Чем опасно «вечное возвращение»

Счастливое и странное смешение эпох. Фото Reuters

60 лет тому назад замечательный польский сатирик Станислав Ежи Лец остроумно заметил: «У каждого века есть свое средневековье». Как человек, прошедший через концлагерь и варшавское подполье, чудом избежавший расстрела эсэсовцами и подвергшийся идеологическим гонениям в коммунистической Польше, он знал, о чем говорил. Середина ХХ столетия явила миру невиданные ранее примеры средневекового варварства, повседневной жестокости, воинствующего невежества, идеологической нетерпимости и мракобесия.

История развивается не по кругу, а по спирали. Хочется надеяться, что ХХ век останется в учебниках грядущих времен совершенно исключительным, трагическим этапом в развитии мировой цивилизации, который не будет иметь аналогов в будущем. И все же. Многие признаки говорят о том, что, хотя до середины ХХI столетия еще далеко, на наших глазах мир уже начинает погружаться в новое средневековье. Сделав необходимые оговорки об условности, относительности, сомнительности и даже опасности любых исторических аналогий, попросив о снисхождении профессиональных историков-медиевистов, попробуем провести несколько рискованных аналогий между «настоящим» европейским Средневековьем и реалиями мировой политики дней нынешнего и завтрашнего.

Кризис постмодерна и падение Римской империи

Большинство историков сходятся во мнении, что упадок и падение Римской империи были вызваны не какой-то одной фатальной причиной, но комбинацией целого ряда внешних и внутренних факторов. Оставляя в стороне внутренние факторы, отметим несколько очевидных внешних. Неспособность создать систему стабильных полузависимых государств вдоль границ империи – неудачи «государственного строительства» в «ближнем зарубежье». Постоянно усиливающееся демографическое давление варваров на севере и востоке – отсутствие эффективной миграционной стратегии, включая нерешенные вопросы адаптации и интеграции. Зависть и ненависть к Риму со стороны соседей – провал римской «мягкой силы». Угасающему Риму не помогли ни его очевидное технологическое превосходство над любыми конкурентами, ни самая совершенная система римского права: первое рассматривалось варварами как инструмент порабощения и угнетения, в вторая – как узаконенное лицемерие и обоснование несправедливости. Звучит знакомо, не так ли? Постмодернистский универсализм в том виде, в котором он сложился к концу XX века, нес в себе те же признаки неизбежного упадка и разложения. 

Произвольное жонглирование фундаментальными понятиями международного права, очевидный моральный релятивизм и применение двойных стандартов, готовность принести в жертву меняющейся конъюнктуре своих партнеров и клиентов (современный аналог «друзей и союзников римского народа»), повседневная практика использования фигур умолчания и «политической корректности» подрывали основы устойчивости постмодернистского миропорядка. Конечно, сравнивать Барака Обаму и Франсуа Олланда с каким-нибудь Нероном или Каракаллой было бы некорректно и несправедливо, но нельзя не признать: последнее поколение лидеров постмодернистского мира не выдвинуло ни своего Диоклетиана, ни Константина Великого.

Невыносимая странность бытия.

Как и в период поздней империи, шло постоянное накопление кризисных ситуаций различного типа, с которыми постмодернистскому миру никак не удавалось справиться. Заморозить проблему, снизить остроту конфликта, изолировать его от внешней среды иногда получалось, а вот разрешить конфликт никак не выходило. Соответственно постепенно накапливались элементы нестабильности всей системы – Косово, Сомали, Афганистан, Ирак, Ливия и т.д. Причем это относилось не только к безопасности, но и к другим сферам – например, так и не удалось полностью преодолеть последствия глобального финансово-экономического кризиса 2008–2009 годов. Как и поздняя империя, постмодернистский универсализм был направлен не на развитие, а на удержание своих позиций, отказавшись от масштабных и долгосрочных проектов во имя сохранения комфортного статус-кво. Ставка на минимизацию рисков (сделанная, например, противниками брекзита в Великобритании или Хиллари Клинтон во время недавней избирательной кампании в США) оказалась проигрышной.

