Анна Марли Русская красавица
Я родилась в Петрограде, как тогда назывался нынешний Санкт-Петербург, в октябре 1917 года. Увы, началась революция, и мой отец, Юрий Николаевич Бетулинский, и дядя, адмирал Веселкин, были арестованы и оба расстреляны. Мама осталась с двумя девочками на руках и с няней. Чтобы как-то укрыть нас, они надели какие-то тулупы и пошли с нами пешком через Петроград, через лес - к финской границе. В Финляндии сели на пароход и причалили на севере Франции. А потом друзья посоветовали маме ехать с детьми на солнышко, на Лазурный берег. Так что моя жизнь началась на юге Франции, на Средиземном море. Конечно, я чувствую себя русской. Но в то же время я француженка.
Любовь к искусству у меня врожденная. Ведь по матери я происхожу из греческого рода Алфераки, поселившегося в Таганроге в царствование Екатерины II, а в этом роду все были артистами и меценатами, выписывали лучших артистов из Европы. Первые уроки музыки я брала у Сергея Сергеевича Прокофьева. Я была еще совсем маленькой, когда он меня заметил, стараясь направить на музыкальный путь. А танцем я занималась у Юлии Николаевны Седовой, балерины Мариинского театра. У нее училась вся наша молодежь.
Как-то на Рождество я получила от няни в подарок гитару и начала петь, аккомпанируя себе. В окрестностях Канна жило тогда много казаков. По субботам они всегда устраивали большие праздники, собирались вместе, пели и танцевали. И первые аккорды показал мне казак Александров. В 36-м году мы переехали в Париж, где я брала уроки пения в консерватории де Дараган, занималась в студии Кшесинской и даже успела поучаствовать в европейском турне Парижского русского балета, а затем поступила солисткой в труппу Алисии Вронской.
В Париже в 1936 году существовала Русская опера, где выступал Шаляпин. Был Церетели, был балет полковника де Базиля. Трудно было, ни у кого не было денег, но мы как-то устраивались. Плакали по ночам, но выживали красиво. Многие русские женщины стали моделями. В то время модели назывались "манекенами". В 1937 году в Париже у нас проходил конкурс красоты. Тогда каждая страна выбирала себе красавицу, в том числе и Россия, зарубежная, конечно. От девушек требовалась не только приятная наружность, но и владение каким-либо искусством. Оболенская была танцовщицей, другая девушка - пианисткой, а меня уже тогда называли поэтом.
И вот мы предстали перед жюри, в котором были легендарные люди: Серж Лифарь, Немирович-Данченко, Коровин, Тэффи. И все это сидело и смотрело на нас! Так вот меня и выбрали "Мисс Россией".
Сказки "Шехерезады"
Тогда же меня пригласили выступать со своими песнями в артистическом кабаре "Шехерезада". До войны в Париже был настоящий "золотой век" художественных кабаре. Таких кабаре больше не существует во Франции. Это было как сон. Люди элегантно одевались, выступали прекрасные артисты. В "Шехерезаду" ходило много знатных англичан. Часто бывал Чемберлен, не расстававшийся со своим зонтиком. Постоянно бывал принц Уэльский Эдуард, впоследствии отказавшийся от своего королевства. С ним было связано много анекдотов. В гардеробе, где оставляли пальто, сидела очаровательная русская, Милита. И он всегда старался с ней по-русски поговорить. Она ему: "Но князь, mon prince, осторожно, здесь народ, что вы говорите!" А он отвечал: "Ну так что же, я могу говорить все, что захочу!" В общем, знатная публика прямо-таки валила туда, а французские аристократы-роялисты дневали у нас и ночевали.
