Ирина Щербакова
Этим мальчикам еще далеко до переоценки фашизма.
Фото из Федерального архива Германии, 1933
В любом обществе проблема старших поколений, или проблема отцов и детей, всегда подразумевает процесс передачи социального, исторического, нравственного и любого другого опыта тем, кто младше. Это одно из условий развития любой страны, и Россия здесь не исключение. Но для такого диалога нужен общий язык, найти который непросто, и даже если такой «разговор» будет включать в себя элементы конфронтации, важно, чтобы он не прерывался. А в середине 90-х это как раз и произошло. И если в охваченной кризисом России кто-то и испытывал интерес к советскому прошлому, то уж никак не представители молодого поколения (нынешние 35–40-летние), а как раз те, кому тогда было 40–60 лет.
Когда же сегодняшние молодые (25–20-летние) оказались в сравнительно сознательном возрасте – общество уже не хотело погружаться в трагическое прошлое, возникла ностальгия – сначала по мифологической России, «которую мы потеряли», а потом по «парку советского периода». А это означало, что бывшие советские граждане стали говорить своим детям-внукам уже о том, как хорошо было жить в Советском Союзе (имея в виду, конечно же, брежневский период) и как тяжело им сегодня жить. А меж тем главным смыслом той, резко осуждаемой многими эпохи конца 80-х – начала 90-х было стремление общества к исторической правде.
Не грузите нас мемуарами!
Эта ностальгия старших была понятной – в 90-е статус большинства из них резко упал. Лишь очень немногим удалось вписаться в рыночную экономику. Естественно, что все достигнутое ими в советскую эпоху – в том числе на уровне духовных ценностей – обесценивалось в глазах молодых. Это не стимулировало ни возникновения диалога, ни уважительного отношения к жизненному итогу стариков. Кроме того, уродливый советский быт (а в нем по-прежнему продолжали прозябать старшие поколения – пенсионеров и ветеранов) никак не мог привлекать молодых, захваченных потребительским бумом. А в этой гонке потребительства старикам места не было.
Жизненные трудности, на фоне которых молодое поколение росло в 90-е, вызывали реакцию отторжения, нежелание слушать о тяжелом не их прошлом. Усугубляла ситуацию и непроработанная травма более молодых – сначала афганской, а затем и двух чеченских войн, для пропаганды которых советские и постсоветские СМИ активно использовали риторику Великой Отечественной. Именно тогда у части молодежи возникли пацифистские настроения, война (как бы она ни называлась) воспринималась ими как абстрактное зло. Другая же, существенно большая часть просто оказалась не готовой к восприятию чего-либо трагического и тяжелого. Лозунг на молодежном сленге, обращенный к старшему поколению «Не грузите нас!», в том числе означал нежелание погружаться в непереработанное, тяжелое и болезненное прошлое, груз которого несли на себе отцы и деды.
Но для возникновения исторического диалога одна сторона должна хотеть говорить, а другая задавать вопросы и слушать. Справедливости ради заметим, что такие диалоговые фазы на протяжении советской истории были очень короткими (лишь времена хрущевской оттепели и горбачевской перестройки). При этом передача исторического опыта (о непарадной стороне войны или о репрессиях) часто не осуществлялась вертикально. Например, среди антисталинистов 60-х были и отцы, прошедшие войну, и дети ХХ съезда.
Этот исторический опыт стал необходим тогдашнему обществу для расчета с прошлым и выбора дальнейшего пути. Но диалог быстро приостанавливался или насильственным образом прерывался под давлением жесткой политической (в период оттепели) или социально-экономической реальности (в эпоху перестройки).
