Александр Рубцов
Как тут отличить усредненного зрителя от утонченного...
Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru
Население периодически ошарашивает самое себя, а также вождей и исследователей. Именно об этом фраза покойного Юрия Карякина «Россия, ты одурела!», произнесенная под неслабым впечатлением от итогов выборов 1993 года. С тех пор подобное мы переживали не раз – в разной степени, в разных состояниях. Нынешняя восторженно-злобная консолидация массы, хотя отчасти и ожидаемая, своей «температурой» также вызывает удивление, у одних приятное, у других на грани шока. Это полотно тоже называется «Не ждали».
Здесь есть две стороны. Во-первых, в происходящем и в самом деле много неожиданного, наведенного, плохо прогнозируемого и почти непредсказуемого, иногда просто бифуркационного (когда малые сигналы на входе в «черный ящик» дают несоизмеримые эффекты на выходе).
Но, во-вторых, доля этих сильных впечатлений связана с тем, что мы ждем от явлений и процессов того, что нам привычно, согласно нашим понятиям, но реальности уже не свойственно. И тут сама страна вправе обратиться к политикам и аналитикам с симметричной претензией по части «одурения».
Политические и аналитические ожидания часто оказываются глубоко ошибочными вследствие дефектов методологии и понимания природы предмета, игнорирования глубоких изменений в культуре и цивилизации, в социуме, сознании и отношениях, в самой истории – в ее новых графиках и характеристиках времени.
Часто эти сюрпризы возникают из-за того, что поведение людей в массе не просто имеет свои особенности, но что эти особенности оказываются еще более особенными в ситуации постмодерна. Строго говоря, народонаселение вовсе не обязано соответствовать социологическим построениям, до сих пор кажущимся классическими, и строиться в соответствии с правильными порядками модерна, когда в наступившей постсовременности едва ли не главное связано с позитивным переживанием именно неправильного. Этот переход в качественно новое состояние принципиален и напоминает машиниста из анекдота про Анну Каренину: «Проехали».
Мы разные, но нам одинаково
Интуитивно, даже без штудий социальной психологии понятно, что люди ведут себя в массе иначе, чем в отдельности или в группах. Еще Густав Лебон описывал особенности сознания, вкусов и поведения «толпы», «толп». Пожалуй, самый пронзительный, яркий, но и зацитированный до дыр фрагмент его откровений: «Тип героя, дорогого сердцу толпы, всегда будет напоминать Цезаря, шлем которого прельщает толпу, власть внушает уважение, а меч заставляет бояться». И это до сих пор азы для политтехнологов – к нашему общему и большому сожалению.
Однако даже в профессиональных контекстах нередко массу понимают просто как очень большое множество, иногда даже употребляя как синоним понятий «общество», «народ». Но тут не ясны две вещи: чему именно понятие массы противостоит и с чего оно вдруг стало популярным, если не центровым в текущей социальной теории и оперативной аналитике?
Рост влияния массы («объема массы в историческом действии») отмечают давно и оценивают по-разному. Первая волна продолжала античную традицию высокомерно-опасливого отношения к «черни» и «плебсу» – к «враждебному миру» и «обольстительному врагу» (Ницше), к «второстепенному фактору в космосе духовной жизни» (Ортега).
Иные, позитивно-«демократические» оценки массовизации также общеизвестны. Но для нашего разговора важнее не количественная и даже не качественная (оценочная) стороны дела, а скорее структурные особенности массы как типа социальной сборки.
У нас еще известный социолог Борис Грушин разбирался с понятиями «масса» и «массовое сознание» («Мнения о мире и мир мнений», 1967). И потом в ходе длительной совместной работы периодически подтверждалось, что главное здесь – противопоставление массы не просто мелким и локальным общностям и даже не элитам или вождям, но именно социальным группам, структурированным и структурирующим. Масса и группы, групповое сознание и сознание массовое – это принципиально разные принципы организации социальных множеств.
 |
| Вот и пойми, кто он?..
Мелкий торговец или член Бильдербергского клуба? Фото Интерпресс/ PhotoXPress.ru |
Общество делится на группы теми или иными дифференциальными признаками – демографическими (например, возрастными или этническими), профессиональными, имущественными, образовательными и пр. Считается очевидным, что богатые и образованные люди среднего возраста ведут себя иначе, чем молодые пенсионеры или бедные, но темные старики. Кросс-табуляции именно это и высчитывают, вплоть до гендерных различий в политических вкусах, в стереотипах реакции и поведения.