Полиархия неомодерна и ранние феодалы

На смену рухнувшей Римской Империи далеко не сразу пришел европейский «многополюсный мир» в виде устойчивых и сопоставимых друг с другом национальных государств. В течение нескольких столетий европейская политика представляла собой взаимодействие множества игроков разного масштаба, формата и уровня развития, находившихся в крайне сложных и противоречивых отношениях друг с другом («вассал моего вассала – не мой вассал»). Наиболее успешные племенные вожди, короли, бароны и князья, как правило, были харизматическими лидерами. Говоря современным языком, талантливыми популистами, способными осуществить эффективную социально-политическую мобилизацию своих подданных на основе возрожденного трайбализма. Монарх эпохи Темных веков был куда ближе к своим подданным, чем римский император: Темные века практически упразднили некогда всесильную римскую бюрократию, как, впрочем, и римский политический истеблишмент в целом.

Мир неомодернизма, идущий на смену постмодернистскому универсуму, также не является и в обозримом будущем не станет многополюсным в силу несоразмерности и несопоставимости отдельных участников мировой политики. В этом мире, как и в мире Темных веков, на международной арене действуют больше и маленькие, светские и теократические, государственные и негосударственные, независимые и полузависимые игроки. Если средневековые владыки возродили почти угасший в период расцвета империи трайбализм, то новые лидеры неомодернистского мира возродили, казалось бы, окончательно уходящий в прошлое национализм XIX–XX веков. В том числе и в самом что ни на есть центре постмодернистской Европы – в Польше (Ярослав Качиньский), Венгрии (Виктор Орбан) и во Франции (Марин Ле Пен). Среди них также много харизматиков, противопоставляющих себя старому постмодернистскому истеблишменту, бюрократии и «оторванным от жизни экспертам».

Сознание Меровингов и Каролингов, Штауфенов и Виттельсбахов было скорее мифологическим, чем религиозным. Они любили «большие нарративы» не меньше, чем любят «большие нарративы» сегодняшние лидеры неомодерна от Франсуа Фийона до Синдзо Абэ. Еще одна родовая особенность двух групп лидеров – распространенная склонность к протекционизму. Для наследников империи это было естественной реакцией на многовековое засилье римских финансовых спекулянтов, для современных популистов – попыткой защититься от таких же плутократов, но уже глобального масштаба. Протекционистский пафос Дональда Трампа – еще одно подтверждение того, что вновь избранный американский президент куда ближе по своим взглядам к средневековым королям, чем к римским императорам.

Глобализация и экспансия ислама

Главной угрозой безопасности для средневековой Европы был, конечно, стремительно поднимающийся на Востоке ислам. Первая, арабская волна исламской экспансии прокатилась по Северной Африке, затопила Пиренейский полуостров, достигла юга Франции и была остановлена Карлом Мартеллом в битве при Пуатье в 732 году. Вторая, оттоманская волна положила конец Византии, поглотила почти все Балканы и разбилась о стены Вены только в 1683 году. Казалось бы, христианская Европа должна была объединиться перед лицом общей угрозы. Однако Карл Великий дружил с Аббасидами против Омейядов, византийские императоры – с Омейядами против Аббасидов. А католический король Франциск I в борьбе с католическим императором Карлом V вообще вступил в союз с Хайреддином Барбароссой – вождем алжирских пиратов, а по нынешним понятиям – типичным исламским террористом.

Большинство средневековых европейских монархов были, говоря современным языком, транзакционалистами. Транзакционный подход к внешней политике уподобляет взаимодействие с международными партнерами и противниками (между которыми нет принципиальной разницы) отношениям в бизнесе, когда каждый из участников транзакции старается выторговать для себя максимально выгодные условия сделки. Можно, конечно, ссылаться на «честь короля», «христианские ценности» или называть других европейских монархов братьями, но бизнес есть бизнес. Такой же транзакционизм демонстрируют и большинство современных неомодернистов, политических лидеров от Александра Лукашенко до Реджепа Тайипа Эрдогана.

Отсюда – нежелание брать на себя долгосрочные обязательства, отсюда – шаткость многих современных международных коалиций и альянсов. Демонстративный, иногда даже эпатажный транзакционализм стал закономерной реакцией на многочисленные двусмысленности, недосказанности, лицемерие и «политическую корректность» предыдущей эпохи. Как показали референдум в Великобритании и выборы в США, современное западное общество скорее склонно довериться прагматизму на грани цинизма, чем высокопарным декларациям уходящего постмодернизма. Однако транзакционный подход к внешней политике имеет множество изъянов и ограничений, роднящих его с предшествующим постмодернизмом. Он фактически исключает возможность реализации долгосрочных и политически затратных проектов, ставя ситуативные транзакционные достижения выше абстрактных интересов завтрашнего дня. Как в этой парадигме будут решаться глобальные проблемы человечества – совершенно непонятно.

