Вадим Алексеев
Композиция. 2002 г.
-Лидия Алексеевна, вы начинали в войну, когда в Москве лежали «ежи» и мешки с песком, а авангард 20-х был надежно запрятан на московских чердаках и в парижских подвалах.
– Мы не ощущали всего ужаса войны, я была совсем еще девчонкой. При свечке, при лампе керосиновой, в шестиградусном холоде, даже при замерзших лужах на полу я все время продолжала рисовать, даже начала писать маслом. Был сорок третий год, немцы уже отошли, и мне прислали открытку, что открывается новая школа, и я отправилась на Крымскую площадь, на Большую Чудовку. Школа была образована чудом, все преподаватели – Перуцкий, Хазанов, Фальк состояли в черных списках и не могли найти работу кроме как там. Директором этой школы стала Нина Николаевна Кофман, уникальная женщина. Это были люди другого времени, из 20-х годов, и отношения между профессором и учениками были другие, была замечательная внутренняя связь. Мой учитель Михаил Семенович Перуцкий меня обожал. Когда мы начинали писать портрет, всегда говорил: «Посмотрите, как у Лидочки!» Я потом не ходила в училище целый месяц, так мне было неудобно. Моисей Хазанов тоже был человек образованный, талантливый, интеллигентный, щедрый, рассказывал замечательные вещи, когда мы вместе ходили на выставки. Коля Вечтомов был постарше нас и считал себя бывалым. По сравнению с ним мы были щенки. Он был на фронте, горел в танке, бежал из немецкого плена, скрывался у родственников в Чехословакии. Но мы этого ничего не знали и не очень его любили. Помню, Мишка Рогинский и Коля поссорились: «Сопляк, куда ты лезешь!» – «А ты – дурак длинноносый!» И подрались. Такой скандал устроили, знаменитый на все училище! Это был 46-й год. Училище долго не трогали, а потом, в один прекрасный день, нас разогнали. И надо было идти учиться в училище Памяти 1905 года. Но мне опять повезло – таких людей уже не найдешь.
– Рогинский стал очень моден, Колю Вечтомова часто несправедливо забывают, говоря о Лианозовской группе.
– Мишка был очень веселый парень, моложе меня на четыре года, распевал все время: «Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна!» Был тонкий художник, а потом попал под влияние сумасшедшего, очень неприятного Турецкого и стал рисовать поп-арт. А Коля имел огромное значение для всех нас. Коля оказался соединителем всех, главным организатором. Все праздники устраивал он – на Новый год, Старый Новый год, 7 ноября мы все вместе собирались у него и веселились. Он первый познакомился с Евгением Леонидовичем Кропивницким и Ольгой Ананьевной Потаповой. Он жил в поселке Северный, который находился напротив жилища Евгения Леонидовича в поселке Виноградово. Был деревянный деревенский дом с каким-то крыльцом, маленькими сенями. Коля с ним подружился, нашлись общие интересы, они встречались, разговаривали, вместе писали пейзажи. Евгений Леонидович познакомил его с Оскаром Рабиным, через Колю познакомились мы, а потом все вместе в 55-м стали работать на сельскохозяйственной выставке. По воскресеньям обязательно ездили к Оскару в Лианозово. В 56 году вернулся из лагеря Лев Кропивницкий. Потом появились Сапгир, Холин, Сева Некрасов, Нутович, очень хороший фотограф, тонко понимавший живопись и делавший выставки на дому. Я считаю, что Зверев с Плавинским тоже лианозовцы, во всяком случае, они стояли к нам очень близко. Много было замечательного в этом общении – стихи читали, картинки показывали. Иногда бывали у Евгения Леонидовича. Самое лучшее общение было летом, в Прилуках на Оке, где мы вместе отдыхали и работали.
– Как влияло это общение на ваш внутренний мир?
Фото Игоря Пальмина
– К тому времени вы уже знали о супрематизме?
– Художник Зенон Петрович Комисаренко познакомил меня с великим художником Кудряшовым, супрематистом чистого вида, учеником Малевича. Есть фотография, где маленький мальчик Ваня Кудряшов сидит рядом с Малевичем в Витебске. Кудряшов шел до конца. Он выстраивал пространство под влиянием Малевича.
В его картинах было зарождение форм и понимание этого пространства. В 26 году Кудряшов должен был дать письменное отречение от своего искусства, его нигде не выставляли. Но его натура не могла существовать без творческого процесса, он мыслил, дошел до абстрактного сюрреализма, делал очень интересные формы. Когда мы познакомились, его уже интересовал космос, он хотел туда лететь. Все работы Кудряшова очень сильные и по цвету, и по композиции, и по качеству исполнения. Я считаю, что он гениальный, неповторимый, в отличие от Малевича, художник. Для меня все картины Малевича, находящиеся в голландском музее, а до этого где-то замурованные, очень сомнительны. Невероятное количество фигуратива, черный квадрат без рамы и черный крест. Во всей своей значительности Малевич не показан, его свели к солдатикам, крестьянам, точильщикам, пионерам. Я такого Малевича не воспринимаю.
– Следующим вашим учителем стал основатель музея Тропинина Феликс Вишневский, в 20-е годы спасавший от последователей Малевича русскую старину.
Фото Игоря Пальмина
– Как для вас открылся домашний музей Георгия Костаки?
