Гасан Гусейнов  |
| Переименование улиц – это было только формальное начало глубокой денацификации.
Фото 1945 года. Национальное управление архивов и документации (США) |
Платон не зря предлагал задуматься над словами Сократа о первом и главном свойстве философа – бесстрашии. Если ты не готов к тому, что сам результат твоих размышлений нанесет тебе травму (душевную или видимую), то не стоит и начинать размышлять. Но верно и обратное: десятилетиями замалчиваемые травмы, уже нанесенный обществу психический ущерб заставляют людей паниковать и в панике сбиваться в стаи, отказываясь даже от такого знания, которое еще вчера, несмотря на горечь и обиду, более или менее разделяли все.
Если составить список только военных травм, нанесенных себе самим постсоветскими поколениями, родившимися или взрослевшими с середины XX века, то он будет включать главным образом длительный опыт замалчивания и вытеснения переживаемых национальных бедствий.
Первое замалчивание касается масштабов потерь во Второй мировой. Ключевые и неизбежные на любой войне плен и мародерство, коррупция и сексуальное насилие, предательство и подлог были погребены под идеологическим и художественным вымыслами. Редчайшие случаи выползания из-под цензурного гнета пресекались репрессией и психическими травмами второго порядка.
Психические травмы, вызванные неуместным и неквалифицированным управлением массовым сознанием советского человека, довели людей до того, что они перестали воспринимать как остро травматичный опыт людей, накопленный в ходе так называемых послевоенных конфликтов как за пределами СССР (война в Африке и на Дальнем Востоке, вторжение в ГДР в 1953-м, в Венгрию в 1956-м, в Чехословакию в 1968-м, наконец, в Афганистан в 1979-м), так и на самом постсоветском пространстве (война на Кавказе с 1991 года до сего дня, в Центральной Азии, в Молдове и Приднестровье, с 2014-го – в Украине).
Традиция рассмотрения истории как происходившего в прошлом с народными массами, а не переживаемого сейчас отдельными индивидами, привела к тому, что в сознании постсоветского человечества произошел травматичный разрыв между непосредственным житейским самоопределением человека и не соотнесенной с этим самоопределением картиной мира в целом.
На личном уровне такой человек может достоверно или хотя бы правдоподобно оценивать свой статус, ресурс и перспективу, сохраняя удивительное спокойствие даже в условиях крайне низкой самооценки. Но на уровне понимания места своей страны в мире, качества управления собственным государством, символической оценки своей страны такой человек теряет адекватность, превращается в носителя химерического геополитического сознания, готов схватиться за самую неправдоподобную «теорию заговора».
Культурное измерение этого разрыва или, точнее, этой травмы, многократно повторяемой, можно свести к предельно простой формуле: людям не давали оплакивать умерших, и в конце концов, а в нашем случае к началу распада советско-российской империи, они утратили необходимую для сносного сожительства эмпатию – способность к состраданию.
Доказательством истинности этого суждения является высокая эффективность грубой пропаганды, которой не в состоянии противостоять даже относительно образованные слои населения. Подобно замерзшим, а потом оттаявшим мелодиям из романа Рабле или историям про барона Мюнхгаузена, на современного россиянина обрушились идеологические клише полутора столетий, которыми потчевали его предков, начиная с Крымской войны середины XIX века и вплоть до «десяти сталинских ударов» по издыхавшему Третьему рейху.
Эта какофония не позволяет, однако, заглушить главную, накопленную обиду от понимания того факта, что большинство соседей по Большой Европе, да и по значительной части Евразии, видят происходящее с современной РФ как продолжение распада империи, а вовсе не становление нового свободного и сильного государства.
Можно сколько угодно вслух и громко заявлять, что нам, мол, на это наплевать. На самом деле – и в этом ядро травмы, и вовсе даже не наплевать. Обида на других, реальных или воображаемых, это только эмоция прикрытия настоящей психической язвы – невыполненного оплакивания погибших.
Было время, когда это еще можно было сделать. Но перестроечная нота покаяния была отвергнута как проявление «слабачества». Многим показалось, что экономический подъем сам по себе похоронит необходимость разбираться с травмами прошлого, нанесенными своими своим.
