного сержанта. Слабо, Голливуд?
Поблизости – разгадка: почему за весь Афган не захватили ни одного западного наемника? Отряд «черных аистов» (так называли западных наемников. – Б.П.), наверное, слишком доверился букве советского боевого устава. Поэтому резонно рассудил, что дистанция между головной походной заставой и основной колонной не может быть километров в семьдесят... Головных «аисты» сожгли заживо, нимало не сомневаясь, что в их руках вся колонна. Пытались даже проникнуть внутрь сожженных машин. Тут-то и подошли основные силы... Могла ли кому-то из шурави прийти в голову хоть строчка из женевской конвенции о правилах ведения войны и тем более о каких-то там пленных? Когда все стихло, кто-то догадался снять с останков «аистов» штаны. Обрезанных среди них почти не было, да и бельишко ой какое неместное. Предъявить миру политически востребованные доказательства возможности не было. Ущелье. До ближайшей безопасной для вертолета площадки километров 100. И жара за 50. Так что обошлись без политики и панихид, прости, Господи, нас, грешных...
Еще одно впечатление. Тоже на всю оставшуюся жизнь: досрочно вернувшийся из Союза отпускник – пьяный, плачущий, потом натужно смеющийся и снова рыдающий: «Приехал домой, а у жены последняя стадия… рак (и зачем мне врала?), езжай, говорит, обратно, не хочу, чтобы ты видел меня мертвой, а сама смеется, смеется – «запомни меня такой» – может, надо было остаться?..»
Завершение войны пришлось на период мазохистских саморазоблачений. Откуда у солдат, уходивших брать караваны, оказывались не только цэрэушные версии «Красной звезды», но и вполне отечественные листовки на тему «бери шинель, пошли домой»? Мол, доберешься до Москвы, заходи или звони – поможем. А под листовками стояли подписи ох каких известных тогдашних политиков. Потом те же «сострадальцы» взяли чистый лист и дотошно заполнили одну сторону. Обратную. Так и осталось: мародерство, дезертирство да дедовщина.
Прочтя «а», допишем и «б». Сколько в памяти случаев, когда командиры безо всяких инструкций устраивали «шмон» вернувшимся из рейда. Обнаружив у кого-нибудь в кармане часы, старшина или ротный выводил парня перед строем на импровизированный плац. Затем обладателя «боевого трофея» посылали за пудовым валуном. Не всегда в ближайший овраг. Не дав времени на перекур, пацана гнали за такой же второй каменюгой. А потом заставляли положить часики на один валун и прихлопнуть другим. Безразличных к зрелищу оставалось, поверьте, немного.
А что до дедовщины, то из песни слов не выкинешь: практически никто из последнего «афганского» призыва в боевые рейды не ходил. «Деды» не пускали. Вплоть до того, что «строили» не в меру ретивых лейтенантов.
На фоне перестроечных съездов звучала хлесткая тема: мол, били по своим... Многие «афганцы» помнят, как в 1987-м вертолетчик – кстати, сын популярного военачальника – в суматохе боя дал залп по своим же десантникам. Потом пытался застрелиться. Вернули в Союз. Списан и спился. Было. Но было и другое. В ходе одного из самых кровопролитных боев за всю историю афганской войны – в ноябре 1988-го близ Кишкинахуда, провинция Гильменд, – командир взвода лейтенант Гончар, санинструктор рядовой Абдурахманов и рядовой Семашко три с лишним часа доставали из самого пекла погибший экипаж танка... Доставать оказалось нечего. Взорвалась боеукладка. Принесли из танка один обгоревший автомат...
Из старого афганского блокнота выпадают полуистершиеся листки. Сохранить бы то, что осталось: пыль, гравий, цветные портреты полковых героев. Хаотичная мозаика сюжетов, фраз, случайных взглядов – как душа непогребенного. Снится.
Пусть спустя 30 лет напомнит о себе шурави, прогрохотавший в полдевятого утра 15 февраля 1989-го к Кушке. На последнем в нашей колонне расхристанном танковом тягаче с залихватской надписью «Ленинград – Всеволожск»… Кто встречал субтильного доктора, который, как запечатлено в песне, «сплюнул и к минному полю пошел»? В предпоследний день афганской войны.
И пусть расскажет о своем послеафганском бытии прошедшая ад госпитальных ампутаций медсестра, не без вызова представлявшаяся «разведенкой с Гражданки»…
Пусть поведает о своих потомках контуженный под Кандагаром водила, который заявление в загс относил в афганской форме: не было у парня ничего более святого...
Жив ли ты, «минный тральщик», 14 раз (!) подрывавшийся на своем танке – и значит, переживший столько же контузий? С зажатым в трясущейся ладони «Красным Знаменем».
Где ты, подполковник Саркис Хамедов, полуармянин-полуазербайджанец, спустя год оказавшийся в телевизионном фокусе карабахского конфликта?
…«Прощай, Афганистан, которого мне жаль». Мы живы! Уже 30 лет. Третий тост. Стоя. Молча.
комментарии(0)