Ирина Савельева
Когда-то юбку-килт придумали не для танцев, а как спецодежду для металлургов. Фото Reuters
Сегодня ученым уже известно, что представления о прошлом на уровне обыденного сознания формируют мировоззрение человека в его настоящей жизни и влияют на его дальнейшую судьбу. В результате не только само прошлое (история как процесс), но и знание об этом прошлом, как никакой другой вид знания, привлекает повышенное внимание интеллектуалов, представителей образовательного сообщества и политических деятелей. При этом особое внимание уделяется именно массовым представлениям о прошлом – проблемы развития исторической науки волнуют общество в гораздо меньшей степени.
Карл Ясперс определил значение прошлого так: «Жизнь человека как такового в мире определена его связью с воспоминанием о прошлом и с предвосхищением будущего». Речь, конечно, идет не о застывших картинах памяти, а о прошлом, представляемом в социальных взаимодействиях. Именно это влияет на поведение действующих ныне субъектов, на их понимание настоящего и будущего.
Это утверждение становится более убедительным, если обыденные знания о прошлом рассматривать как проблему получения и усвоения информации. Тогда практически вся информация, которой мы располагаем, представляет собой прошлое. Будь то знания о зарождении жизни на Земле или вчерашние биржевые новости. Интересно и то, каков «возраст» информации, которую используют отдельные люди для принятия решений. Оказывается, «глубина времени», на которой отыскиваются необходимые сведения, обычно не больше нескольких месяцев, реже – нескольких лет.
Это хорошо видно по поведению избирателей, которые демонстрируют «близорукость» или «короткую память», потому что иногда принимают решение, за кого голосовать, лишь на избирательном участке, не сделав заранее попыток добыть информацию о том или ином кандидате.
В свою очередь, например, при определении государственной экономической политики у отдельных людей могут всплыть достаточно давние знания (например, об опыте реформ в послевоенной Германии или о создании Федеральной резервной системы в США).
Еще один важный аспект изучения представлений о прошлом связан с категориями власти и контроля. Макс Вебер в работе «Хозяйство и общество» показал, как власть контролирует граждан с помощью сбора документов и информации о прошлом. Но оказалось, что бюрократическая документация не только регистрирует прошлое, она и предписывает будущее. Эта проблема пока не нашла серьезного научного освещения, но зато блестяще описана в книге Дж. Оруэлла «1984».
Все это мы открывали, обсуждали, публиковали вместе с Андреем Полетаевым. Он был блестящим аналитиком. Совмещение исторической и социологической оптики позволило нам разработать теоретическую схему массовых представлений о прошлом, на которой и основываются следующие далее рассуждения.
Жизнь как привычка
Социальные представления комплексны и разнообразны, здесь я ограничусь лишь двумя ключевыми темами: индивидуальным и групповым прошлым.
Мало кто из нас сомневается в том, что на протяжении большей части истории жизнь подавляющего числа людей в социуме полностью была подчинена природному ритму. Цикличность и повторяемость – смена дня и ночи, сезонов года – задавали строгий режим жизни каждому человеку, когда одни и те же действия производятся изо дня в день, из года в год и этот опыт неизбежно формирует устойчивую картину будущего, которое мыслится как повторение прошлого.
Такая повторяемость была характерна не только для трудового цикла, но и для праздников – в аграрном обществе почти все они имели сезонный характер и отмечались ежегодно. Экстраординарные события были немногочисленны и в некотором смысле однотипны: нашествия завоевателей, грабежи, пожары, болезни – список весьма невелик. Скорее эти события тоже воспринимались как рутинные.
Конечно, все сказанное относится прежде всего к массовому сознанию населения, занятого сельским трудом. У знати, воинов, купцов и т.д. представления, основанные на личном опыте, могли быть гораздо более индивидуализированными и причудливыми.
А вот для людей Нового времени характерно усиление интереса к своему личному прошлому и систематизация воспоминаний о нем. Главную роль здесь, естественно, сыграл рост грамотности, ее постепенное распространение среди все более широких слоев населения.
Уже начиная с XV века в Европе привилась мода на ведение ежедневных записей, дневников, а то и на составление собственных жизнеописаний или мемуаров.
Постепенно росло количество документов в домашних архивах. Достигшее апогея в наши дни, оно привело к созданию более структурированной и равномерно заполненной картины прошлого, представленного на уровне индивидуального опыта.
Огромную роль в изменении обыденных знаний о прошлом сыграло изобретение всякого рода звуко- и видеозаписывающих устройств – от фонографа и фотоаппарата до магнитофона и видеокамеры, – которые постепенно входили в массовый обиход. Человек впервые научился хотя бы частично останавливать «прекрасные мгновения» своей жизни и воспроизводить их бесконечное число раз.
