Владимир Паперный Английская певица Джорджия Браун специализировалась на Восточной Европе. В Англии ее не знал никто. Во время гастролей в Москве в середине 60-х она попыталась вовлечь аудиторию в хоровое пение. Была такая песенка Гарри Белафонте «Матильда», которую он всегда пел вместе со всем залом:
Ма-тиль-да,
Ма-тиль-да,
Ма-тиль-да
Взяла мои денежки и убежала в Венесуэлу.
Сейчас бы она, конечно, в Венесуэлу не убежала бы – Уго Чавес эти денежки быстро национализировал бы, но тогда это, видимо, имело смысл. Джорджия Браун попыталась спеть эту песенку вместе с московской аудиторией. Она повторяла припев много раз, спрыгивала в зал и подносила микрофон прямо ко ртам зрителей. С гордостью могу сообщить, что советские люди на провокацию не поддались и сидели, не проронив ни звука, сурово стиснув зубы.
И я в их числе.
Сорок лет спустя я громко распевал вместе со всем залом в театре «Геффен» в Лос-Анджелесе песни Джорджа Гершвина на слова его брата Айры. Это была третья часть трилогии – три моноспектакля канадского писателя, актера и музыканта Хёрши Фельдера. Первая часть была посвящена Бетховену, вторая – Шопену, третья называлась «Джордж Гершвин в одиночестве».
Родители Джорджа и Айры приехали из Петербурга. И по-русски, и по-английски говорили с еврейским акцентом. Фельдер в роли Гершвина смешно изображает отца:
– Рапсоди фор джюз?
– Ноу, папа, рапсоди ин блюз.
Несмотря на блистательную карьеру, Джорджу за свои 38 лет жизни пришлось столкнуться со многими предрассудками. Во-первых, ему все время приходилось доказывать, что он серьезный композитор, а не просто создатель шлягеров. Опера «Порги и Бесс», например, была освистана и критиками, и первыми зрителями. Во-вторых, ему приходилось читать подобного рода высказывания: «Еврейская музыка и джаз с его обезьяньими криками и стонами разлагают нашу национальную культуру». Это писал не кто иной, как Генри Форд в его собственной газете «Диарборн Индепендент».
Главное место на сцене занимает рояль – огромный черный «Стейнвей», который Фельдер всегда возит с собой. Спектакль построен как разговор у рояля. Фельдер играет мелодии Гершвина (надо сказать, виртуозно), объясняет, почему Джордж написал здесь ноту ля, а не соль (что было бы предсказуемо и банально), поет (чуть менее виртуозно, чем играет) поставленным тенором и рассказывает анекдоты из жизни своего героя. В конце играет «Рапсодию в стиле блюз» с начала до конца – технично и громко. Но лучшие места в спектакле – это когда Фельдер говорит, поет и играет очень тихо, что требует, как мы знаем, гораздо большей виртуозности. Эти места зал слушает, затаив дыхание.
После того как спектакль закончился, после аплодисментов и оваций Фельдер вышел снова и сказал:
– Я играл этот спектакль больше трех тысяч раз. Однажды во время спектакля я заметил, что кто-то в аудитории мне подпевает. Тогда я понял, что люди хотят петь свои любимые мелодии. Мы отвыкли от музыки, которая рождается здесь и сейчас, мы вставляем CD в стерео-систему и откидываемся в кресле – ничего делать не надо, эту музыку уже создали для нас. А ведь когда-то все было не так. Мне кажется, мы должны вернуться к замечательной традиции совместного музицирования. Поэтому сейчас я приглашаю всех петь вместе со мной любимые мелодии Джорджа Гершвина. С чего начнем?
Я подумал, что сейчас начнется пытка в стиле Джорджии Браун, когда звуки из аудитории надо будет вытягивать клещами. Ничего подобного.
– Summertime! – кричали из зала. – Embraceable you! They can't take that away from me! I've got rythm!
– Хорошо, – сказал Фельдер, – начнем с Embraceable you.
Удивительно было не то, что все запели и что все знали и музыку, и слова, а то, что я, как выяснилось, тоже знал и музыку, и слова и, не испытывая никакой неловкости, запел вместе со всеми. И тут возникает интересный вопрос: почему на концерте Джорджии Браун я не открыл бы рта даже под пытками, а тут заливался соловьем, хоть и не всегда попадая в нужную тональность.
Ответов может быть много. Можно сказать, что я наконец избавился от юношеских комплексов. Можно вспомнить о мрачном наследии тоталитаризма. Но главная мысль, которую мне навеяло это зрелище счастливо поющей аудитории – преимущественно немолодой, в основном с интеллигентными лицами, – это мысль об американском национальном характере.
Пожалуй, самым привлекательным качеством американцев, часто высмеиваемым и иногда раздражающим, мне кажется доверчивость, открытость и готовность откликнуться. Ради дела, которое им кажется хорошим, они готовы поставить себя в смешное положение, спеть, не умея петь, нарисовать, не умея рисовать, или рассказать о себе что-то не очень лестное. Артист на сцене сказал, что надо возродить хорошую традицию, – они тут же были готовы пойти ему навстречу.
В самом конце Хёрши Фельдер спросил:
– Ну а солист у нас найдется?
Встала немолодая женщина и, немного краснея от смущения, спела последний куплет моей любимой песни Embraceable you – очень тихо, но совершенно потрясающе.