Многие французы сильно подпали под русский дух и русские таланты и стали покровительствовать молодым артистам. Жозеф Кессель пропадал с цыганами ночами, пил шампанское и закусывал бокалом! Не знаю, глотал ли он стекло, но оно всегда исчезало. Довоенный Париж был смесью роскоши и тяжелой жизни. Но для нас, артистов, было большое поле деятельности в то время. Турне по Европе, балканским странам, Алжир, Лондон. Еще выступали в кабаре "Монсениор", где был оркестр из тридцати скрипок. При случае если мы хотели хорошо поужинать, то шли в ресторан "Кормилов", которым заправлял бывший придворный повар Федор Димитриевич Кормилов. Там мы встречались, устраивали торжественные вечера, в 1937-м отмечали открытие Всемирной выставки - тогда изумительно играл какой-то румын на маленькой деревянной флейте. Еще был ресторан, который назывался "Золотой колокол", куда мы приходили после концерта, в 4-5 утра. Там собирались все русские певцы и цыгане, и начинался полный разгул. Гуляли и частным образом, на дому. Собирались и у моей тетки, Уваровой, ужинали, пели, плясали - отводили душу между собой. Пели мы "Замело тебя снегом, Россия", "Калитку", "Караван", "Вечерний звон", "Молись, кунак", военные марши старой России, "Дорогой дальнею", "Хризантемы" и все старые романсы. А потом возвращались в свои бедные квартиры - часто за город, утренним поездом, с гримом на лице и с гитарой под полою. Несколько раз в году давали потрясающие балы в шикарных залах отелей: выплывали красавицы, появлялись бывшие генералы с аксельбантами, летчики, офицеры в чудом сохранившихся мундирах с погонами. Присутствовала вся французская знать, оркестр играл без остановки, были танцы, лотереи, гадания, секция кабаре. На одном из балов я станцевала на сцене танец с шаром, а потом в уютном салоне пела романсы под гитару, причем танец был на мою собственную музыку. Мне было 18 лет.
В сентябре 1939 года стояла чудесная осень, в Париже сохранялась все та же мирная атмосфера, на войну мы смотрели сквозь пальцы. Мы, молодые, не понимали, что такое война, - у тех, кто постарше, варилась какая-то непонятная для нас каша. Спокойно существовала пронемецки настроенная публика. Однажды кто-то подошел ко мне после концерта и предложил контракт в Лондоне, с условием что я буду что-то подслушивать и передавать им информацию. Тогда я все рассказала Надежде Николаевне Дараган, у которой училась пению. "Да что вы, с ума сошли? - воскликнула она. - Это же шпионаж, разве вы не понимаете этого!" Вот такие были случаи, и на них смотрели несерьезно. Так что Маты Хари из меня не вышло.
В июне 40-го Париж был объявлен "открытым городом". Военные решили не сопротивляться, а сложить оружие и впустить немцев. Они решили избежать кровопролития. И тогда начался знаменитый "исход". Из Парижа выбирались кто как мог - пешком, на телегах, велосипедах, автомобилях. В то время я была замужем за голландским дипломатом, и мы всей семьей отправились на север. Остановившись в первом же городе, мы бросились к радио и услышали голос дряхлого маршала Петэна. Ему было далеко за восемьдесят, он был героем первой войны, его биографию мы изучали еще в школе. И он сказал, что во имя мира сдал немцам Париж. Я прекрасно помню эту картину: мы все рыдали, обнимая и целуя друг друга, понимая, что это конец: Париж был потерян, и мы поняли, что немцы пойдут дальше на север, вслед за нами. И мы повернули на юг, к Бордо, а там уже услышали по радио другой голос, из Лондона. Это был никому тогда не известный бригадный генерал де Голль, сказавший, что "Франция проиграла битву, но не проиграла войну", и призвавший всех патриотов Франции присоединиться к нему для борьбы с оккупантами. Мы с мужем были молодые, и у нас была только одна мечта - ехать на войну и драться за Францию. Мама, няня и сестра вернулись в Париж. А мы из Бордо перебрались в Испанию, потом в Португалию, откуда в феврале 1941 года вылетели военным самолетом в Лондон, где муж получил работу в новом голландском правительстве. Это было время "блицкрига" - немцы безостановочно бомбили Англию. Лондон был похож на Дантов ад. Все вокруг горело и рушилось, все время падали бомбы. Улицы были засыпаны битым стеклом от магазинных витрин, а в воронках из-под бомб лежали люди, разорванные на куски. Там можно было сойти с ума.