В XX веке прошлое каждого человека стало также объектом интереса со стороны общества, причем не только в тоталитарных, но и в демократических государствах. Конечно, такой интерес проявлялся и раньше, но общество не делало предоставление сведений об индивидуальном прошлом непременной обязанностью каждого своего члена. Тогда хранителем сведений о личном прошлом был в большинстве случаев сам индивид. Ныне же сбором данных о каждом человеке занимается огромное число различных частных и государственных учреждений – от банков до полиции и налоговой службы.
Публичное распространение сведений о прошлом того или иного индивида приобретает по-настоящему массовый характер. Типичная примета новейшего времени – биографические справочники типа «кто есть кто».
Наконец, индивидуальное прошлое стало определять индивидуальное будущее. Последующая жизнь человека зависит от его предыдущей жизни: его поступков, образования, работы и пр. Прошлое всякого вновь нанимаемого работника стало очень интересовать нанимателя. В результате, скажем, при найме слуг стали требоваться рекомендательные письма, характеризующие их прошлую деятельность. Так функция рекомендаций, придуманных еще в древности, претерпела существенные изменения. Если раньше они удостоверяли текущее положение человека, то при развитии пространственной и социальной мобильности стали источником сведений о его прошлом.
Повышенное внимание к истории жизни индивида со стороны общества, несомненно, повлияло и на его представления о себе самом в прошлом. Теперь он гораздо лучше, чем это было в предшествующие эпохи, стал помнить события своей жизни и стараться по возможности контролировать информацию, поступающую в распоряжение общества. Любой человек стремится делать общественным достоянием благоприятную для себя информацию и скрыть все, что может ему навредить.
Появился и такой феномен, как «историзация», или социализация, автобиографической памяти. Проще говоря, это придание индивидом социальной значимости событиям своей жизни, а также – увязывание автобиографии с социально значимыми («историческими») событиями. Сколько ветеранов в свое время писали в разные инстанции: «Это я на фотографии вместе с Лениным несу бревно на субботнике!» И по сей день несть числа людям, уверяющим, что участвовали в известных исторических событиях недавнего прошлого, дружили с известными общественными деятелями и т.д.
В итоге таких самовыдвижений претендующий на исторический вклад начинает выступать как Участник, Свидетель, Современник и даже Наследник. Так его автобиографическая память превращается в «историческую».
Отсюда – распространенные в последние десятилетия претензии отдельных групп реальных или мнимых участников исторических событий. Они претендуют на то, что именно их воспоминания отражают истинную картину. Пример тому – недавние «юбилейные» ток-шоу по поводу трагических дней октября 1993 года в Москве.
Ячейка общества в пространстве веков
Естественно, семья – лишь одна из разновидностей социальных групп. Однако в силу важности для обыденных представлений семейного прошлого эту линию можно рассматривать отдельно. Сведения о семейном существовании людей в дописьменных культурах играли ведущую роль в представлениях о прошлом. Они были едва ли не единственным источником информации о событиях, выходивших за пределы индивидуальной памяти. Семейная устная традиция удерживала относительно достоверную историю как минимум трех-четырех поколений, а это не менее 100 лет. Ясно, что хронология семьи была весьма приблизительна. Так люди Средних веков часто не знали, в каком году они родились и сколько им лет. И все же разделение далекого и близкого прошлого было довольно четким в пределах нескольких десятилетий.
Семейная история выполняла функцию накопления и передачи информации, знаний и опыта от поколения к поколению. В дописьменных культурах семейное прошлое и память о нем непосредственно влияли на настоящее и будущее членов рода или семьи. Повышая уровень знаний, они обеспечивали адаптацию к внешней среде, облегчали условия существования и способствовали развитию общества.
Родственные связи играли свою роль и в отладке простейших правовых отношений. Например, у варварских племен родство учитывалось при получении платы за убитого чужака, при выкупе за невесту, при участии в коллективной помощи родне и т.д.
В архаичных культурах семейное прошлое также было тесно связано с культом предков. Это поклонение, присущее практически всем народам, расширяло семейную группу за счет уже умерших. Предки не уходили из сознания живущих: им не только поклонялись – с ними советовались, апеллировали к их авторитету, призывали в свидетели и т.д. Так умершие жили в сознании живущих, как уважаемые члены семьи.
Серьезные изменения в культе предков в Европе произошли только в XVI–XVII веках. В этот период отношения между живущими и умершими стали осмысливаться иначе. Кардинальную роль в такой трансформации сыграло появление протестантских церквей, которые объявляли все формы связей между душами умерших и живущими невозможными. Таким образом, мертвые как возрастная группа были удалены из общества, и представления о прошлом стали очерчены лишь земным бытием.