Но это оказалось иллюзией потому, что травматичный опыт откладывается в языке. Вот почему, как только ключевые слова неотрефлектированных эпох вбрасываются в игру нового времени, они неизбежно вытаскивают, как неудачно заброшенный крючок старую калошу, весь казавшийся навеки погребенным на историческом дне материал.
Тот, кто заговорил о бандеровских фашистах 1940-х и киевской хунте 2010-х, должен понимать, что ему припомнят голодомор 1930-х и Эмский указ 1870-х.
Актуализация прошлых обид усиливает боль и переводит травму на новый уровень, в будущее, ведь следующий шаг – это месть всем, кто предположительно несет ответственность за твою обиду. А раз это не можешь быть ты сам, стало быть, виноваты все остальные. Особенность современной практики мщения – в высокой сохранности эфемерных проклятий и оскорблений.
Как освобождение и скорбь помогли немцам
В 1967 году в Германии вышла «Неспособность скорбеть» Александра и Маргареты Митчерлих, одна из главных книг, объясняющих механизм врачевания социальной травмы немцев, повлиявшая на западногерманское общество, вероятно, не меньше, чем студенческая революция 1968 года. Эта и другие книги супругов Митчерлих и написанные Александром Митчерлихом отдельно, оказались зарядом, который пробил плотину молчания, разделявшую первое послевоенное поколение, только-только вступавшее в активную жизнь, и его онемевших родителей. Парадоксальным образом взаимопонимание поколений было достигнуто ценой громкого и для многих окончательного разрыва с прошлым. Благодаря этому разрыву немцы получили общий политический язык. Им стал тот язык западногерманского гражданского общества, на котором Рихард фон Вайцзеккер, тогдашний президент ФРГ, определяя в 1985 году значение этого дня для своей страны, впервые назвал 8 мая 1945 года днем освобождения от человеконенавистнической национал-социалистической диктатуры. До этой общезначимой сегодня немецкой формулы должно было пройти 40 лет.
«Освобождение», о котором сказал Вайцзеккер, и «скорбь», о необходимости которой говорили супруги Митчерлих, стали ключевыми словами очень продолжительного исторического пути. Нельзя понять освобождения, не высказав всей скорби. Но скорбеть надо научиться.
Первая фаза строительства государственности ФРГ (1945–1955) была отмечена ключевым словом «чудо». После тотального разгрома Германии произошло, как считалось, два таких чуда. Первое – это, конечно, экономическое чудо, достигнутое под руководством Людвига Эрхарда, министра экономики ФРГ с 1949 по 1963 год. Второе вошло во все немецкие учебники истории и словари как «Бернское чудо»: речь идет о победе сборной Германии над сборной Швейцарии в чемпионате мира по футболу 4 июля 1954 года; общенациональный восторг от результатов этого матча стал первым проявлением воодушевления западных немцев после многолетней послевоенной депрессии.
Почему общество, вкусив эмоциональный и материальный подъем, все же отказалось потом от «чуда» как политической идеологемы? Потому что за спиной у «чуда» оставалась никак не объясняемая этим чудом реальность недавнего прошлого – не просто особенности отношения к Германии ее соседей по Европе, но реальность того, что случилось в действительности. Вот это чем дальше, тем больше занимало людей.
Идеологема «чуда» оказалась психологической ловушкой, остроумно высмеянной в знаменитой кинокомедии 1960 года «Привидение в замке Шпессарт». Советский Союз проходил в это время пик десталинизации, предстоял вынос мумии Сталина из мавзолея, и фильм о скелетах, выкопанных в Германии как раз в рамках осуществления «экономического чуда», как нельзя лучше помогал эдакой западной подсветке этой третьей (после 1953 и 1956 годов) попытки прощания со Сталиным и сталинизмом. Официально «Привидение...» считалось в СССР комедией, нацеленной против «реваншизма в ФРГ», но в 1961 году фильм смог получить Серебряную премию Московского кинофестиваля не только за это.
Тем временем советская пропаганда всеми силами скрывала от общества программу денацификации в Западной Германии. Из обширной тематики политических дебатов в Германии выбирали лишь то, что касалось сюжетов, релевантных для самой советской пропаганды (в том числе реваншизма). Незамеченной прошла в советское время и ключевая тема Митчерлих – травмы, наносимой себе самим преступником, в том числе членами преступных организаций, и не только ими. Ведь большинство населения настолько притерпелось к режиму, что и после войны, в эпоху Аденауэра, было, по словам Митчерлиха, «политически обездвижено». Поколение, отождествлявшее себя с Гитлером и с проигравшими войну нацистами, инстинктивно сопротивлялось концепции освобождения, которая стала приемлемой только тогда, когда западногерманское общество усвоило, то есть сделало своими базовые демократические ценности и приняло соответствующие нормы.
