Виталий Куренной
Не разведав прошлое, нельзя надеяться на прочность здания будущего.
Г.Г. Гагарин. Александровская колонна в строительных лесах. 1832-1833
На сегодняшний день Россия состоялась как сырьевая держава. Смогла она – несмотря на шумное противодействие – внушить такое же понимание и основным партнерам на арене мировой политики. Что подтвердил прошедший саммит «большой восьмерки». Газ, нефть и металл определяют ближайшую экономическую и политическую перспективу существования страны. И все же. Несмотря на то что все пророчества Римского клуба оказались преувеличенными, трудно сомневаться в том, что «труба» и алюминиевые болванки не делают для страны погоды в долгосрочной перспективе. Что же остается? Кое-что есть, хотя не так много, как хотелось бы.
Экология
Прежде всего – огромная территория. Здесь, правда, свои проблемы. Во-первых, состояние этой территории после эпохи индустриального освоения. Во-вторых, сокращающееся население, которое должно эту территорию удерживать и контролировать. Однако на этой территории есть огромные запасы воды и лесных массивов. Экология же, да и просто чистая вода – это стратегической запас будущих поколений. Промышленное производство в Китае, например, развивается куда быстрее, чем в России. Но угольная энергетика и сточные воды грозят – при отсутствии экстренных мер и соответствующих инвестиций – превратить Китай в весьма неуютное для обитания пространство. Поэтому крах России как индустриальной державы, вполне вероятно, может обернуться благом для наших потомков. Но превращение России в мировую экологическую здравницу остается делом весьма отдаленного будущего.
Наука
Нередко приходится слышать, что Россия остается великой научной и технологической державой. Что она может совершить скачок инновационного развития, стать мировым технологическим центром. Однако нужно с сожалением констатировать, что эти разговоры могут лишь тешить наше самолюбие. Или выражают обращенную в прошлое ностальгию, оправдывающую существование геронтократических академических структур. Или представляют собой политический популизм, мало уже кому интересный. Продолжающие падать самолеты не внушают оптимизма относительно будущего отечественных высоких технологий. Пока силовые линии мировой информационной индустрии не пролегли по территории России, одних только законодательных инициатив по созданию технопарков явно недостаточно, чтобы на просторах Сибири возникли новые Кремниевые долины и Бангалоры.
Что-то между прошлым и будущим
И все же у России есть колоссальные, но крайне слабо задействованные нематериальные активы. Таковы прежде всего ее история и культурно-символический потенциал. Прошлое – такое же хранилище полезных ископаемых, как и недра. Не разведав их, нельзя надеяться на прочность здания будущего, которое возводится в настоящем.
Постойте, заметят нам, разве у нас проблемы с прошлым? Историки исправно работают, от литературы по отечественной истории ломятся полки книжных магазинов. То же и с культурой: есть балет, Валерий Гергиев, Толстой и Достоевский.
Все это так. Нельзя не отметить, однако, что наша культура поражена странным недугом. Он проистекает из неясного ощущения исторической неполноценности. В качестве же сильнодействующего лекарства от этого недуга русская культура постоянно прописывает себе утопию. Ингредиенты снадобья варьируются: это может быть «коммунизм», «либеральный рынок» или невиданная «суверенная демократия» (это если брать рецепты последнего столетия). Но суть его от этого не меняется. Снадобье всегда замешивается примерно одинаково – путем копирования западного лекарства, в состав которого, однако, при копировании вкрадывается ряд ошибок. («Суверенная демократия», кстати, не исключение: речь идет о попытке копировать новейшую внешнеполитическую манеру США.)
Привыкшее к подобным биополитическим экспериментам население давно, впрочем, выработало свою стратегию сопротивления: «А медикаментов груды – мы в унитаз, кто не дурак». Эта стратегия помогает, но вызывает неприятное побочное явление. Имя ему ≈ временщик. Временщик живет мгновением. Его не разведешь на посулы светлого будущего. С прошлым временщика также ничего не связывает. В социологии это называется «аномией», «беззаконием». Не только в смысле нарушения существующих законов, но и в смысле утраты представления о культурной норме, которая вытекает из прошлого, пребывает в настоящем и передается будущему. Неудивительно, что социологический портрет нашего современника складывается из двух характерных черт: индивидуализм и потребление. Возникает исторический и культурный «атом», лишенный связи с прошлым и будущим, а значит, не включенный в широкую структуру настоящего. Его существование исчерпывается одним моментом – актом личного потребления здесь и сейчас.
Не воображаемая, а реальная история
Видится только один выход из этой ситуации. Необходимо принять свою историю такой, как она есть, а не бежать от нее в утопию. Но здесь нас подстерегает другая крайность; с тех пор как в нее впали первые славянофилы, все осталось без существенных изменений. Это идеал «золотого века», который располагается где-то далеко в прошлом. Для славянофилов таким золотым веком была Московская Русь. Для нынешних их преемников – некий смутный образ, который возникает, если из нашей истории вычеркнуть постсоветскую и (для идеологически других, но типологически идентичных партий) советскую эпоху. В итоге возникает все тот же утопизм, но уже традиционалистского толка. Он ничуть не лучше утопизма, радикально обращенного в будущее. Как утопизм, так и традиционализм отказываются от действительного в пользу воображаемого. Результатом же того и другого является деформация настоящего.
Чтобы решить проблему преодоления отчуждения от собственной истории и культуры, необходимо вернуть им достоинство. А также изыскать в прошлом культурные символы, способные интегрировать разорванное настоящее. Элементарный шаг в этом направлении – переосмысление советского прошлого страны. Сейчас оно актуально представлено лишь тремя фрагментами – поверхностным символизмом (музыка гимна), Великой Отечественной войной, а в последнее время – атавистическим воспроизводством схем управления и пропаганды. При этом полностью игнорируются более важные вещи. А именно: существование СССР – это важнейший исторический и политической фактор двадцатого века. Именно здесь были созданы политические, социальные и культурные модели, которым в той или иной мере последовала большая часть населения Земли. Более того, некоторые из этих образцов не потеряли своей привлекательности для многих государств в настоящее время – взять ту же Венесуэлу. Игнорировать этот ресурс – значит топить печь банкнотами. Для сравнения достаточно напомнить, что на одном только изображении Че Гевары построены сейчас целые товарные индустрии.
Кроме того, советское общество аккумулировало совершенно особый социальный опыт. Это опыт существования вопреки пропаганде и вопреки абстрактному схематизму государственного управления. По сути, это уникальный опыт того, как огромная часть общества научилась жить в условиях внутренней эмиграции. Опыт социальной солидарности совершенно особого вида, который сейчас или игнорируется, или оценивается негативно. Тогда как это – уникальное социальное и историческое достояние.
Если двинуться чуть дальше, то можно заметить, что история Российской империи, СССР, а затем и постсоветской России является уникальной и как образец особого «имперского» образования. То есть государства, которое так и не стало «национальным» государством европейского типа. Сейчас, когда модель национального государства испытывает кризис, исторический опыт России, на пространстве которой многие столетия сосуществуют «цивилизации», обреченные, по известному мнению Хантингтона, на «столкновение», является ценнейшим культурным и социальным ресурсом. В форме определенной социальной технологии этот ресурс может стать не менее ценным, чем энергоносители.
Все перечисленное лежит на поверхности. Но пока эти ресурсы – в статусе полезных ископаемых. Превращение их в капитал сможет более надежно гарантировать членство России в клубе мировых держав, чем переменчивые цены на энергоносители. Современный мир в конечном счете движется в сторону роста нематериальных сегментов экономики.