Преодоление немоты (а это касается не только темы политических репрессий, но и памяти о войне) произошло лишь в конце 80-х – начале 90-х годов. Но в подавляющем большинстве российских семей к этому времени живых свидетелей уже давно не существовало. А процесс реконструкции и рефлексии требовал очень больших усилий, и в него редко включались люди молодые. Поэтому память в расколотом обществе не могла не быть фрагментарной и противоречивой – даже на уровне одной и той же семьи. Различные фрагменты при отсутствии общего социального или исторического контекста не выстраивались в некую целостную картину (ни в сознании представителей старших поколений, ни тем более в головах молодых людей).
Так вычищенный, подкрашенный и подправленный образ победы стал служить неким мнимым консенсусом. Память же о политических репрессиях такого консенсуса не давала.
Как это делается в Германии
Немцы, много думающие о проблемах исторической памяти, предлагают разные способы решения этой проблемы. Например, в рамках программы «Mесто встречи: диалог», которую поддерживает фонд «Память, ответственность и будущее». В рамках этой программы решаются не просто проблемы социализации людей преклонного возраста, но идет поиск различных форм общения стариков с молодыми людьми. Этой коммуникации активно способствуют немецкие ученые, занятые конкретными прикладными исследованиями по различным аспектам старости.
Из этой комплексной работы, в частности, видно: немцы вообще придают огромное значение вопросам передачи и сохранения общественной, исторической памяти через свидетельства очевидцев. В Германии даже есть такой термин, как «работа с памятью». И на немецком примере легко понять – почему в России такая работа не ведется.
Дело в том, что в Германии в 60-е годы прошлого века тоже произошел, можно сказать, травматический для немецкого общества разрыв между поколениями. Протестные настроения молодежи в большой мере усиливались молчанием тех, кто был живым свидетелем трагической эпохи национал- социализма и Второй мировой войны. Молодежь требовала от стариков ответа – почему они скрывали правду о том позорном для страны прошлом. Этот выставленный старшим счет приводил к отторжению их опыта, поколение 1968 года обвиняло отцов в том, что они ничего не могут передать в качестве исторического завещания.
Дискуссия в немецком обществе носила очень острые формы.
Всем известно, что после войны был знаменитый Нюрнбергский процесс и он имел для Германии и для процесса денацификации огромное значение. Но многие немцы считали, что этот трибунал над нацистами был навязан союзниками. Только в начале 60-х годов начались первые немецкие процессы над военными преступниками. Над теми, кто 15 послевоенных лет спокойно жил и работал, не опасаясь праведного суда. Особенно громким был процесс над так называемыми палачами Освенцима, которых до этого фактически никто не преследовал.
Эти суды дали мощный толчок для осмысления Германией того, что с ней случилось в ХХ веке. Общественное сознание менялось медленно и трудно. В этом процессе участвовали самые разные силы. И только в 1987 году президент Вайцзеккер смог сказать народу: «Наше поражение в войне было нашим освобождением».
Но на этом немцы не поставили точку, понимая, что рождаются и взрослеют новые поколения, которые должны знать правду о своей стране и о той опасности, которую несет в себе живучая идеология фашизма. Тем более что сегодня за счет глобализации серьезно меняется этнический состав населения европейских стран. Это, очевидно, касается и российских реалий, где о последовательной и разумной национальной политике пока говорить не приходится.
Образ вины и образ победы
В России все складывалось иначе. Никакого Нюрнбергского процесса не было, исторические вопросы послевоенного времени ставила не бунтующая молодежь, а творческая интеллигенция. Это были писатели, режиссеры, честные историки и т.д. Именно они, несмотря на цензурные препятствия, создавали отличный от официозного образ войны. Здесь можно назвать имена Виктора Некрасова, Василия Гроссмана, Василя Быкова, Вячеслава Кондратьева, Виктора Астафьева, Григория Бакланова, Алексея Германа, Ларисы Шепитько и многих других. Честные художники пытались ставить трудные вопросы, браться за трагические темы, говорить обо всем этом иным языком. Были и люди, которые писали честные мемуары, а они по цензурным соображениям не могли быть опубликованы прежде. Например, одно из ярких событий последних лет – напечатанная в Петербурге в 2008 году книга воспоминаний сотрудника Эрмитажа Николая Никулина отличается беспощадно-правдивым взглядом на свой военный опыт.