В этой точке становится особенно важной роль ключевых слов, по которым не только реконструируется политическая дискуссия, но и описывается механизм преодоления травмы через повествование. Между критическими дебатами интеллектуалов и массовым приобщением к политической жизни «обездвиженного» большинства населения через артикуляцию прямой связи, например, между «экономическим чудом» и политической свободой от национал-социализма проходит некоторое время.
О ключевых словах текущего момента
Размышляя о той исторической полосе, в которую попала Российская Федерация сегодня, понимаешь, однако, что никакое сравнение не может сколько-нибудь полно описать положение в нашей стране. Но выделить некоторые общезначимые опорные точки в теме все-таки можно. Ведь речь идет о реакции носителей языка на социальные травмы, которые некоторым все же могут казаться сопоставимыми с теми, что испытывали немцы после Второй мировой войны.
Рассуждая в привычных дисциплинарных категориях, попробуем сжато описать некоторые факты русского политического языка, когда-то удачно названные ключевыми словами текущего момента. Осмысляемые в пограничной области между литературой, социальной психологией и политикой, эти ключевые слова разворачиваются в предложения особого рода. По тому, как социальная среда их «развертывает», и можно судить, как развиваются отношения носителей языка с их коллективной исторической травмой.
На слуху или на поверхности айсберга находится при этом только одна травма, возникшая от изменения статуса страны и соответственно положения каждого ее обитателя. На уровне политической риторики эта травма обозначена тремя редко публично оспариваемыми высказываниями: распад СССР как «величайшая геополитическая катастрофа», «хаос 1990-х» или «лихие 1990-е» (ельцинский период) и «вставание с колен» (современный период).
Общезначимый перевод этих эмоционально окрашенных идеологем означает примерно следующее: «золотой век», составленный из мозаики событий русской истории с 1612-го (или, при желании, со времен Александра Невского) до конца 1980-х годов, был якобы сметен «геополитической катастрофой» перестройки и роспуска (развала) СССР, за которым наступило смутное время. Если бы, говорят нам, смутное время не было остановлено новым режимом как раз на рубеже XX и XXI веков, те же силы, которым удалось-де развалить Союз, давно развалили бы и Российскую Федерацию – последний оплот распавшейся советско-российской империи.
Это, по-видимому, основной легитимирующий миф режима, распространенный средствами пропаганды и ставший общезначимым для большой части деятельного населения РФ.
Если говорить в терминах концепции Митчерлихов, то бросается в глаза главная драма момента: цепочка мифов о России фальсифицирует содержание травмы, испытанной бывшими гражданами СССР. Настоящая же травма (десятилетия несвободы, физическое истребление целых сословий, поголовная депортация народов, бессудные и беззаконные расправы над людьми под любым предлогом) подменена свежей эмоциональной травмой распада государственной машины. Нужно только добавить: той самой машины, которая как раз и ответственна за первичную травму.
Реальная травма, нанесенная большинству населения СССР и Российской империи на протяжении всего ХХ века, оказалась подменена в ключевом высказывании о «величайшей геополитической катастрофе». Начало болезненного обсуждения этой травмы, общественная дискуссия о механизмах и причинах краха системы, эту травму породивших – все удалось остановить, в частности, с помощью довольно примитивных пропагандистских трюков, апеллирующих к эмоциям граждан.
Несколько лет формирования повествований о травме и сопутствующих этому процессу дискуссий о ней совпали с экономической неразберихой и трудностями административно-территориальных споров (дошедших, как известно, в некоторых случаях до локальных войн) конца 1980-х и 1990-х годов. Это позволило в конце 1990-х годов проявить инициативу деятельной части постсоветского общества, травмированной неспособностью к скорби по своим жертвам, многочисленным сотрудникам прежних карательных и идеологических органов.