Суп для генерала де Голля
Когда мы обосновались в Лондоне, я поступила работать в столовую при центре де Голля "Свободная Франция". Несколько этажей центра были заполнены военными всех родов войск: пехотой, моряками, летчиками, был даже женский батальон. Много людей приехали из французских колоний. Я не была знакома близко с де Голлем, но видела его каждый день в столовой, где я работала первые месяцы, когда он спускался завтракать или обедать. Он был весьма трудный господин, с характером. Все французы любят суп. И вот однажды я принесла ему суп, а он был страшно недоволен и сказал: "Вы знаете, суп должен быть всегда горячий". Тут я рассердилась на него, не подав, конечно, виду, побежала на кухню и спрашиваю: "Что это за господин такой скучный сидит, да еще с таким большим носом?" - "А, да это бригадный генерал де Голль". Нам, да и никому в те времена, это имя еще ничего не говорило. Я попросила, чтобы мне дали суп такой горячий, какой он себе сам никогда не сделает. Принесла, он попробовал, посмотрел на меня уже не сердито, улыбнулся и сказал: "Вот, мадемуазель, суп должен быть очень горячий!" После работы я всегда пела для собравшихся свои новые песни и однажды познакомилась с редакцией радиостанции "Французы говорят с французами", которая и стала их передавать в эфир. Наибольшей популярностью пользовались "Париж наш", "Франция" и, конечно же, "Песня партизан".
Трубадур Сопротивления
Первоначально я написала "Песню партизан" по-русски. В 1942 году я попала в английскую армию, в разъездной театр, созданный знаменитым актером Джоном Гилгудом. Там я получила офицерский чин, но форму надевала, только когда выезжала из страны. С театром мы объездили всю Англию. И вот однажды мы выступали перед военными моряками. Я сидела в ожидании своего выхода за сценой. Сижу, а передо мной на столе английская газета лежит. И там сказано, что в России идут невероятные бои под Смоленском. Город осажден, разрушен, вовсю полыхают пожары, но русские защищаются, как львы. Почти безоружные жители уходят в лес и там устраивают засады, бросаясь на врага чуть ли не голой грудью. Называются они партизанами (я впервые узнала это слово). И так на меня эта картина подействовала, что мое русское сердце заплакало, и я начала отбивать ритм шагов идущих по дороге людей. Потом пришли в голову слова "От леса до леса дорога идет вдоль обрыва┘". Потом музыка. И вот пришло мое время выходить на сцену. В зале сидели 800 моряков, и я решила исполнить им песню, которую только что сочинила. Сначала я им ее перевела, так как пела по-русски. Они слушали внимательно, но в конце как-то все замолчали. И вдруг - аплодисменты, свист, крик, топот ног - англичане выражают свой восторг особенно! В общем, полный успех. Я сразу взяла эту песню в свой репертуар, исполняла по радио, когда о французских партизанах мы еще ничего и не слышали.
Однажды у моей русской подруги Любы я совершенно случайно встретилась с приехавшими из Франции писателем и журналистом Жозефом Кесселем и его племянником Морисом Дрюоном. Я спела им свою песню, и они пришли в такой восторг, что знавший русский язык Кессель закричал: "Вот что нам нужно для Франции!" Было человек десять, и все начали писать свои варианты слов по-французски. Я подумала, что тоже могу это сделать. Но когда мы вновь встретились на дружеской вечеринке, показать свой текст не рискнула. Там Кессель дал мне тетрадку со своими словами. Текст был гораздо длиннее моего. Они много добавили от себя, фактически не перевели мою песню, но вдохновились ею. В смысле поэтическом их текст более революционный, кровавый, а мой - земной, лиричный. Обычно я говорю, что от моей песни остались только слова про ворона и музыка. Уже потом ее мелодия, которую я насвистывала, стала позывными французского вещания Би-би-си.
