Симон Кордонский
На эту «таможенную» мундиров не нашьешься...» Фото PhotoXPress.ru
Как исследователь я много занимаюсь теорией и практикой ресурсного государства, в котором деятельность государственных чиновников неотделима от ресурсного распределения.
Это обусловлено тем, что такое государство как никакое другое ориентировано на постоянную нейтрализацию всевозможных угроз своему существованию. Отсюда возникают сложные, можно сказать, комплексные задачи для власти, политиков и, конечно, для чиновников разных уровней. С одной стороны, это отражение угроз. Независимо от того, реальные они или мнимые. С другой – конструирование новых угрожающих факторов, позволяющих в конечном счете получать и перераспределять ресурсы.
А вот что же представляет собой человеческий ресурс самого чиновничества – это, оказывается, большая тайна. Всякий, кто ею займется, узнает, что сведения об этих людях внесены в реестры и регистры и защищены Федеральным законом о гражданской государственной службе Российской Федерации, принятым в 2004 году.
Эта защита такова, что даже реальную численность государственных служащих назвать невозможно. Разве что попробовать определить количество этих чиновников по нормативным цифрам, определяемым законом о министерствах и ведомствах. Но сказать, сколько же их на самом деле по всей стране, включая самые разные уровни, думаю, невозможно.
В каждом регионе есть административные органы государственного управления, люди, работающие в них, включены в реестры и регистры, но сколько их по стране – они и сами не знают.
Меж тем федеральное правительство выпустило примерно полторы сотни распоряжений относительно утверждения формы для того или иного ведомственного чиновника и правил ношения соответствующего мундира. Эти формы касаются всех видов государственной гражданской службы. Но много ли мы видим щеголей, фланирующих по центральным улицам городов в подобающей их статусу форме?
Прокурора Крыма Наталью Поклонскую в мундире телезрители успели увидеть, пока она не стала депутатом Госдумы. Мария Захарова тоже появилась в эфире, одетая в форму дипломатического корпуса. Женщины в этом смысле, наверное, более воодушевлены – все-таки наряд.
Но форму имеют все чиновники! Просто большинство лишь иногда появляются в ней на службе. Таможня в аэропортах одета по форме.
В имперские времена именно одежда была традиционным знаком принадлежности к тому или иному сословию. Крестьяне одевались одним образом, мещане – другим, офицеры – третьим.
Сейчас у нас по улицам ходит однородная масса. Нет важнейшего признака сословной самоидентификации. Кроме того, отсутствуют сословные собрания. В имперские времена было, например, дворянское собрание, которое обладало весьма мощной юрисдикцией. То же можно было сказать о купеческих или офицерских собраниях.
В сословном обществе функционируют разные системы права, крестьян судят в одной системе права, офицеров – в другой. А сейчас есть Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы. Но при этом представители служивых сословий несут ответственность по минимальным статьям наказания. А низшие сословия, те же бюджетники, как говорится, получают по полной.
Таким образом, в рамках единого для всех граждан кодекса возникает иллюзия социальной несправедливости. Хотя за этим, я думаю, просматривается признак нефункциональности существующего права.
Теперь – что касается бюрократии. Она возникает, когда общество, рынок отделяются от государства, которое после этого остается как аппарат, служащий для согласования и исполнения решений. А сами решения принимаются не в аппарате, но в политической или административной системе.
Но у нас, как всегда, есть национальное своеобразие. У нас не отделено общество от государства и от рынка. И получилось, что мы имеем административный рынок и некое интегрированное государство. Поэтому госаппарат выполняет не функции бюрократии, а действует как полноценный институт власти, осуществляя законодательные, законоприменительные и прочие функции.
 |
| «Уши вверх! Главное – не голос и слух, а выправка».
Иллюстрация Depositphotos/PhotoXPress.ru |
При этом госаппарат создает иллюзию разделения ветвей власти. Это никакая не бюрократия, а принципиально другое общественное устройство.
Говоря обо всем этом, не могу не напомнить, что в СССР, который все чаще поминают добрым словом представители нынешних высших сословий, была выстроена эффективная система подбора и расстановки кадров. Она была качественной, потому что базировалась на многих коллегиальных органах управления и отработанных механизмах согласования интересов представителей советских сословий.
Эта система начиналась со съезда КПСС, на котором согласовывались интересы всех сословий при распределении ресурсов как минимум на пять лет. А заканчивалась совхозным парткомом, который распределял ресурсы, скажем, в ходе уборки урожая или при ликвидации последствий наводнения.
Так вот эта система была институтом подбора и расстановки кадров. Люди проходили некоторые цензы – подбирались по демографическим, политическим, этническим и прочим характеристикам, утверждались в парткоме соответствующего уровня и направлялись на учебу в высшие партийные, комсомольские, профсоюзные и иные учебные заведения. После таких школ они имели право на повышение статуса в своей бывшей или какой-то другой иерархии власти. Поработал, заявил о себе – можешь далее пойти в партийную, профсоюзную, хозяйственную систему.
Сейчас ничего такого нет. Прежде всего потому, что нет институтов согласования интересов, значит, отсутствует механизм подбора и расстановки кадров и соответствующих фильтров.
Теперь кадры формируются в Москве из граждан, живущих в столице, в Омске – из жителей Омска и т.д. Нет даже намеков на утраченную советскую систему. Есть какие-то президентские программы, отбираются некие «сотни» кандидатов якобы кадрового резерва. Можно вспомнить странную школу подготовки на Селигере.
Но все эти тренировки на преданность власти не гарантируют ни вертикальной мобильности, ни возможности последующего трудоустройства в системе.
Это связано с тем, что в самой системе нет фактора времени. Она существует так, как будто была всегда, есть и будет. В ней нет динамики – все замыкается на воспроизводстве и самосохранении.
Единственное, что возникает, – это попытки найти удобное и необременительное прошлое. Отсюда рождаются удивительные открытия и оценки. Утверждается, что лучшим временем для России были годы правления Александра II. Поэтому на полном серьезе развивается идея о том, что сегодня мы должны стремиться к тому, чтобы реальность становилась похожей именно на то прекрасное время.
Поэтому из всех дискуссий выключается будущее. Все заняты тем, что выясняют, когда и почему так случилось, что все было хорошо и вдруг стало плохо. Ну и, конечно, – кто же в этом виноват.
Это напоминает беседы бабушек, сидящих у подъезда. Какая уж тут футурология!
На этом фоне как-то утихли разговоры о центрах прорывных технологий, в которых больше всего обсуждалось «Сколково» как оазис инноваций, кусочек постиндустриального мира.
Но как это могло заработать в полную силу, если нет государственного заказа на такой прорыв? А его нет, потому что отсутствует то, что я уже обозначал, – согласование интересов. В результате мы по-прежнему не имеем в активе ничего, что заставило бы общество думать не о временах Александра II, а о таком будущем России, которое не позволит ей окончательно вылететь на обочину истории.