На некоторое время этот круг даже вернул себе контроль над важными центрами воздействия – от основных источников сырья до главных СМИ. Но единственная идеология, на которую оказалась способна новая генерация кремлевских руководителей, свелась к консервации травмы.
В День народного единства 4 ноября 2008 года вместе с миллионами пассажиров московского метро я слушал из репродукторов зажигательные речи об избавлении столицы от «польских оккупантов» в 1612 году, читал на стенах и дверях вагонов глумливый лозунг «Береженого банк бережет», внимал приглашениям на просмотр нового художественного фильма-агитки «Адмиралъ» (а по телевизору вечером того же дня предлагалось вновь ознакомиться с фильмом «1612») и понимал, что пассажиру предлагается уйти подальше от политической современности и советского ХХ века в гальванизированное прошлое того или иного смутного времени.
Одновременно осуществляется сознательно-бессознательный вывод из строя единственного познавательного инструмента, имеющегося в распоряжении людей, их языка. Но вопрос об осознанности или неосознанности операций над языком, предпринятых за последние 10 лет, хоть и интересен и важен, но это отдельная тема.
Главной проблемой остается усугубление социально-исторической травмы вследствие массового распространения среди пациентов ложных сведений об их недуге. Почему официальная риторика первых постсоветских лет после двойного «освобождения» России от идеологии коммунизма и практики колонизирующего империализма была так решительно свернута на рубеже веков?
Как показали в своих работах о социальной психологии упомянутые немецкие ученые, процедура социальной терапии травм стоит на рациональном основании. Эмоциональный фактор, конечно, учитывается, но не является главным. Речь идет о поиске общезначимого выхода из неблагоприятной ситуации. Рационализация эмоций сопряжена со сдержанностью в политической дискуссии. Там, где цензура отменена на уровне содержания высказывания, она абсолютно необходима на уровне его стилистического оформления. Именно стиль может заблокировать и отменить любую коммуникацию, необязательно связанную с терапией травмы.
Дабы сам акт политической коммуникации не оказался источником новых социальных травм, свободное общество, как уже сказано, ведет непрерывную дискуссию о политической корректности. Общезначимые и приемлемые ключевые слова с предельной бесстрастностью рационализируют и деэмоционализируют процесс поиска консенсуса. Напротив, согласно советско-российским клише, лицемерию политической корректности противопоставляется правда прямого словесного действия. Будь то аполитичная разнузданность в стиле Владимира Жириновского или акты публичного «заголения» в стиле популярных телеведущих. Александр Гордон, Владимир Соловьев, Михаил Леонтьев, Лолита и подобные им лица представлены в телеэфире как умельцы в предельно откровенной форме артикулировать сермяжную правду.
В речевых актах этих публичных авторитетов максимальная риторическая резкость (отвязанность) одновременно распыляет набор абстрактных угроз и умалчивает о конкретном содержании дела. Неприемлемо грубая форма высказывания – она и есть содержание высказывания.
Зритель или слушатель, вынужденный терпеливо сносить угрожающие спичи политика или медиаактора, по частям отдает ему всю свою политическую субъектность. Минимальным пассивным выводом из просмотра подобных телепередач мог бы быть бойкот их со стороны образованного общества. Минимальным проявлением рациональной активности в правовом государстве должно было бы стать обсуждение ответственности ведущего и редакторов телеканала за эмоциональное поощрение социальной розни. Там же, где не происходит ни того, ни другого, наступает «политическая обездвиженность», разновидность которой диагностировали Митчерлихи у населения Германии времен Аденауэра.
Но для инициации своих сограждан к политической субъектности канцлер Конрад Аденауэр встанет на колени перед Стеной плача в Иерусалиме в 1966 году, канцлер Вилли Брандт в Варшаве в 1970-м, Борис Ельцин в 1993 году там же, в Варшаве, перед крестом-памятником всем расстрелянным в Катыни.
Комплекс союзного величия
В отличие от немцев после очевидного разгрома национал-социализма население РФ поначалу проглядело за роспуском СССР распад Российской империи и стоящей за ней политической стратегии. Первичная, благотворная и рациональная риторика выхода из СССР как освобождение от тоталитаризма воспринималась как акт о капитуляции в глобальной холодной войне только теми, кто эту войну действительно проиграл, – представителями спецслужб и партийно-государственным аппаратом.