Главная и общая больная точка наших двух стран – это война. Но для немцев война – это образ вины. А для нас война – образ победы.
Конечно, предвижу гневный вопрос: а разве это не так? Разве не мы одержали ту историческую победу? Да кто же с этим спорит. Действительно одержали. Но какой ценой? Почему произошло так, что этот образ победы стал скрывать все болевые точки той системы, имманентным признаком которой всегда было условие «победа любой ценой». А эта цена – миллионы бездумно уничтоженных жизней.
Примером такого глубокого осмысления, конечно же, еще в подцензурные советские годы стал роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». И совершенно понятно, почему эта книга была арестована и не выходила очень долго. В ней с беспощадной объективностью показано, что мы, с одной стороны, действительно одержали Великую Победу, а с другой – режим, который ставит во главу угла не человека и его жизнь, а систему и ее выживаемость, никуда не делся.
Но этот победный миф (со Сталиным во главе) не уходит от нас потому, что он живет в сознании общества с разорванной исторической памятью. А эту память делает таковой официальная мифология, практически отрицающая мысль о том, что любая война – это страшный травматический шок. Даже если ты вышел из этой мясорубки с армией победителей.
Мой отец всю жизнь занимался военной литературой. Когда он и все его друзья, включая известных писателей-фронтовиков, таких, как Василь Быков, Георгий Бакланов и других, собирались за столом – они почти ничего не рассказывали о войне. А если вдруг такое случалось, то, как правило, это были смешные истории, за которыми на самом деле скрывались боль и травма.
И второе важное обстоятельство. Эти фронтовики, а мой отец воевал и получил тяжелое ранение под Сталинградом, почти никогда не носили свои ордена. Он однажды (процитировав строчку Бориса Слуцкого «орденов теперь никто носит») объяснил мне, почему не придавал этому значения. Потому, что видел, кому и как они доставались, как это было случайно и сколько погибло – особенно в первые военные годы, не получив никаких наград. В хаосе войны награды вручались в огромной степени формально, запутанно, с учетом мнений особистов, политруков и часто – не тем, кто это действительно заслужил…
Тут надо заметить, что у тех, кто владел словом, все-таки была возможность для переосмысления того страшного времени в художественной форме. Но у миллионов фронтовиков, да и тех, кто надрывался в тылу – женщин, подростков, – такой возможности не было. Зато широкие полномочия получила официальная интерпретация национальной трагедии. Так советская идеология наносила людям, прошедшим войну, свои неизлечимые травмы.
У Владимира Тендрякова есть замечательный рассказ о доярке, которая была санитаркой на фронте. Однажды ее пригласили в школу рассказать про войну. Женщина не спала всю ночь. Утром спросила мужа-фронтовика – о чем рассказывать. Муж говорит – о том, что было. Она начала вспоминать, в ее памяти всплыли страшные, реалистические истории жизни на войне. Но, когда уже пришла в школу, то начала примерно так: «Я, как и все советские люди, с первых минут войны была уверена в нашей победе…»
Почему она говорила это? Да потому, что ее личный опыт не вмещался в формат официальной, пафосной, мифологической памяти, которая к подлинной войне не имеет никакого отношения. Ну и, конечно, многое решал страх, опасение, что тут же могут обвинить в «искажении истории», «осквернении памяти». Как будто горькая правда и подлинный масштаб трагедии принижают подвиг народа.
Большинство людей, обожженных войной, так и жили с этими травмами. Они спивались, ломались, погибали от ран не только физических, но и душевных. Эта вынужденная немота военного поколения так не смогла по-настоящему быть преодоленной. Рассказать об этой увечности было невозможно, признаться в собственной жестокости, в пережитом или причиненном кому-то насилии – даже самому себе – было тяжело. Так бывшие фронтовики приспосабливались к новой жизни ценой больших компромиссов, примиряясь с ложью и несправедливостью мирной жизни, испытывая больший страх в кабинетах начальства, чем когда-то на передовой.