Уже в простейших обществах семейное прошлое стало выступать в качестве основы для социальной дифференциации. Появляются первые наследственные династии, проявившие себя в том или ином виде занятий. Постепенно возникает и статусно-сословная дифференциация, важным элементом которой становится некое особое семейное прошлое членов данной группы. В обществах же с более высоким уровнем дифференциации родовая история начинает играть уже доминирующую роль. Род начинает определять социальный статус индивида, степень его свободы или несвободы, гражданского полноправия, имущественного положения, вида занятий и т.д.
 |
| Под таким «надзором» нелегко редактировать
бабушкины мемуары. Фото Reuters |
А развитие письменности привело к появлению «списков» родословных. Они существовали уже в Древнем Египте, Месопотамии, Иудее, Греции, Риме и т.д. Особое значение семейное прошлое приобрело в Европе периода позднего Средневековья, когда сословность превратилась в доминирующую характеристику социального устройства. А стержнем этой модели стал принцип наследственности, передачи социального и имущественного статуса, собственности, власти и других функций, прав и привилегий каждой социальной группы. Происхождение, кровь родителей изначально определяли дальнейшую судьбу индивидуума.
Статус, взаимные права и обязанности, общественные функции передавались по наследству из поколения в поколение. Свобода, участие в политической власти, управлении и военном деле превратились со временем в наследственные привилегии.
Так происхождение и семейное прошлое определяли сословное устройство общества. Дворянство делилось по степени знатности и древности рода. А родословные всех королевских фамилий, составлявшиеся их придворными, и вовсе начинались или с библейских персонажей, или в худшем случае с Александра Македонского. Да что там, если в более примитивных обществах всякий род мог указать на свое происхождение от богов.
Семейное прошлое каждого человека едва ли не полностью определяло всю его жизнь уже при рождении – род занятий, достаток, круг брачного выбора, а то и конкретного супруга.
Опуская особенности разных исторических этапов, надо отметить, что сословная структура общества оказалась во времени на редкость живучей. Пример тому – Россия, где сословия фактически существовали до распада СССР (графу «социальное происхождение» все заполняли при приеме на работу). Прошлое семьи продолжает воздействовать и на представления индивида о настоящем и будущем: по-прежнему едва ли не каждый сравнивает свое социальное и имущественное положение со статусом предков, равно как и планирование людьми будущего происходит под определенным влиянием семейных традиций.
Память в составе организованной группы
Наряду с индивидуальным опытом, обыденные представления о прошлом существенно связаны с групповой историей, то есть общим прошлым, значимым для членов тех или иных социальных групп.
Понятно, что количество разных типов социальных групп необычайно велико. Прежде всего это различные этнические, локально-территориальные, статусно-сословные, профессиональные, религиозные, партийно-политические группы и т.д., вплоть до популярных в последнее время гендерных. Не пытаясь охватить все это многообразие, отмечу лишь некоторые существенные моменты.
Анализируя групповое прошлое, необходимо отличать представления о нем от групповых представлений о прошлом. Под групповым прошлым мы подразумеваем некие события или социальные действия, в которых принимали участие члены данной группы. Однако знание о групповом прошлом, равно как и групповые представления о нем в целом, нельзя отождествлять с обыденным знанием членов группы. Прошлое любой общности – от племени или фирмы до наций и государств – изначально конструируют «эксперты». Я опускаю вопрос о качестве этих экспертных знаний. В любом случае эти знания в той или иной мере воспринимаются и усваиваются остальными членами группы, превращаясь в обыденные представления о прошлом.
Еще важнее то, что групповое прошлое (нынешних и бывших членов) становится сильным элементом групповой идентификации. Особенно это подтверждают этно-территориальные общности. Мифические предки, история происхождения и другие компоненты прошлого выступают важнейшей основой племенного сознания, определяя различия в тотемах, ритуалах и т.д. Одновременно возникает разница в отношении к «своему» и «чужому» прошлому. Как отмечает литературовед Виктор Топоров, уже в первых образцах «исторической» прозы реалистичными признаются только «свои» предания, а творчество соседнего племени тут же относится к миру мифов и сказок.
Для конструкций группового прошлого (включая семейное), так же как для описаний индивидуального прошлого, характерно стремление к приукрашиванию и ретушированию, к наличию пустот, связанных с «неудобными» для данной группы или личности событиями.
