Последнее путешествие

Последние годы Александр Иванов практически не работал. Завершение главного дела жизни, картины «Явление Христа народу», оказалось роковым: художник потерял вкус к искусству. Кризис, который он испытывал в эту пору, носил не только физиологический характер, хотя и здоровье оказалось подорванным не на штуку. Познакомившийся с ним в 1857 году Сеченов увидел в нем «очаровательного, милого старика». Иванову был в ту пору 51 год. Физическое истощение сопровождалось нервными болезнями, маниакальной подозрительностью, уверенностью, что его хотят отравить. Во время обедов он беспрерывно менялся едой с соседями. Но куда болезненнее оказывался кризис религиозный, сомнения в самом понимании искусства, целей и задач, ради которых художник жертвует красоте и истине свою жизнь.

Одновременно с «Явлением Христа народу» в конце 40-х годов Иванов начинает работу над циклом библейских эскизов для «храма науки». Его стены он собирался расписать в свете «новейшей литературной учености». Речь идет о религиозном знании. Главным чтением самого Иванова была тогда книга немецкого теолога Давида Фридриха Штрауса «Жизнь Иисуса». Художник даже специально ездил в Германию, чтобы встретиться с богословом из Тюбингена, получить от него одобрение историческому, религиозному и философскому замыслу полотна (другими авторитетами оказались поздние немецкие назарейцы – за «мыслителей нашего века» Иванов почитал Овербека и Корнилиуса, начетчиков, каких в XIX веке было мало).

Но и личное знакомство со Штраусом не разрешило болезненных вопросов, о чем вспоминал Герцен (тем более что Иванов спрашивал на итальянском, а Штраус отвечал по-латыни). Иванов навестил издателя «Колокола» в Лондоне и обсуждал с ним причины гибели искусства в современном мире – «от недостатка жизни в современном человечестве или оттого, что жизнь не нуждается в искусстве и все интересы деятельности движутся вне художественного мира?».

В это время Иванов уже прекратил длившуюся более четверти века работу над «Явлением Христа». Картина так и осталась незаконченной, сил продолжать работу не было. Иванов мечтал о новой главе в собственной жизни, связанной с поездкой в Палестину. Пока же он отправился в Европу – отдохнуть в Швейцарии, посмотреть Лувр и другие знаменитые коллекции. «Монах в жизни, он пробовал ее только теперь и наслаждался каждым глотком ее», – пишет современник. Картина отпустила автора. Но в феврале 1858 года его ателье в Риме посещает великая княгиня Елена Павловна, жена великого князя Михаила Павловича. Она заказала фотографии «Явления» и решила оплатить ее отправку в Петербург, а заодно и путешествие самого Иванова.

Тот думал сперва отправить картину через Европу, а самому приехать в Россию через Палестину, Эфес, Афон и Константинополь, но так, чтобы появиться в Москве и Петербурге одновременно со своим полотном. В этом явлении родине из добровольного итальянского изгнания автора и главного труда его жизни было много гоголевского. С автором «Мертвых душ» Иванов дружил и на протяжении многих лет обдумывал замысел «Явления» в явной связи с гоголевскими размышлениями о поэме и о том, как лучше представить ее российской публике (Ю.В.Манн написал об этих параллелях творческих судеб в замечательной книге «В поисках живой души»). Но в итоге театрализованно придуманная встреча с автором и его произведением не состоялась: Иванов решил сам сопровождать «Явление» в Петербург. Хотя и предчувствовал, что его ждет впереди.

«Если мне удастся вырваться из России целым, здравым, свободным и с деньгами, то, конечно, тотчас отправлюсь в Палестину», – писал он брату меньше чем за полгода до своей смерти. Вырваться не удалось. Даже деньги государя, купившего знаменитое уже к тому времени полотно за 15 тыс. руб., были принесены в конверте на квартиру художника через несколько часов после его кончины.

Незаконченная по многим признакам картина и при жизни автора, и сегодня вызывает разные чувства и оценки. Едва ли не ценнее всего итога оказываются многочисленные подготовительные работы к ней конца 30–40-х годов, хранящиеся сегодня в Третьяковской галерее и Русском музее. Головы натурщиков, уличные сценки, пейзажи, пейзажи, пейзажи┘ Вот где художник, не скованный сверхзадачей, не связанный жесткой целью, оказывается свободен во взгляде и в его выражении. Он словно торжествует вместе с природой и жизнью, растворяясь в потоках их света, улавливая в их течении ту гармонию естественности, ощутить и повторить которую дается столь немногим.

Иванов был не просто поклонником итальянских мастеров Возрождения, он мечтал о подчинении «русской переимчивости» итальянским идеалам и только через их призму считал возможным обрести самобытность. Потому так не любил царившую на родине «жанровую картину»: «Tableaux de genre в России есть совершенное разрушение наших лучших сил, или яснее: размен всех сил на мелочи и вздоры в угодность развратной публике, получившей свое образование в упадающей теперь Европе┘» Стоит ли удивляться, что петербургские академики живописи ожидали такого скептика без лишнего дружелюбия? Успех Иванова коробил их еще до встречи с его работой.

Но даже проживи художник дольше – стал бы он соперником своим коллегам, все положившим на алтарь карьеры? Еще в 1836-м, когда Иванов получил чин академика, он сожалел об этом событии в письме к отцу: «Мое намерение было никогда никакого не иметь чина┘ Художник должен быть совершенно свободен┘ независимость его должна быть беспредельна». Только так можно было достичь своего – а у Иванова «свое» связано прежде всего с образами природы, причем итальянской. Его трудно представить восторгающимся, как Васильев, Саврасов или Левитан, русской природой в любую, даже унылую ее пору. Иванов счастливым образом совпал с ландшафтом солнечных Апеннин. Это его край, его земля, откуда он не выезжал 27 лет. В пейзажных набросках и этюдах так много поэзии и точности, что некоторым даже хочется увидеть в художнике русского предшественника импрессионизма. Его работы и впрямь многое предвосхитили в эстетике последующих десятилетий, но скорее лишь благодаря тщательности, с которой автор всматривается в ветку на фоне синего неба, пишет камни под палящим солнцем. Порой игра света и тени занимает его больше всего остального. Но чу! вот и кончилась чистая живопись, художник вновь превращается в идеолога и меряет силой идеи качество своего зрения!

Там, где у импрессионистов воцаряется культ мгновения, где торжествует взгляд «здесь и сейчас», Иванов целиком принадлежит вечности. У него принципиально иные отношения со временем, его время – исключительно мифологическое, и потому природа оказывается словно увиденной раз и навсегда. Она не знает ни развития, ни упадка, ей неведомы расцвет и увядание. Это вечная красота, с античным привкусом, какой она и должна быть у автора, всему на свете предпочитавшему Рим, мечтавшему о Палестине, но получившему от судьбы последний дар, дар смерти, в городе, которого боялся как отравителя. Боялся, но так и не успел разглядеть его лица.