Он очень хорошо ко мне относился, замечательно просто, но он ко всем относился с любовью. Костаки говорил «Любочка», «Лидочка», «Толичка». В этом было что-то для него сокровенное. Он обожал Краснопевцева, очень любил Зверева. Он рассказывал, как приехал к Звереву, и тот ему хотел что-то подарить и пошел в сарай, где в сене лежали яблоки, свил гнездышко, поставил на руки и принес, как подарок. Костаки был умилен. Он в чем-то поэт был, Костаки, несмотря на коммерческую жилку. А уж если говорить о музыкальности, это был феноменальный человек. Его жена, Зинаида Семеновна, замечательно пела романсы, по-настоящему, «не как у тети Маши на именинах», как я говорила про себя. Зинаида считала, что «Жорж не дал возможности учиться», но у них были дети, очень хорошая семья. Костаки еще не оценили до конца, это невероятный человек. Он свою миссию выполнил на «отлично», все основные работы передал в Третьяковку. Только во Франции он мне рассказал, какое потрясение было для него расставание с картинами!
– Почему, по-вашему, он не стал всерьез собирать современных художников?
– У него было какое-то столкновение с коллекционершей Ниной Андреевной Стивенс (ее муж американец Эдмонд Стивенс с довоенного времени работал в Москве корреспондентом. – «НГ»), и он решил отойти в сторонку. По крайней мере, сам он объяснял это так. А может, дома было большое сопротивление? Куда еще покупать художников, и так завал полный, деваться некуда, дышать нечем! Думаю, это более правильная версия – он, если бы хотел, не отступил. Нина Андреевна собрала хорошую, большую, 60-70 картин, коллекцию. Она была человек большого вкуса, знала толк в живописи, вникла в современное искусство, несмотря на всю ее сложную, витиеватую жизнь. Ей художники нравились, нравились их дурашества, она всех привечала, ко всем относилась с интересом, с теплом. Платила деньги за картины. Не думаю, что у нее были фавориты, ей нравились и Плавинский, и я, и Немухин, и Зверев, и Ситников. Я была в ее квартире в Нью-Йорке в 75 году, где по-американски были очищены до кирпича стены и очень хорошо висели картины. Она первая сделала русскую выставку в Музее современного искусства. Она же делала выставку «300 лет русского искусства». Потом ей дали по башке, она вывезла всю коллекцию в Нью-Йорк и в 78 году продала Нортону Доджу.
– «Бульдозерную выставку» давно растащили на цитаты посторонние люди. Вы и ваш сын Игорь Холин были среди одиннадцати реальных, заявленных в приглашении, участников событий, разыгравшихся 14 сентября 1974 года на беляевском пустыре.
– На бульдозерной выставке я первой вышла на пустырь! Я пришла вся обвешанная треножниками – должна была их раздать всем, чтобы поставить картины. Потом стали подходить другие, кто-то разворачивал картины, Володя Немухин со своей картинкой стоял, так и не развернул, Надя Эльская схватила мою картину, влетела на какие-то бревна, развернула ее, что-то закричала. Мне это совсем не понравилось – я не собиралась так себя вести. Это было глупое хулиганство – но, в общем-то, ничего особенного. Суматоха началась, когда стали всех разгонять и поливать водой, люди бежали и кричали. Когда бульдозер пошел на нас, Оскар, его сын Сашка и мой Игорь вскочили на него, схватились за капот, стали что-то говорить шоферу. Эдмонд Стивенс вскочил на подножку, залез рукой в кабину и повернул ключ зажигания, остановил бульдозер. Это Игорь видел своими глазами. Мою и Воробьева картины бросили в костер. Я выхватила свою картину, потом ее даже отреставрировала и продала. Мы пошли обратно к моей племяннице Рите, где ночевали, но по пути Сашку, Надю, Оскара, Витю Тупицына и Рухина схватила милиция – не знаю, почему именно их. Потом выпустили. Мы были наивными, опасность нам была как море по колено – мы чувствовали, что ничего плохого не делаем. Нас не выставляли, мы пришли и хотели поставить свои картины – акции политической мы не делали. Хотя, возможно, за выставкой и стояла какая-то организация. Там нужно очень хорошо расшить нитки и посмотреть, что и как. Но этим никто серьезно не занимается, правда людям не нужна.
– В западном искусстве женщины-художницы никогда не играли такой роли, как в русском авангарде. Настоящему художнику везде плохо, зачем вы уехали из России?
– Отношение к русскому искусству вообще плохое, все привязывают к политике – а это личный выбор художника, что ему рисовать и где. Я уехала потому, что бессмысленно было оставаться, жить и чувствовать какой-то антагонизм. Ко мне было пренебрежительное отношение потому, что я художник женского рода. Я это очень чувствую и теперь, когда я приезжаю в Россию. Когда мы только приехали в Вену и можно было купить бумагу, тушь, я сразу начала работать, несмотря ни на что. В Париже надо было как-то устраиваться, я работала в гостинице, потом в другой – такой сильный был напор. Я мыслительно уходила в какие-то дебри, так появились черно-белые вещи, потом работы с цифрами. Тогда я ужасно увлекалась Египтом, вводила разные астральные элементы, атрибуты фараонов. У меня уже была тема композиций с кругом, хотя тогда я делала более простые вещи, чем сейчас. Когда Дина Верни предложила выставку, у меня уже было много работ, и выставка вышла иллюстрацией к Евангелию. Я – человек очень верующий, но не церковный, какие-то вещи мне открыты, я их глубоко чувствую и понимаю без всякой белиберды, накрученной веками. Я об этом не думала, но на одной из работ получился лежащий в саркофаге Христос.
Авангард мог случиться только в России – он имеет отношение и к иконам, и к простору российскому. Посмотрите на них – какие у всех симпатичные лица! Люди другого ранга, пришельцы с другой планеты. Когда Земля перестанет быть исправительным домом, люди построят себе прекрасные светлые дома из слоновой кости и на них напишут супрематические композиции. Представьте себе – солнцем освященные дома, стены и картины невероятной величины!
Константин Ремчуков 
