Галина Митчелл
Луи Арагон называл Уилсона последним настоящим сюрреалистом.
Фото Евгения Зуева (НГ-фото)
Лет двадцать тому назад в гамбургском Талия-театре разыгрывалось (точнее, развертывалось) странное, медленное, но завораживающее действо: мерцание синего цвета, часы – на циферблатах разное время, фигуры, по преимуществу в профиль, слова, звучащие каждое само по себе – с интонацией вопреки правилам немецкой речи. Коллега из США и гамбургский критик очень обиделись, когда я среди прочих определений употребила понятие «инсталляция». А это был «Парсифаль» (в переработке Танкреда Дорста и интерпретации Роберта Уилсона).
С тех пор этот американец (а теперь и уже давно житель Европы и гражданин мира) несколько раз гостил у нас, показывал свои спектакли – мифологемы и медитации, обнаруживая и комплексы, и озарения, и рефлексии. То уводил от реальности в неживое, запредельное пространство, то неожиданно вместе с нами оказывался внутри – во всех современных контекстах. И становились понятны и масштаб, и смыслы, и замыслы, но всегда его называли, а он и не возражал, «визуальным художником».
В Таормине в 1994 году он почти плакал, когда вручали премию драматургу Хайнеру Мюллеру, тоже уводившему зрителя за пределы реальности. Их совместная работа «Квартет» растаскана на цитаты по всему миру: от Японии до Рио-де-Жанейро, от Тель-Авива до Амстердама.
Повсюду знают уилсоновские мизансцены, графичную пластику, синие щиты и свет, играющий то ли с жизнью, то ли со смертью. Но Уилсон все равно один заслужил делать все, что хочет: ездить по миру, ставить оперы и драмы, устраивать видеопоказы, работать в Большом театре в Москве и оформлять моцартовскую выставку в Зальцбурге.
Уилсон и открыл эру видеоспектаклей еще в 70-е годы, а потом заставлял зрителей часами вглядываться в пространство, где ничего не происходит┘ Имеет право.
А теперь вот видеоарт, портреты в темном пространстве, особая технология, скорее всего невероятно сложная. В результате – та самая инсталляция – напрасно ругали меня коллеги в Гамбурге в далеком 86-м году. «Визуальный художник» Уилсон, конечно же, любит пространство и работу с пространственными композициями. Это и есть его ментальность, его собственные игры. И это игровое в нем все-таки главное, а на каком-то далеком месте – поиски смысла, последних истин. Новая игра, и пусть на портретах Брэд Питт и Изабель Юппер, Михаил Барышников и Изабелла Росселини и другие знаменитости, а рядом какие-то диковинные животные, не в монтажном стыке, а просто рядом. Как и актеры, они тоже сняты в технике медленных портретов, и, несмотря на то что какое-то движение заметно, они кажутся менее живыми, чем на обычных, даже черно-белых фотографиях.
На спектаклях Уилсона само пространство, воздух сцены часто оказывается более живым, чем актеры или само действие. И здесь, на выставке, несмотря на пищащие телефоны Nokia (рекламная кампания, без этого никак), большие портреты не оживляют модель, а превращают живую натуру в фантом, более или менее загадочный, а иногда просто в плакат стиля китч. Портреты отчуждают сущность изображенных, реальных, иногда любимых, иногда не очень актеров. Игра в том, что порой знакомые персонажи неузнаваемы. Вероятно, это замысел.
В давнем зальцбургском спектакле, постановке оперы Шенберга «Ожидание», великая Джесси Норман переживала историю потерянной любви в пустом пространстве холодной вселенной, и включение в миф происходило на глазах сытой фестивальной публики. «Медленные портреты» тоже ирреальны и тоже пребывают будто бы вне времени. Так, Барышников предстает в образе святого Себастьяна. Но все же Уилсону захотелось немного гламура, а может, виновата публика – сам же художник погружался в экзистенциальные бездны и хочет нас туда окунуть. Как знать? Некая ирреальность наличествует, но не убеждает и не околдовывает, скорее всего кудеснику надоело колдовать, и он дразнит нас вместе со своими персонажами, а они хотя и движутся в замкнутых прямоугольниках фотографий, но молчат, в прямом и переносном смысле.
В отличие от характерных и для прошлого, и для нынешнего столетий тенденций, связанных с недоверием к слову, Уилсон, когда хочет, слову доверяет, но зачастую будто бы слова игнорирует, погружая публику в стихию (справедливости ради, надо сказать, холодную) цвета и света, линий и форм. И это все заменяет привычный алфавит, и художник создает новую азбуку. Медленные портреты, вероятно, тоже составят некоторую часть нового алфавита культуры.
В 20-е годы театральным людям мешал язык, они верили в пластику, искали истину в телесном диалоге, а те, кто сейчас занят зрелищной культурой, ищут то ли истину, то ли надмирный смысл в конструкциях из нетрадиционных материалов, в видеопроекциях, в компьютерной графике и в «чуде» новых технологий. И пространство у них всегда дышит, с экрана компьютера едва ли не выпрыгивают всякие человечки, крестики и нолики – все трансформируется в необычную, но уже привычную виртуальную реальность. Красивое пространство, большие мерцающие портреты, вполне серьезные посетители┘ Опасаюсь, что кто-то из коллег напишет, что присутствовал на представлении новой мистерии, но все же Уилсон почти наверняка этого не планировал. Пространство выставки – не площадь мистериального действа, а зал нового планетария, где звезды, как им положено быть, искусственные. Пусть этот планетарий живет, пусть будет┘ Но вспоминается яркий и отчаянный «Войцек» в Берлине и зальцбургская постановка «Пеллеаса и Мелисанды».