Четвертая промышленная и Возрождение

Историческая обреченность европейского феодализма стала очевидной, когда в Италии в XIV веке, а во Франции, Германии и Нидерландах примерно на столетие позже началась эпоха Возрождения. Новые профессиональные группы, зародившиеся и расцветшие под защитой крепостных стен городов-республик, противопоставили средневековой теологии философию гуманизма, средневековой аскезе – новый гедонизм, а религиозному искусству – светское искусство, черпавшее вдохновение в античных образцах. Средневековый мир погубили не бесконечные междоусобные войны феодалов и не крестьянские восстания против своих сеньоров. Этот мир погубило появление людей нового типа – ремесленников и юристов, банкиров и торговцев, художников и писателей, «выпадавших» из устоявшейся феодальной иерархии и не признававших ее законы. Изобретение книгопечатания Иоганном Гуттенбергом в середине XV века стало окончательным приговором Средневековью в Западной Европе.

В мире XXI века аналогом европейского Возрождения может выступить четвертая промышленная революция. Грядущие радикальные изменения в технологическом укладе обычно связывают с Интернетом вещей, с виртуальной и дополненной реальностью, с 3D-печатью, с квантовыми компьютерами и со многими другими прорывными технологиями, зарождающимися и развивающимися уже сегодня. Независимо от соотношения отдельных конкретных направлений технического и экономического развития, общий социальный вектор этого развития очевиден: дело идет ко все большей индивидуализации и автономизации человеческого существования.

Средневековье – как в прошлом, так и в настоящем – предполагает упрощение и целостность, четкую иерархию социума, групповых и индивидуальных идентичностей в этом социуме. Четвертая промышленная революция, как и европейское Возрождение 500 лет назад, привносит в общество новые и новые элементы сложности, нелинейности, амбивалентности и фрагментарности. Победа нового уклада жизни над старыми институтами – всего лишь вопрос времени.

Суверенная Россия и Московия Ивана III

Продолжая цепочку рискованных исторических аналогий, позволительно сравнить Советский Союз с Киевской Русью, а современную Россию – с Московским государством времен великого князя Ивана III. Как и Россия сегодня, Московская Русь при Иване III «вставала с колен», окончательно выйдя из подчинения орде и утвердив свой суверенитет. Как и в России сегодня, в Москве второй половины XV века активно создавались основы новой государственности – единая правовая система (Судебник 1497 года), складывался бюрократический аппарат, проводились военные реформы. Как и Владимир Путин в наши дни, Иван III проводил «многовекторную» стратегию, балансируя восточное и западное направление внешней политики. Но, возможно, самым важным итогом правления Ивана III стало то, что после падения Константинополя в 1453 году Москва заявляет о себе как о Третьем Риме – законном и единственном преемнике Византийской империи.

Крещенские купания. Под звон колоколов даже африканец занырнет... Фото Reuters

Некоторые историки полагают, что роковой ошибкой Ивана III стала его избирательность по отношению к византийскому наследию. Он принял религиозно-идеологическую часть этого наследия, оставив светскую часть Западной Европе. На Русь из поверженного Константинополя бежали монахи и иконописцы, а в Европу – книжники и риторы, инженеры и ученые, архитекторы и художники. В Москву перекочевали многие византийские политические традиции, в Европу – традиции античной культуры, никогда не прерывавшиеся в Византии. Московским княжеством была упущена уникальная историческая возможность в полной мере воспользоваться накопленным за тысячелетие потенциалом наиболее цивилизованного и технически продвинутого государства средневековой Европы. Поэтому на Руси не было европейского Возрождения, а первый университет здесь был открыт почти на 400 лет позже, чем в соседней Польше.

Можно спорить о правомерности такого прочтения русской истории XV века, но некоторые параллели с современностью напрашиваются. Сегодня в России модно говорить о том, что именно наша страна является хранителем «истинно европейских ценностей», преемником и продолжателем великих европейских традиций, которые постепенно обесцениваются, искажаются, а то и вовсе теряются в европейских странах. При этом, однако, отношение к «европейским ценностям» остается столь же выборочным и односторонним, каким было в Московии Ивана III отношение к ценностям византийским. Неизменные отсылки к религиозности, духовности, порядку и стабильности, готовности к лишениям, самоограничению потребления как к «истинно европейским ценностям» в наибольшей степени воспроизводят именно средневековую европейскую традицию, к тому же изрядно идеализированную и упрощенную. Между тем подъем и расцвет европейской цивилизации исторически был связан не со Средневековьем, а с Возрождением, с Реформацией и, в еще большей степени, с Просвещением. Вынося Просвещение с его рационализмом, секуляризмом, автономией личности, общественным договором и другими неотъемлемыми характеристиками за рамки европейского наследия, мы не просто обедняем это наследие, но и вообще теряем какие бы то ни было законные права на него.

