Владимир Семеновский
Праздник разрушения и надежды всегда приходит неожиданно.
Фото Reuters
Западные общественные, политические авторитеты и течения мысли как-то не очень влиятельны в России. Когда в начале своего президентского срока в Москву приехал Барак Обама, иностранные корреспонденты удивлялись: нет здесь «обамамании». Везде была, а в Москве нет. Нет здесь и антиглобалистов. «Восьмеркам» и «двадцаткам» можно встречаться в России хоть каждый год без всяких неприятностей. Ненавистников ВТО – хоть отбавляй, а антиглобалистов не видно. «Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!» Только фашисты вполне международного образца.
Потрясения вызывают устойчивость к мировым тенденциям
Состояние умов, перпендикулярное общемировому, имеет ряд объяснений. Конечно, это и советское наследие, когда «на буржуев смотрели свысока». И наоборот – послевкусие перестройки, когда в каждом заезжем госте видели оракула. И еще: за два с лишним десятилетия страна пережила столько всего, что появилось ощущение, что с нашим опытом западные холеные политологи и экономисты вряд ли актуальны. Ощущения, конечно, ошибочные, но что объективно и неизбежно: если речь заходит о каких-либо общественных, политических, экономических процессах, особенно бурных, то взгляд обращается к личному опыту, к недавней истории страны, и лишь затем – к книжному знанию.
Что страна пережила, всем слишком хорошо известно: распад, ряд войн по периметру и маленькую гражданскую войну в центре, беженцев, спад пошибче Великой депрессии, гиперинфляцию, взлет преступности. И еще не забудем вещь не такую мрачную: мы пережили революцию.
Последнее утверждение вызовет шквал возражений. Некоторые из них разумно сразу же отмести, вроде тех, что все было срежиссировано. Шквал истории срежиссировать невозможно даже самому великому гению, а гениев тогда как раз было и не густо.
Есть возражение более высокого порядка. Если в октябре 17-го года случилась революция – а по итогам века видно, что эта революция действительно изменила мир, как никакое другое событие, – тогда в августе 91-го года была контрреволюция.
Однако история не учебник арифметики и не батарейка, где обязательно должны быть плюс и минус. История многомерна. Большевики поначалу хотели изменить мир и даже более того – радикально изменить человека. Поздние коммунисты хотели только одного: все оставить как есть. Это привело в позднеперестроечное время к некоему зазеркалью в терминах: так называемые левые поклонялись Сталину и великодержавию и часто, мягко говоря, недолюбливали лиц еврейской национальности (то есть типичные ультраправые в мировой системе координат), а правые ходили в растянутых свитерах и ездили на трамвае зайцем, что позволяет в них узнать леваков. Этот терминологический бред тоже отчасти внес свой вклад в отчуждение России от мировых интеллектуальных трендов. Впоследствии положение стало исправляться: правые задружились с миллионерами, левые задержались с трансформацией, но нынче появляются новые левые, молодые и левые по габитусу.
Злоба vs восторженность
Но как все-таки отличить революцию от нереволюции? Вопрос не такой простой, и в этом выпуске «Сценариев» ему уделено немало места.
Революция не одномоментна. Она нарастает, как снежный ком, ускоряется и после своего пика сопровождается затихающими афтершоками. Конечно, у нее есть свои рейперные точки, но в памяти остаются даты часто случайные. Август у нас незначительным не назовешь, но все-таки революция – это время с первого Съезда депутатов где-то до принятия новой Конституции. А вот взятие Бастилии можно было бы и вовсе назвать курьезным эпизодом, если бы там все-таки не погибли несколько человек.
Революции приводят к существенным, кардинальным переменам в жизни общества – это очевидно. Тут только есть одна проблема: какие перемены действительно существенны – это станет видно потомкам, а революции называют революциями уже в момент совершения. Поэтому большевики были честными, когда поначалу называли события 25 октября переворотом, а авторы пиар-сопровождения оранжевой революции попали пальцем в небо.
 Москвичей оскорбил вид танков на улицах родного города. Фото РИА Новости |
Вопрос с переменами затуманивается тем обстоятельством, что революции приводят не совсем к тем последствиям, на которые были нацелены. То есть не к диаметрально противоположным, но привносимые обстоятельства часто бывают очень существенными. Большевистский проект был модернизационным по сути, и многое из того, что происходило потом, поражает воображение именно как проявление прогресса и обновления жизни.
Но одновременно наступило новое издание крепостного права, средневековый поиск ведьм, отгораживание страны от внешнего мира – то есть архаика в чистом виде. В августе думали о рынке «как на Западе», но пока не получилось, хотя рынок худо-бедно имеется. Обо всех последовавших негативных событиях я уже говорил, хочу подчеркнуть, что очень многие аспекты жизни постигла архаизация. Инженеры пошли торговать куртками, закрылось множество клубов и библиотек, не стало кружков авиамоделистов, зато Закон Божий проникает в школы.
С переворотом все проще. Хотели гвардейцы Елизавету Петровну на престол – получили, и Елизавета их всячески жаловала. Однако в современном мире методологические дефиниции осложняются тем, что совсем откровенный переворот не комильфо, и его все чаще и чаще обставляют массовкой. В развивающихся странах сделать это вовсе не затруднительно: там горючего материала хоть отбавляй. И мы опять возвращаемся к вопросу о том, как все-таки ухватить явление революции в длинном ряду возможных возмущений.
Научный подход, анализ степени существенности перемен никто не отменял. Но я все-таки дополнил бы его взглядом на движущие эмоции. Бунтом, мятежом движет злоба. Ее хватает и в революции, но все же преобладающим чувством в ней выступает восторженность, предощущение прекрасного нового мира, который должен наступить завтра. Революция часто сопровождается погромами, но не они составляют ее мейнстрим, как говорят сегодня. Да, после Февральской–Октябрьской революции пожгли почти все усадьбы, но это сделали крестьяне, а их в революционеры вроде никто и не записывал.
Эта мощная идеалистическая компонента революций объясняется тем, что они происходят не из-за голода, хотя ухудшение жизни и может послужить триггером на определенном этапе. Из-за голода случаются бунты. Революция взрывается тогда, когда люди чем-то оскорблены, когда поругано их человеческое достоинство. Сословная система во Франции оскорбляла третье сословие. В России со времен Петра господа представляли буквально иную нацию, чем остальной народ. В ХХ веке граница начала стираться, но тут случилась Первая мировая война. Она и из сегодняшнего дня оскорбляет своей бессмысленностью, и можно представить себе, что чувствовали современники! Главным чувством, охватившим людей в августовские дни 91-го, было возмущение. Москвичи были оскорблены фактом ГКЧП, видом Янаева, но больше всего – танками на улицах родного города.
Да, форма очень важна. Другое дело, что увидеть эту форму можно тоже по-разному. С одной стороны, в революцию люди похожи на пьяных. Бурно жестикулируют, говорят глупости, то плачут, то лезут целоваться. При таком ракурсе на следующий день следует ожидать только похмелья.
Но ровно такие же признаки бывают и у влюбленности. А любовь часто имеет очень полезные и радостные последствия.