Как писал Иосиф Бродский, они «смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою». Разумеется, все это отражалось и на семьях, и на отношениях с детьми, женами. Так искаженная память продолжала влиять и на будущие поколения.
Интернет, гламур и прочие транквилизаторы
Казалось бы, сложившаяся к концу 90-х новая информационная среда (Интернет) должна была бы облегчить доступ к ресурсу памяти, который создавался в прошлые годы, и к тому, что возникает сегодня. Мы действительно видим, что темы, так или иначе связанные с войной, чрезвычайно бурно обсуждаются в Сети, пользователи которой все же в большинстве своем люди молодого возраста. Однако едва ли возможно говорить о том, что образ войны и память о ней стали шире и глубже благодаря новым технологиям и доступности информационного пространства. Скорее наоборот, образы упрощаются, огламуриваются, картина войны в сознании молодых все больше напоминает компьютерные игры или клипы.
А произошедшая в течение последнего десятилетия смена исторической памяти на историческую политику, когда война – это прежде всего идейная основа нового русского патриотизма, вызвала новые деформации в восприятии ее образа молодыми. Этому способствуют и меняющиеся школьные учебники. В них победа в войне служит оправданием «модернизации» 30-х годов, которая осуществлялась путем насилия и террора и стремлением обелить фигуру Сталина как «эффективного менеджера» советского государства.
Все это дало печальные результаты. Для меня они выявились в ходе школьного исторического конкурса «Человек в истории. Россия. ХХ век», проводимого «Мемориалом» с 1999 года. Из 2–3 тыс. работ о советском прошлом, получаемых нами ежегодно, примерно треть посвящена военной теме. Их авторы – это определенная школьная элита – в основном не столичная. Это те, кто не только задумывается о нашем прошлом, но еще и садится писать работу о семейной, родословной памяти. Но именно по этим сочинениям можно проследить, как меняется в сторону забвения, искажения и мифологизации образ всего советского прошлого, и войны в частности.
Примерно с середины 90-х они почти автоматически (или это делают за них учителя) начинают свою работу с плакатных фраз о патриотизме, чувстве гордости за великую Родину и ее героическое прошлое. Но как часто это не увязывается с тем, что описывается в самой работе. А какая может быть увязка, если за ритуальным патриотическим запевом следует горькая, трагическая история непомерной цены, заплаченной за победу той или иной российской семьей?
И, к сожалению, сегодня школьники нечасто приходят к выводу, который после чтения таких работ напрашивается сам собой: национальная гордость начинается не со штампованных лозунгов о великой и непобедимой России. А, скажем, с собственной прабабушки, которая в войну вытащила на себе детей, а затем вырастила, выучила, вывела их в люди. И все это на фоне бесправия, голода, унижения. Или гордость за прадеда, которого сначала раскулачили, выслали, а потом призвали в армию, и он погиб, выполняя свой солдатский долг, – под Вязьмой, Ржевом, Кенигсбергом, Варшавой. Разве тут нет реальной причины для гордости за то, что их близкие в этих условиях не только выжили, но и не потеряли человеческий облик?
Оснований для гордости много. Но все меньше и меньше становится тех, кем можно гордиться, кто еще мог бы рассказать правду о том, что было. А это значит, что дальнейшее восстановление исторической памяти, состоящей из свидетельств отдельных людей, потребует серьезной работы с документальными источниками. Применительно к молодежи – это, конечно же, семейные архивы. Второй источник – дети войны. Они же – сегодняшние старики. От них еще не поздно получить рассказы о пережитом в эвакуации, оккупации, о послевоенных годах и судьбах фронтовиков-победителей.