Неизбежность Нового времени

В свое время Фридрих Ницше высказал идею вечного возвращения, которую считал краеугольным камнем всех своих философских конструкций. Суть вечного возвращения – в цикличности жизни, в неизбежности бесконечного повторения одних и тех же событий, состояний и ситуаций. Очевидный кризис постмодернистского мирового порядка в начале XXI века, процессы архаизации международных отношений дают основание в очередной раз говорить по крайней мере о каких-то элементах цикличности развития мировой политики. Если вечное возвращение возможно, естественно и неизбежно, то открытым остается лишь вопрос о том, как далеко в историю откатится международная система – в 30-е годы прошлого века, в начало XIX столетия, в более ранний период войн за наследство XVII–XVIII веков или вообще в отдаленные средневековые времена войны всех против всех.

Основные параметры привычной для нас системы мировой политики сложились в уникальных условиях окончания Второй мировой войны и отражали специфические интересы держав-победительниц в конкретный момент истории. В историческом смысле эти принципы были, по убеждению многих нынешних критиков постмодернизма, не новой нормой «на все времена», а наоборот, временным отклонением от существовавшей ранее нормы. Если в сознании политиков и экспертов долгое время доминировало представление о необратимости состоявшихся в середине прошлого века перемен, то это представление на деле было не более чем удобной иллюзией (подобно более поздней иллюзии о «конце истории»). И сегодня мы стали свидетелями воспроизводства «естественных» стандартов поведения государств, хотя последние по привычке все еще лицемерно апеллируют к принципам и нарративам ушедшей эпохи.

С такой точкой зрения можно было бы согласиться, если бы мировая (ранее – европейская) политика представляла собой закрытую систему с ограниченным набором базовых параметров. В такой системе количество возможных комбинаций ограничено, а следовательно, вечное возвращение неизбежно. Как говорил Екклесиаст: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас». Но мировая политика, особенно в наши дни, представляет собой не закрытую, а открытую систему. На нее воздействует внешняя среда – глобальная макросистема, имеющая экономические, социальные, технологические, экологические и иные измерения. Причем количество этих внешних переменных постоянно увеличивается – в XX веке их было больше, чем в веке XIX, а в XXI столетии их больше, чем в ХХ веке. Актуальность идеи вечного возвращения применительно к открытым системам вызывает большие сомнения.

Если смертный приговор европейскому Средневековью вынес Иоганн Гуттенберг, то привели приговор в исполнение политики и мыслители уже Нового времени. В российской историографии начало Нового времени традиционно связывали с английской революцией середины XVII века. Некоторые исследователи полагают точкой отсчета новой эпохи европейскую Реформацию XVI века или даже эпоху великих географических открытий, начавшуюся еще в конце XV столетия. Тут также можно провести множество забавных аналогий с ожидаемыми событиями или тенденциями XXI века. Но, как представляется, самое важное здесь не в точке отсчета, а в констатации того, что приход Нового времени был не одномоментным, а длительным процессом. Новое время прорастало чрез ткань европейской и мировой политики постепенно, неравномерно, почти незаметно для современников.

Допустимо предположить, что если в XXI веке не произойдет какой-то всемирной катастрофы типа ядерной войны или всемирного потопа, то смена эпох и в этот раз окажется длительным и малозаметным для современников процессом. Конечно, спираль истории в нашем столетии раскручивается куда быстрее, чем в Темные века, и период нового средневековья, по всей видимости, не растянется надолго. Первостепенной задачей исследователей в этих условиях должна быть не только констатация наступления эпохи архаики, но и анализ ее особенностей, связанных с новой архаикой ограничителей, сдержек и противовесов, противостоящих ей тенденций и процессов. Как свидетельствует опыт тех же Средних веков, архаизация социальной и политической жизни не отменяет предшествующего развития и нередко содержит в себе эмбрион нового общественного устройства. Чем раньше мы задумаемся о том, что может прийти на смену новому средневековью XXI века, тем лучше мы будем готовы к неизбежным переменам.