Массовые представления о событиях более отдаленного и даже очень давнего прошлого служат формой интеграции или дезинтеграции общества и нации в целом. Поэтому эта тематика часто актуализируется при возникновении какого-либо политического или мемориального повода.
У представителей самых разных дисциплин сегодня есть мнение о том, что прошлое – конструкция, которая создается в настоящем, и наши сегодняшние обращения к истории – отнюдь не желание еще раз понять, «как оно было на самом деле», а всего лишь очередная картина прошлого. Таким образом «дела давно минувших дней» становятся объектом манипуляций и выступают одной из форм «властного дискурса», навязывающего массам образы прошлого (равно как и настоящего и будущего), выгодного интеллектуальным и политическим элитам.
Отдельные политические группы и организации взяли его на вооружение в качестве практического руководства к действию. Борьба за групповые политические интересы стала включать в себя и активное предложение обществу партикулярного образа прошлого.
Как реагирует на это предложение общество – сложный вопрос. Думаю, что результаты опросов, проводимых в постсоветское время и нацеленных на выявление социальных представлений о прошлом, стали неожиданными не столько для политиков, сколько для профессиональных ученых.
Несмотря на систему школьного образования, массовые представления граждан сильно отличаются от того, что знают историки. И не только в России. Лишь один пример, поразивший, в свое время немецких ученых. В Западной Германии, несмотря на государственную политику преодоления нацизма и суды над нацистскими преступниками, сериал о Холокосте, продемонстрированный в январе 1979 года, с интерактивной связью со зрителями, с участием в дискуссии известных ученых, показал, что профессиональное историческое знание об этой трагедии прошло мимо обывателя. Оказалось, что в то время вне академий и школ существовала другая, «молчаливая» история нацистского прошлого.
Когда народ – коллективный Геродот...
Связь исторического знания с политической властью существовала уже в древности. Формы этой связи менялись во времени, но некоторые базовые принципы оставались неизменными. В древности одной из задач, которые правители ставили перед историками, было прославление тогдашней власти, увековечивание памяти о ней. Не случайно в Древней Греции Клио первоначально была музой гимнической (прославляющей) поэзии и лишь потом превратилась в музу истории. Точно так же власти всегда были заинтересованы в создании «правильного» образа прошлого. На концептуальном уровне связь истории с политикой стала активно обсуждаться в XIX веке, с акцентом на прагматическую сторону этих отношений.
В XX веке связь между историей и политикой не только не ослабла, но еще больше усилилась. А в последние десятилетия прошлого столетия возникли новые формы «политизации истории», в которых активно участвуют самые разные социальные группы. Одним из главных символов такой политизации стало выражение «историческая память». И хотя этот термин является прежде всего идеологическим клише, по сути речь идет о социальных представлениях о прошлом.
Об идеологизированном характере понятия «историческая память» говорит то, что во многих случаях оно используется в связке с понятием «политика памяти». Эта «политика» как раз и пытается подменить опасную для себя «монополизацию исторической памяти», которую якобы демонстрируют определенные ученые, уверовавшие в свое право на историческую истину. Так родились, в частности, общественное стремление к стиранию граней между профессиональным и массовым историческим знанием, попытки уравнять в правах профессиональных историков, дилетантов, и даже – широкие массы.
Так, американская исследовательница Сьюзен Крейн еще в 1997 году (в статье «Вернуть индивида в коллективную память») говорила о навязывании индивиду, обладающему собственным историческим сознанием, той истории, которая создается историками, и предлагала считать любого обывателя, как исторически действующее лицо, полноправным автором исторических сочинений.
Включение историков в обсуждение проблемы «политики памяти» в современном обществе по существу отражает модификацию представлений о функциях истории. Как отмечалось выше, по крайней мере с XIX века история в существенной мере обеспечивает социально-групповую идентификацию – национальную, партийную и т. д., вплоть до гендерной. Но эта функция реализовывалась в основном на уровне групповых элит. Нарастающее на протяжении всего XX века внимание к проблеме масс обусловило в том числе формирование мнения, что функция идентификации, которую издавна выполняла история, теперь должна реализоваться на уровне массовых представлений о прошлом. Эта позиция подразумевает, что профессиональное историческое сообщество должно трудиться над производством не просто научного знания, но и массовой «исторической памяти» о прошлом. Историк тем самым оказывается включенным в создание альянсов «власти и памяти», «власти и забвения».
Одновременно актуализируется и еще одна старая функция истории – увековечивание («историзация») настоящего. Если в древности стремление увековечить память о себе было присуще в основном властителям, то в условиях демократизации аналогичные претензии начинают предъявлять самые разные социальные группы вплоть до общества в целом, что отмечают многие современные авторы. Получается, что настоящее, претендуя на исторический статус, стремится выглядеть уже прошедшим. Если угодно, оборачивается на себя самое, предвосхищая тот взгляд, которым будут на него смотреть, когда оно полностью завершится.