Масса этих групповых различий не знает и знать не хочет. Здесь все поверх групп – или насквозь. В массе себя примерно одинаково ведут богатые, необразованные, русские, академики, пожилые мужчины и молодые женщины, инженеры, партийные члены, пролетарии, геи, искусствоведы, офисные планктоны, замминистры и олигархи с проститутками. Она потому и масса, что все смешивает.
По этой же причине масса вовсе не обязана быть гигантской или хотя бы очень большой. Ценители конкретного анекдота – тоже масса (для удобства можно называть такие сборки «массовидными образованиями»).
Между толпой и публикой
Классический мотив появления «массового человека» и «массового общества» – усредняющая включенность в машинное производство (Карл Ясперс и др.). Сдвиг к преобладанию неструктурированных социальных сборок (дестратификация) связывают также с развитием коммуникаций. Здесь интересно различие между «толпой» и «публикой», введенное во второй половине XIX века Габриэлем Тардом, аккуратно полемизировавшим с Лебоном. Если толпа в идеале предполагает одновременное присутствие в одном месте и почти физическую сплоченность, то публика – это «распределенная толпа», атомы которой объединены скорее интеллектуально, информационно, духовно (даже в одном зале). Тогда это связали с развитием прежде всего почты и публицистики. Сейчас можно было бы сказать, что публика – это еще и «виртуальная толпа». Или сетевая.
Тогда же у самого Тарда были поползновения считать публику менее дикой и более цивилизованной разновидностью толпы (ср. примеры – посетители театра, читатели журнала). Но не менее важным было и размывание сословных перегородок, появление новых «шахт» социальных лифтов. К тому же эффект толпы не нивелируется качеством человеческого материала. Парадокс Тарда: между голосованием 40 академиков и 40 водовозов нет разницы. Более того, чем многочисленнее собрание, тем ниже его уровень. В большом количестве даже интеллигентная публика имеет склонность приближаться к состоянию уличной толпы.
Здесь вырисовывается интересная траектория во времени. Модерн уничтожает сословные перегородки, резко повышает социальную динамику, однако не ломает социальную структуру общества в целом, сохраняет его деление на группы. Можно менять профессии, уровень образования и богатства, социальный статус и пр., однако различия между группами все же читаются, например в образе жизни, в жилье и одежде, в потребляемой еде и информации.
Далее массовизация эти различия постепенно стирает (хотя и далеко не до конца). Европейская иномарка в Штатах принадлежит скорее выскочке, чем миллиардеру. По выбору забегаловок или по одежде мало что можно с полной достоверностью сказать о принадлежности человека к группе (не говоря об унисексе) и т.д.
Однако здесь важно еще одно различие. Модерн не просто отчасти выравнивает социальный рельеф, но и подчиняет его проекту, стремящемуся к тотальности, будь то мода в архитектуре, дизайне, одежде, музыке, чтиве, языке или манерах поведения – достаточно вспомнить эстетику фильмов того времени или о том времени («Афера»), а также нынешние ретросериалы («Пуаро»).
«Современный стиль» универсален – но это стиль.
Постмодерн, наоборот, размывает проект, перемешивая в общей эклектический сборке стилевые элементы разных культур, эпох и знаков социальности. Такое месиво и есть масса в «лучшем» ее виде. Примерно одна каша в жилье и «прикиде», в головах и животах. В этом смысле масса эпохи постмодерна – прямая противоположность массам «высокого модерна», в пределе вылившимся в унификацию тоталитаризма.
Джинсы для знати и черни
На уровне интуиции и бытового словоупотребления язык все еще подсказывает: публика выше толпы. До сих пор не скажешь «почтенная толпа» или «уличная публика». Однако и здесь постмодерн многое если не стирает, то сглаживает. А то и, напротив, утрирует.
Итак (если грубо), публика как широкое социальное явление выделяется из толпы в том числе с развитием коммуникаций, например, более или менее массового чтения, массовизации распространения печатного материала и пр. Здесь возникает нечто, объединяющее людей в массу без физического контакта толпы, поднимающей температуру живым «трением» и способную взорваться от крика или зрелища.
Тард описывает нечеловеческое множество без особой любви, даже без сочувствия: «... чудовищная нетерпимость, забавная гордость, болезненная восприимчивость, доводящее до безумия чувство безнаказанности, рожденное иллюзией своего всемогущества, и совершенная утрата чувства меры, зависящая от возбуждения, доведенного до крайности взаимным разжиганием.
Для толпы нет середины между отвращением и обожанием, между ужасом и энтузиазмом, между криками «да здравствует!» или «смерть!».