Сразу после войны я очень много пела в Париже. Я действительно была "Трубадуром Сопротивления", как меня тогда называли. И приняла участие в торжественном концерте в Париже, выступая вслед за Эдит Пиаф. Позже Эдит Пиаф спела мою "Песню на три такта". Когда я ей эту песню принесла, она гримировалась перед тем, как выйти на сцену. И особенного внимания на меня не обращала. А я за ее спиной напевала свою песню под гитару. Вдруг она повернулась и сказала: "Слушайте, вы - большой поэт. Я сразу эту песню беру". В то время де Голль везде меня видел и без конца поздравлял. И в один прекрасный день в мою квартиру пришел конверт, в котором была его фотография с надписью: "Мадемуазель Анне Марли, которая сделала свой талант оружием для Франции". Это изображение его лучшего, зрелого периода. Теперь оно висит в рамке у меня в гостиной.
Я уехала из Франции в 1946 году. После войны вообще многие уезжали - кто в Южную Америку, кто в Австралию, кто в Лондон. Ведь мы были "новые" французы, у нас были свои идеалы. Мы мечтали о новой, справедливой Франции, и многое из того, что получилось, нам не нравилось. Меня пригласили выступать в Южную Америку. Мне там очень понравилось. Там я познакомилась со своим вторым мужем Юрием Александровичем Смирновым.
Аргентинские бродяги
После войны в Буэнос-Айресе была большая русская колония. Мы, русские, очень хорошо себя там чувствовали. Но Аргентина была и настоящим царством нацистов, сбежавших из Германии. И мне все говорили: "Куда ж ты поехала со своей партизанщиной?" Потому что, когда я выступала там в кабаре, среди других песен обязательно пела песни Сопротивления, за что меня полюбила местная феодальная элита, хозяева огромных скотоводческих ферм в пампах, а они все были против всяких новшеств, против Перона. Кстати, когда он пришел к власти, то запретил исполнять что бы то ни было, кроме танго.
У меня было тогда прелестное маленькое кабаре, которое называлось "Клуб Буэнья" ("Клуб бродяг"). К нам приходили все: и дипломаты, и студенты, и бродяги с хорошим вкусом. Президент Перон часто приходил к нам со своей Эвитой, которую любила вся страна. И приходили перонисты - проверять исполнение закона, но потом начинали пить с нами, пели русские песни и под "Две гитары" забывали все на свете. Самое удивительное, что "олигархи" - консервативное крыло аргентинцев - выбрали мою "Песню партизан" своим гимном. Тогда начиналась настоящая драка в зале - правая сторона "за", другая "против". Однажды такое началось, что я чуть не попала в тюрьму!