А для всего населения в целом это был сигнал к тому распаду Российской империи, который был повернут вспять созданием Союза ССР в начале 1920-х годов. Так совпало, что, пользуясь именем «Россия», граждане РФ невольно закрыли от себя самих понимание и даже запретили себе продумывание очевидного факта: некоторые бывшие республики СССР – это тоже другая Россия. Вот почему формально правильное самоназвание современной Российской Федерации в некотором отношении является заменой стоящего за этим словом исторического и политического смысла, заменой, которая нуждается в общественной рефлексии. В свою очередь, историческая связь Российской империи, например, с нынешней Украиной, и иной, чем у России, вектор выбранного этим государством общественно-исторического пути делает эту двуязычную страну источником максимального раздражения для всех политиков, испытывающих ностальгию по СССР. Сам факт существования иной России, России киевской, в которой ни по признаку языка, ни по признаку культуры невозможно четко отделить друг от друга так называемых этнических русских и так называемых этнических украинцев, под боком у России московской является источником сильнейшего комплекса политической неполноценности у всего правящего класса РФ.
На уровне языка этот комплекс, имеющий общий характер и распространяющийся не только на ситуацию, которая связана именно с Украиной, проявляется уже в названии объединений, претендующих на всю полноту власти в РФ, «Единая Россия», «Справедливая Россия»: все эти названия – не что иное, как проговорки о дефиците глобальной политической легитимности. «Россия» и «российский» здесь заменяют или подразумевают «СССР» и «советский». Вот почему все, что раньше было советским, а сегодня юридически не является российским, предстает в воображении элиты «России московской» недоразумением или предательской угрозой, объектом законного недоверия или откровенной неприязни.
Хороша страна «Пиндосия», но Россия лучше всех
Добровольно приняв на себя роль ретроспективной защитницы СССР, политическая и медийная элита нынешней РФ распространяет язык ненависти и на бывшие части империи («грузинский режим», как выражается министр иностранных дел РФ), и на супостата – победителя в холодной войне.
Формулируя позицию Российской Федерации в отношении США, правящий класс постоянно апеллирует к американо-советским отношениям так, как будто нынешняя РФ именно тот правопреемник СССР, который обречен продолжать историческую миссию проигравшей стороны. Если условно обозначить США и СССР как два «Третьих Рима», соответственно республиканский и императорский, то падение нашего, императорского, поставило население самого большого осколка империи Великороссии, или Российской Федерации, перед развилкой. С одной стороны, свобода и союзничество с США, с другой – попытки реванша централизованного авторитарного государства.
Те, кто предложил населению РФ выбрать реванш, антиамериканскую и антинатовскую риторику, действуют, по-видимому, инстинктивно. Ирония политической истории России проявилась в ключевой бранной кличке американцев и Америки – «пиндосов» и «Пиндосии». В дореволюционной России «пиндосами» обзывали греков (якобы от названия горы Пинд), хотя этимология этого этнофолизма не вполне ясна. По мнению некоторых, на американцев кличка перекинулась после войны за «югославское наследство» в ходе контактов миротворческих контингентов РФ и США на Балканах. Каково бы ни было, однако происхождение «Пиндосии», применение общего бранного слова заставляет внимательнее рассмотреть психологический контекст ксенофобской риторики.
Почему и 20 лет спустя после роспуска СССР общество не находит внятной общезначимой политической формулировки истоков собственной травмы? Россияне понимают, что реальный статус нового молодого демократического российского государства не совпадает с фантомом сверхдержавности России, но не хотят знать, почему это так. По мнению Александра Митчерлиха, преодолеть травму можно лишь с помощью добросовестно приобретаемого знания, в том числе и такого, которого твое сознание стыдится. В России политики, ностальгирующие по СССР, именно от знания бегут как от огня.
Конечно, можно сказать, что это очень спорный вопрос. В конце концов и дискурс перестроечного покаяния был в России насильственно остановлен из страха, что страну-де отдадут на откуп всем тем, кого когда-то обидела Российская империя. Или распродадут под видом выплаты контрибуций всем этим обиженным латышам и чуркам, хачам и узкопленочным, всяким «пиндосским» и «натовским подстилкам» вдоль новых границ России. И тут мы вступаем в труднейшее лингвополитическое поле: чем прозрачнее его логика, тем туманнее его политические последствия.