Такие исследования требуют усилий, интереса, терпения и понимания, что все это будет делаться не зря. И тут-то возникает ощущение, что у власти и создаваемых ею институтов и форм вроде бы для этой цели нет особой потребности в реальной, а не декларируемой «эстафете памяти». Куда проще демонстрировать внимание к истории парадами, шествиями, плакатами, красными гвоздичками, георгиевскими ленточками и прочими действиями, которые не требуют больших усилий. Сегодня наши дети уже прекрасно улавливают то, чего от них ждут творцы новой «счастливой идентичности».
Как раз в эту «идентичность» с необыкновенной легкостью вписывается бодрое мировоззрение молодежных движений, которые и созданы для горячей поддержки официальной трактовки событий – как прошлого, так и настоящего времени.
«При оценке перспектив будущего лидерства России мы рассматриваем Россию как исторический и географический центр современного мира. Уже ХХ век был веком России. Трижды в течение этого века Россия задавала формат мировой истории. Октябрьская революция была тем историческим взрывом, который в конечном итоге сформатировал мировую политическую повестку дня ХХ века. Победа России в Великой Отечественной войне заложила основы мирового порядка на вторую половину ХХ века. Отказ России от коммунистической системы послужил толчком к формированию мира ХХI века. Без определения отношения к трем этим событиям невозможно правильное видение перспектив России в современном мире… Победа России во Второй мировой войне создала основы миропорядка, который до последнего времени гарантировал защиту мира от глобальной гегемонии одной страны (будь это нацистская Германия или США) и повторения новой мировой войны. В мировом плане эта победа стала толчком к крушению колониальных империй и национальному освобождению десятков стран и народов. Идея права каждого народа на свободное развитие – результат российской Победы над фашизмом», – это публицистический пассаж из программного документа движения «Наши», размещенного на сайте организации.
Такая трактовка войны, конечно же, не должна допускать никаких сомнений, никакой рефлексии и, не дай бог, размышлений о цене победы. Не говоря уже о закрытии так называемых белых пятен в истории войны. А это значит, что из общественного дискурса сам собой исчезает вопрос о передаче молодым поколениям реальной памяти о войне.
Таким образом, прокремлевские молодежные организации приватизировали «военно-патриотическую» тему, выставив себя главными защитниками ветеранов. О том, какими необременительными ритуальными мероприятиями они осуществляют эту заботу, всем известно. Ну, а заявленный этими же движениями еще и антифашистский тренд ничего, кроме изумления, не вызывает. Считать врагами правозащитников, сторонников демократии, как это делали «Наши» на Селигере, а в свою программу переписывать пункты из трудов Йозефа Геббельса, как это сделало рожденное «Молодой гвардией» движение «Сталь» – это и есть правильное понимание истории и будущего современной России?
Конечно, все эти опасные глупости отстоят так далеко от реальной работы, которую в России, несмотря ни на что, демонстрирует немалое число увлеченных учителей. Да, работать гуманитариям в школах становится все труднее, да, историю и литературу вытесняют, давят власти, органы образования, призывая к формальному воспитанию так называемого патриотизма. И тем не менее за 13 лет конкурса «Мемориал» мы увидели много бескорыстных, увлеченных и умных педагогов, которые, не считаясь с личным временем, начинают вместе с ребятами работать с семейной памятью, отыскивая в личных архивах земляков самые разнообразные исторические свидетельства. Это штучная работа, она не обладает никаким пафосом. Это то, что немцы институализировали и назвали, например, «историческими мастерскими».
Вот что было бы важно делать и у нас. В отличие от формализованных «уроков памяти» – это реальное прикосновение к живой истории, открытие в обыденной жизни старших и ушедших поколений исторического смысла.
Боюсь, что в ответ услышу: «Лучший патриотизм – это военная подготовка». Или еще патриотичнее: «Нам ли немцев слушать!»
Логично. Если в головах все время война, тут не до мастерских.
