Артемий Магун
Наконец-то с помощью Виктора Пелевина и российского кино мы узнали мировое правительство в лицо.
Кадр из фильма «Generation «П». 2011
Мне кажется, что рационально мыслящие люди в состоянии понять: теории заговора были, есть и будут. Другое дело, что в последние 20–30 лет мы наблюдаем какой-то новый взрыв подобных теорий в массовом сознании. Что нашло свое отражение и в сегодняшней культуре: художественная литература, кинематограф в этот период особенно активно обращаются к таким темам. И в основном не потому, что автор верит в эти теории и хочет заставить читателя или зрителя присоединиться к его вере. Он просто считает, что они эстетически продуктивны. При этом многие связывают это с так называемым постмодернистским стилем.
Для меня интересующим вариантом этой широкой конспирологии являются прежде всего политические мифы. В частности, о всесилии спецслужб, особенно американских, израильских, российских, то есть – принадлежащих сильным государствам. Так, США приписываются попытки поставить под контроль другие страны, организацию террористических актов, резонансных провокаций и т.п. Особенно широкое распространение получила версия о том, как американские спецслужбы стали авторами множественных цветных революций, начиная с горбачевской перестройки и кончая протестами в Украине и России в недавний период.
Этот миф не только широко распространен в массовом сознании. Он фактически вошел в официальную доктрину российской власти. Как истинно «народное» (то есть плебейски ориентированное) государство, нынешняя Россия не может не опираться на такие массово-культурное мифы, например, попытавшись возвыситься над обществом и объясняя мир в каких-то более сложных категориях и терминах.
Сегодня это все усугубляется тем, что некоторое время назад в стране произошло такое переворачивание привычной картины мира, которое привело к кризису социального доверия, что, в свою очередь, повлекло за собой рост подозрения граждан друг к другу и к любой информации вообще.
Паранойя или истерия?
А парадокс теории заговора заключается в том, что она совмещает в себе элементы доверия и недоверия. Тотальное подозрение в постсоветской России, в частности, связано с атомизацией общества, с чувством растерянности, возникшим в ходе распада прежней картины мира, плохой или хорошей, но некогда ясной.
В этом случае общественное сознание диалектически переворачивается таким странным образом, что в результате начинает повышаться доверие к любым концепциям. А почему? Да потому, что они все находятся на подозрении, и рационально выбрать верную практически невозможно.
Здесь вспоминается Алексис де Токвиль, сказавший, что когда в обществе нет авторитетов и укорененных групп, индивид оказывается беззащитен перед общественным мнением, теми или иными популярными идеями, программами и т.п.
Конечно, можно расценивать теории заговора как некие иррациональные явления, и есть ученые, которые считают, что лучший способ – это отстранение от них, рассмотрение в качестве нейтральных объектов. Но есть другое мнение: подобные явления не только патологичны, но и несут в себе некую искаженную истину.
В психоаналитически ориентированной теории также идет дискуссия: к чему ближе стоит теория заговора – к паранойе или истерии. Но в то же время теории заговора – это все-таки теории. То есть их можно отнести к попыткам рационального осмысления мира.
Американский исследователь Фредрик Джеймисон называет теорию заговора когнитивной картой, подразумевая под этим неудачную попытку человека охватить новый глобальный мир и его единое выстраивание, которое оказывается настолько сложным, что выбивается из существующих объяснений. Глобализация происходит на экономическом уровне с включением бюрократических форм интеграции. Но она пока не приводит к организации прочных международных публичных институтов, объединяющих рационально мыслящих людей, которые бы сообща постигали сложность глобального мира.
Этот вакуум как раз и заполняется теориями и «теоретиками» заговора.
Еще одна версия связывает происхождение теории заговора с верой в самодеятельность личности. Эта версия приписывает могущество отдельным людям и группам, которые отличаются от остальных в безличном, бюрократическом мире. Их наличие или представление о том, что они есть, компенсирует остальным чувство потери индивидуальности, потери власти и пр.
Ну и, наконец, о критицизме, подозрительности как важном компоненте теории заговора. Здесь тоже можно отыскать рациональную сторону явления. Потому как критическое мышление всегда считалось процессом позитивным, способствующим развитию, хорошо характеризующим интеллектуальную культуру. В данном случае замечание Карла Поппера о том, что теория заговора некритична, мне кажется неубедительным. Потому что в России, например, эта теория сильно связана с тотальной критичностью и подозрительностью ко всему происходящему.