Таким образом, изучение «политики памяти», помимо бесконечных возможностей для анализа конкретных сюжетов, создает предпосылки для ответа на более общий теоретический вопрос: как создаются социальные представления о прошлом и формируются национальные символы? И как это связано с политическим проектом и соответственно с заказом по формированию и закреплению вполне конкретных знаний о прошлом, задающих определенные социально-политические цели и ценности. «Политика памяти» трактуется в этой модели прежде всего как функция власти, определяющей «правильную» картину прошлого и решающей, что на этом полотне нужно сохранить, а что стереть. Основным, но не единственным) объектом изучения при этом предстает государство.
Нет смысла напоминать, как это происходило, начиная с 1917 года и до распада СССР. Обратимся к России начала нашего века. Школьные учебники истории обсуждаются на заседаниях правительства и являются предметом пристального внимания со стороны президента и его администрации. А формирование национального исторического сознания напрямую связано с общей культурной политикой государства. Воздвигая памятники и триумфальные арки, охраняя художественные ценности прошлого, запечатлевая важные исторические события и имена национальных героев в названиях улиц и площадей, поддерживая фольклорные ансамбли или определенные направления в искусстве, государство действует более чем целенаправленно.
«Традиционный» держите шаг!
К проблематике «политики памяти» примыкает и тема традиции в современном обществе. В римском праве термин traditio обозначал способ передачи прав владения частной собственностью. Идея традиции в сегодняшнем смысле – порождение Нового времени. Рационализм Просвещения, например, отождествлял традицию с невежеством и догмами. Характерное для идеологии того времени стремление покончить со старым обществом в ходе Французской революции привело к сознательному истреблению старых традиций, но тогда же с не меньшим рвением стали насаждаться новые.
XIX век не в пример предшествующему столетию отличался огромным интересом к традиции, роль которой была переосмыслена в связи с задачами формирования национального самосознания. Романтический национализм искал корни в фольклоре и народных диалектах. В XIX столетии сторонники восстановления традиций поддерживали и даже возрождали образы, создающие иллюзию исторической преемственности, тогда как на самом деле связи с прошлым исчезали. Большая часть работ той поры по литературе, праву и истории касалась воспроизведения (то есть возвращения в настоящее) отдельных традиций. Особенно тех, что были связаны с истоками и становлением современного государства-нации. Это в основном были фольклор, сказки, мифы и легенды, устное творчество, обычное право, религиозные и светские церемонии и ритуалы. При этом традиция рассматривалась прежде всего как производное культуры малообразованных кругов.
Однако уже в первой половине XX века традиция начинает интерпретироваться как часть социального порядка, который придает смысл человеческому существованию. Наконец, в современных реалиях часто возрождается идея «изобретения» древних традиций, появившаяся в конце XVIII века. Суть ее сводилась к тому, что для формирования национальной идентичности при дефиците старинных традиций можно прибегнуть и к историческому изобретательству. Яркие примеры массового производства в Европе такого «новодела» были представлены в исследовании «Изобретение традиции» (под редакцией Э. Хобсбоума и Т. Рэнджера). В нем показано, что очень многие национальные символы, которые считаются древними, на самом деле возникли в Новое время.
В сборнике есть примечательная история, опровергающая глубокую традиционность знаменитой шотландской юбки-килт, которую сегодня в Шотландии мужчины надевают во время национальных праздников. Оказывается, юбка была придумана во времена промышленной революции как удобная часть спецодежды металлурга и никак не могла быть культовым нарядом многовековой старины!
Как показала Великая французская революция, даже радикальное отрицание прошлого, как ни странно, нуждается в «изобретении традиции». Например, большевизм апеллировал к революционной и даже к демократической традиции, нацизм – к национально-романтической традиции и т.д. События прошлого посредством традиции включаются в обстановку настоящего, и тем самым для традиции существенной признается актуальность, связь с настоящим. Однако при таком «затмении» чувства времени возникает скорее эмоциональная связь с прошлым, чем критический взгляд на него.
Когда традиции постоянно подвергаются ревизии в интересах настоящего, они создают иллюзию вневременности. В этом смысле традиция ничуть не исторична. В ней стирается прошлое, как другое, менее необходимое время. Но в «нужном», сегодняшнем времени даже «изобретенная» традиция перестает работать. Ее часто заменяет социально детерминированная «историческая память». А она имеет к истории еще меньшее отношение, чем традиция.