Эвита Перон - небольшая, но очень интересная страница в моей жизни. Когда мы с мужем переехали в Аргентину в 1947 году, ее звезда уже восходила. Приближался день моего концерта в Буэнос-Айресе, когда вдруг меня вызвал французский посол и попросил об одолжении - выступить на вечере в честь приезда героя войны, генерала Лэтр де Тассиньи, на который приглашены генерал Перон и его жена Эвита: "Мы просто не знаем, о чем с ними говорить, ведь это первый раз, когда они согласились прийти в иностранное посольство. И мы боимся что-то не так сказать, так как политические отношения с ними только начинаются. Так что мы вас очень просим выступить после ужина, создать настроение. Мы им преподнесем такой сюрприз - нашего трубадура с песнями свободной Франции". В общем, мне пришлось отказаться от моего концерта, что было довольно неудобно, так как билеты были уже проданы. Я пришла в посольство, на мне была белая блуза и юбка - я придерживалась стиля униформы военного времени. На вечере было человек тридцать, во время обеда я сидела с гитарой в гостиной и слышала их голоса. Вдруг открылась дверь, и первой появилась Эвита Перон - под руку с французским послом. Ее появление было настоящим спектаклем - увидеть это дорогого стоит. Она была редкой красавицей, как солнце! Блондинка, хотя и ненастоящая, с чудесной прической, в волосах - прекрасный бриллиантовый месяц, очень красивое лицо, изумительное белое платье французского кутюрье, президентская лента через плечо - она только что вернулась из Парижа, где накупила невероятное количество платьев, ожерелий и прочих миллионных побрякушек. Вслед за ней появился генерал Хуан Перон, очень интересный внешне, с женой французского посла под руку, потом французский генерал и все остальные. Пока все устраивались, раздавали кофе и коньяки. Красавица Эва Перон села на диван, как королева вечера. Рядом с ней села ее секретарша-немка. Ведь перонисты симпатизировали нацистам, и в Аргентине скрывалось много немцев, это общеизвестно. Так что я с моей песней про партизан попала не в бровь, а в глаз. Посол представил меня как трубадура освобождения, и я начала петь. Потом она через секретаршу, говорившую по-французски, попросила меня сесть на пуф перед ней. Я спела болеро, которое только что сочинила. Ей очень понравилось, и она попросила меня спеть какую-нибудь французскую песню. Я спела прелестный парижский вальс, бывший в то время в моде. Фактически это ее романс - маленькая субретка продает цветы в Париже, мимо проезжает на лошади элегантный офицер, замечает ее, влюбляется, и в конце концов они уезжают вместе в карете. Ей очень понравилось, она аплодировала и благодарила. Так что получился изумительный вечер. Брат Эвиты, Дуартэ, очень милый и очень галантный человек, подошел ко мне и сказал, что в Аргентине моя карьера решена, их семья вознесет меня на самый верх. Но спустя три дня его убили, застрелили из револьвера, когда он выходил из дома, конечно, из-за политики.
Позже я навестила Эву Перон. Она обычно вставала в 6 часов утра, через полчаса появлялась на улице, приветствуя публику, а уже в 7 приходила в свою контору, куда любой человек мог прийти со своей жалобой. Хвост из жалобщиков выстраивался на две улицы: кто зонтик потерял, у кого денег на хлеб нет, а третьему нечем платить за дочь. Она сидела за столом, подписывала чеки и выдавала какие-то подарки. Я подождала, а потом подошла к ней и преподнесла пластинку с песнями, понравившимися ей на вечере. И маленький бело-сине-красный, французских цветов, букетик. Она мне долго говорила что-то по-испански, и мы расстались. Больше вблизи я ее не видела, только когда она выступала где-то в кинематографе. В то время мы жили в русском пансионе, и там мне нанесли визит два аргентинца с предложением стать членом перонистской партии. Протянули ручку и предложили подписать какую-то бумагу. Я совершенно обомлела, сказала, что далека от всякой политики и никогда ни к какой партии не принадлежала. Ну, они особенно и не настаивали. Но зато за мной началась слежка. Меня стали преследовать за неблагонадежность, за то, что не пошла к ним. После смерти бедной Эвиты все полетело. Перон поехал в Испанию, где женился на Изабель, певице из кабаре, совсем не годившейся на роль жены президента. Все были страшно возмущены, когда она появилась в Аргентине почти как королева. А потом появились у власти настоящие бандиты в форме, и мы перебрались в Чили, затем - в Соединенные Штаты. Так мы, русские, стали кочевыми┘
Сейчас я работаю над второй частью моей биографии - год назад в Париже вышла первая, песен я больше не пишу. О дне сегодняшнем я мало знаю - живу немного отшельницей, пишу и устраиваю свои бумаги.