Однако современные СМИ, вооруженные чудовищными техниками массового поражения сознания, превращают публику в толпу ничуть не хуже, чем чувство плеча, локтя, пивной кружки или совместно пролитой крови, своей и чужой. Здесь есть целый ряд усугубляющих моментов: ненормальное место СМИ и особенно ТВ в жизни населения; техники съемки, монтажа, скачивания материала и всякого рода шоковой визуализации под пугающие завывания дикторов; податливость аудитории на всякого рода фейки и симулякры, даже вовсе халтурные.
Наконец, отсутствие внешнего, независимого контроля над связкой «власть–ТВ» и дефицит альтернативного вещания, хоть как-то отрезвляющего патологически доверчивую публику.
Чудовищная нетерпимость, забавная гордость, болезненная восприимчивость... – все это черты той самой аудитории, которая когда-то начиналась как «уважаемая публика». Нарисовалась петля: сначала коммуникации сформировали из толпы публику, а потом отвязанные СМИ ту же публику опустили до уровня толпы, возбуждающейся не хуже, чем в момент травли карманника или на площади во время публичной казни.
Тем не менее здесь все сложнее и не так однозначно. В какой-то момент люди устали от тотального проекта модерна, хотя по разным мотивам и в разной степени. Послевоенная «философия совести» прямо связала лагеря смерти с предельными установками модерна и сделала выводы, идущие так далеко, что дальше некуда; состоялась ревизия идей и ценностей совершенно другого масштаба, чем в предыдущих сменах идеологий и парадигм.
Но большинству для предельной усталости от порядков модерна хватило тех «лагерей», в которые превратилась унылая массовая застройка городов, зарегулированная и депрессивная.
Культ спонтанной самоорганизации стал почти всеобщим, а любовь к «исторически сложившемуся» одинаково проявилась в эстетизации спонтанной архитектуры и потертости на джинсах, в ретро и винтаже (не говоря о дискредитации идеи тотального проекта в политике, экономике и социальной сфере).
Однако выход и из этого положения оказался неоднозначным и социально дифференцированным.
Те же джинсы могут принадлежать Haute Couture, pret-a-porter или mass market. Есть и более тонкие градации, например pret-a-porter de lux или бридж (мост между массовой штамповкой и обычным pret-a-porter). Все это не просто разница в цене и качестве, но и разные эстетические коды, разные философии одежды.
Если от засилья вареной и бестолково потертой джинсовой массовки уже сводит челюсти, то те же потертости, дыры, зарплаты и бахрома в элитных вещах могут быть образцом вкуса, индивидуальности и даже некоторого понимания смыслов этой эстетической революции. Даже в сходных по формату штанах может быть и «низкая толпа», и «почтенная публика».
Нечто подобное есть практически везде, в том числе в политике, во взаимоотношениях технологически оснащенной власти и массы как объекта манипуляции. Однако для этого придется более подробно разобрать особенности языка текстов массового сознания в постсовременной ситуации и в собственно постмодернизме.
Вооруженная ирония
Для разнообразия начнем сразу с третьей черты языка постмодернизма – с иронии, обязательной в его правильной прагматике.
Модерн в своих идеальных проектах серьезен до предела, иногда до оторопи. Постмодернизм (как активная фракция постмодерна) противопоставляет этому застывшему выражению лица пафосной современности живую ироничную улыбку, часто приправленную сарказмом. Его бесконечные навороты, искусственные и нарочитые ошибки, композиционные нонсенсы и сборки несоединимого всегда не вполне серьезны и скрывают ухмылку, порой издевательскую. Когда в здании колонна зависает в воздухе, не доставая базой земли, это такая шутка зодчего, а не сверхновый прием в архитектурной тектонике. То же, когда раскавычивают скрытую цитату, помещая обрывок в совершенно другой контекст и играя именно на нелепости сопряжения исходного и нового контекстов. Лишенный иронии, а тем более пафосный постмодернизм сродни анекдоту, излагаемому в качестве поучительной притчи из реальной жизни с правильной моралью.
Но толпа обычно тонких шуток не понимает, чем активно пользуются в пропаганде, идеологии и политике. Черный пиар, например, в отношении сопредельных лидеров обычно представляет собой откровенный эклектический стеб (государственные тайны в постели с несовершеннолетней любовницей-транссексуалом), однако воспринимается массой в качестве достоверной, проверенной информации. Карикатура становится картиной мира, пасквиль – притчей и учебником жизни.
В этом одна из главных проблемных черт постмодернизма, обусловливающая его тупиковость. Ирония вообще ограничена во времени и пространстве. Ее количественно не может быть очень много, тем более слишком много. Человек, который смеется, если помним, – патология, рожденная пластической операцией. Даже читая в избыточном количестве мэтров скрытого цитирования и густой самоиронии, быстро устаешь от растягивания губ и от того, как человек тащится на одном приеме. То же в архитектуре: одно дело вкрапление приколов, другое – постмодернизм как потуга на среду, от чего бывает еще хуже, чем от регулярности «современного движения».
Бытовая герменевтика
Особенности иронической прагматики языка постмодерна продолжаются в его семантике – в характере взаимоотношения между текстом и реальностью, знаком и означаемым. Ирония здесь обязательна в главном приеме – в коллажах цитат. Без иронии и руинирования исходных текстов претендующее на постмодерн коллажирование становится комичным и нелепым, особенно когда это делается с дидактикой, претензией и пафосом.
Вот выдающийся образец: «Главная отличительная особенность поэта-постмодерниста заключается в том, что такой стихотворец не считает себя вправе самонадеянно и пренебрежительно игнорировать корпус текстов, созданных человечеством, и рассматривает эти тексты как объект непременного цитирования и собственной авторской интерпретации. Реминисценции из прославленных шедевров мировой культуры и малоизвестных образцов литературной речи разных эпох в постмодернистском гипертексте сплетаются в единую ткань с точными злободневными наблюдениями автора, отражающими острую актуальность остановившегося мгновения быстротекущей жизни. Таким образом, автор, способный на искреннее проявление благодарности, позволяет звучать мощному хору из голосов своих предшественников в симфонии создаваемого им произведения...»
Получается, что до постмодерна с характерным для него цитированием в промышленных масштабах вся мировая литература самонадеянно и пренебрежительно игнорировала корпус текстов и была неспособна на искреннее проявление благодарности к гениальным предшественникам.
Постмодернистское цитирование всегда в той или иной мере снижает используемый текст, если не опускает его. Иначе эклектика коллажа перестает быть собственно постмодернистской и оборачивается либо безвкусицей, либо обычным собранным в едином произведении стилем, как, например, архитектурная эклектика рубежа XIX–XX веков. Высокая ирония постмодерна может быть уже в том, что цитата берется не в контексте исходной вещи, а выламывается из нее, как кусок пустой формы, наполняемой в новом контексте совершенно другим смыслом, часто подчеркнуто несовместимым. И это всегда цитата не только без уважительных кавычек, но и вовсе без церемоний.
То же проявляется в разрыве взаимоотношений текста с реальностью, знака с означаемым, плана выражения с планом содержания. Если принять, что, описывая нечто, мы в некотором смысле «цитируем реальность», окажется, что и здесь постмодернизму свойственно ироничное снижение вплоть до полного опускания. Здесь не просто «нет реальности», но и вообще нет означаемого: остается лишь обозначение самого означающего, знак знака – симулякр. Говорить в таких контекстах о фактах или лжи не вполне релевантно, даже если это политика или «информация».
Все эти тонкости важны для понимания, как такого рода тексты работают в массе (в толпе) и почему все это выходит боком, например, когда приемы политического постмодернизма обрушиваются в массу, тонкостей не различающую и честно хлопающую ушами. Как правило, здесь критично не хватает даже не утонченности, а элементарной дистанции. Постмодернистский текст вообще не для толпы, если по-человечески к ней относиться. И вместе с тем это сильнейший технологический прием: лепить совершенно постмодернистскую мифологию или дезинформацию, уморительную для ее авторов и заказчиков, и транслировать ее в доверчивую массу со всеми ее свойствами, так нелицеприятно описанными Тардом.
Силлогизм толпы
Было бы странно, если бы что-то другое обнаружилось и еще в одной характеристике текстов постмодернизма – в их синтактике, определяющей характер взаимоотношений между элементами языка и речи, в том числе в их особой «логике».
Уже сам прием коллажа отменяет обычные нормы композиции и связи, построения и развертывания. Это не диссонанс, оттеняющий базовую гармонию (как в классике или даже в авангарде), но именно разрыв выразительной ткани – примерно такой, как это бывает в неискусстве, во внехудожественной реальности.
Этим постмодернизм пытается компенсировать отсутствие спонтанной естественности, вытесненной тотальным проектом модерна с его реализацией идей универсального и всепроникающего порядка. То, что из этого выходит лишь искусственная имитация «исторически сложившегося», дела не меняет.
Постмодернизм в политике (по крайней мере в нынешней постсоветской его версии) активно использует этот прием разрушения логики и абсурдирования, но не по мотивам реакции на избыточный порядок модерна, а как чистую технологию, как эффективно работающий способ воздействия на сознание. Так, откровенно неправосудный приговор выносится вовсе без претензии на правосудие, но с демонстративным небрежением логикой и правом, самим здравым смыслом. Обычные упреки и претензии здесь вовсе не к месту. Это не ошибка, а плевок, точнее, удар, способ запугать. Людям доходчиво объясняют, куда они попали и чем царство закона и права отличается от царства голого произвола. Причем делается это с той же ироничной ухмылкой, почти с подмигиванием.
От лжи, насилия и произвола модерна, в особенности тоталитарного, эту практику отличают по крайней мере три момента.
Во-первых, там была претензия на логику, хотя и извращенную – здесь же демонстрация положения «над логикой» является самоцелью.
Во-вторых, такие практики не тотальны, имеют избирательный характер, а это во многом демобилизует тех, кто это попрание логики, норм, права и т.п. видит и осуждает.
В-третьих, в игру здесь постепенно включается и сама масса. Постепенно она перестает обманываться, но при этом встает на сторону обманывающего, самого источника произвола. Телевизор безбожно врет про Украину, мы это уже понимаем, но это – война, а мы – по эту линию фронта.
Толпа и масса своей интеллектуальной ограниченностью, нетребовательностью, эмоциональной возбудимостью и повышенной внушаемостью изначально являлись благодатной почвой сначала для индоктринации модерном, а потом и для информационно-пропагандистских, идеологических экспериментов в духе постмодернизма.
Но надо видеть эту разницу – когда людей обманывают и когда они сами обманываться рады и сами же это видят. Здесь петля постмодерна замыкается, хотя в реальности присутствует и то, и другое (как и модерн всегда присутствует в постмодерне).
И грустно, и смешно
Обществу массы вообще свойственна повышенная склонность к идеям тотального планирования, универсального порядка и контроля. Ясперс, в частности, приписывал это современному коллективистскому обществу, имея в виду Советское государство, распространившее тотальный план и контроль с экономики на все сферы жизни, включая приватные пространства. Но и здесь есть разнонаправленные тенденции.
Пронизывая социальные стратификации, масса вместе с тем уже этой однородностью поверх различий уходит от ряда традиционных форм порядка. Она в этом смысле уже менее дисциплинированна, чем группа. Можно считать, что отсутствие обязанности определенным образом одеваться, читать определенную литературу или любить определенную музыку не столь важно. Однако эти структуры повседневности (не сами собой, а именно типом организации) всерьез влияют и на социально-политическое поведение, делая массу несколько более упругой и менее податливой формам именно тотального контроля.
Именно поэтому здесь приходится вырабатывать неототалитарные модели и разного рода гибридные техники, мучительно и позорно имитирующие отношения и процедуры либеральной демократии. Людей выстраивают исключительно сильными эмоциями и фронтальной обработкой мозгов, но не рискуют при этом затрагивать бытовые свободы и либеральные свойства сложившихся структур повседневности. Это делает квазитоталитарные сборки столь же плотными и сильными на коротких дистанциях, сколь и неустойчивыми в более длительном времени, способными мгновенно рассыпаться и обращать озлобление на вчерашних кумиров. Отсюда проблема требования нарастающих доз в политическом окормлении при ограниченном ресурсе стимулировать страсти сильные, но неизбежно угасающие.
Но эта тенденция отчасти уравновешивается неприятием пафоса в элитарном постмодерне и постмодернизме, нежеланием встраиваться в централизованные программы, какими бы они ни были, тем более в мегапроекты. Когда этого не учитывают, возникают еще более комичные ситуации. Особенно «достает» высокий тон уже цитированного выше апологета правильного постмодернизма: «Но если современного поэта не устраивает скромная роль статиста и бытописателя, если он вослед своим великим предшественникам стремится оказывать непосредственное воздействие на формирование идеологических ориентиров социального развития, то его смогут заинтересовать лишь те литературные направления, которые ставят перед собой более масштабные задачи. К таким направлениям в современной поэзии я отношу прежде всего постмодернизм».
А вот это зря – хотя одновременно и грустно, и смешно. Дух постмодерна одновременно и защищает массу от тотальной интеграции, но и мешает активным группам противостоять ей организованно и со своим встречным пафосом. Это хорошо видно на политических ток-шоу, отвратительных не только грубым подыгрыванием официозу.
Отсюда и назревшая проблема «выхода из постмодерна», но это уже другая тема.