Не могу не заметить, что авторы рациональных концепций теорий заговора никогда не вступали в полемику с такими теориями.
Это может быть объяснимо, на мой взгляд, двумя версиями:
либо они все-таки видят в этом патологию, либо считают эти теории заговора особой формой народной рациональности. Суммируя эти версии, можно сказать примерно так: люди, которые озабочены заговорами, может быть, и не очень адекватны, но идут в нужном направлении.
Однако людям образованным это не помогает, когда они сталкиваются с такой «народной рациональностью» и пытаются что-то с ней сделать. Если мы расскажем им, что они параноики со своей версией о том, что ЦРУ организовало цветные революции, то это будет неправильная форма организации диалога с носителями теории заговора. Если вы согласитесь с их версией и попробуете лишь мягко сказать, что есть и другие объяснения, и начнете их приводить, то и тут вы не выиграете этого спора.
Спонтанность или секретная сила?
Хотя я и небольшой специалист в этой теме, но мне не пришлось встретить попыток поставить такой вопрос: а есть ли какая-то конкурирующая версия, помимо теории заговора, со столь же универсальным объяснением происходящих в мире событий? Или учение о заговоре можно рассматривать как некий априорный принцип объяснения происходящего? То есть какие бы события ни случались, всегда есть некая группа, общность, человек, которые это организуют?
Получается, что за всем происходящим всегда априорно стоит субъект или кто-то, придумавший и конституировавший это событие. Но ведь это не теория заговора, это ключевой момент классической философии Нового времени!
А если мы говорим, что такого субъекта нет, значит ли это, к примеру, что никто никаких цветных революций не организовывал? Что они зародились спонтанно? Как и атаки на башни-близнецы в Нью-Йорке – что террористы действовали «сами»?
Из таких стихийных спонтанных развитий событий мы исходим, когда отрицаем теории заговора. То есть теории заговора может противостоять теория спонтанности. Но тут выясняется, что и она тоже ни на чем не основана. Причем это еще более странная априорная концепция, нежели теория заговора, потому что спонтанность – это что-то хаотичное и малопонятное. И необъяснимо, почему именно ее предпочитают интеллектуалы. С логической точки зрения гораздо лучше теория заговора, который все-таки можно доказать или опровергнуть. А спонтанность доказать нельзя, это негативная теория. Более того, она еще и иррационалистическая, потому что отрицает способность разума постигать причины вещей и явлений.
В результате возникает неопределенность: либо все в мире организовано некими субъектами, либо все происходит само собой. В этом смысле здесь возникают как бы две свободы. Первая – это свобода личности, субъекта организовывать все по плану. Вторая – это свобода уйти от любого плана.
Поэтому если теория заговора соответствует институту суверенитета, государства и его органов, индивида как гражданина, которому вменяется ответственность как важная морально-юридическая составляющая Нового времени, то теория спонтанности скорее предлагает рыночную экономику как фактор свободы.
Освеженная примерно в середине прошлого века неоклассическая экономическая теория основывается на взглядах Фридриха Хайека и его школы. Упрощенно это выглядит так: если предоставить экономику самой себе, то она в итоге приведет к установлению баланса, порядка, здоровой конкуренции, высокой эффективности и низким ценам. И все это благодаря «спонтанному порядку».
То же самое можно сказать про демократию, которая основана на выборной системе. В ней есть мистическая отсылка к спонтанности, которая проявляется в ходе того, как граждане опускают в ящики заполненные бумажки, сулящие людям исполнение воли народа (а не каких-нибудь заговорщиков). Другими словами, происходит что-то непонятное: оказывается это народ через «черный ящик» выдает нам истину. Более рациональным и не мистическим было бы, скажем, проведение общенародного обсуждения. А после все бы открыто и коллективно голосовали. Конечно, в этом тоже есть свои издержки, но нынешняя модель основана на определенной мифологии о спонтанности народа. В результате должно возникнуть свободное демократическое государство, внутри которого есть еще одно поле спонтанности – гражданское общество. Постоянная активность инициативных граждан должна вносить в общее развитие энергию своей неопределенности.
Если же копнуть глубже, то в России идеи спонтанности весьма похоже высказывали еще Толстой и Достоевский, у которого один из персонажей говорит: «Живая душа не приемлет никакой механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна, живая душа жизни требует, теория предусмотрит три случая, а их миллион».
Эту же тему затрагивали в России во времена революции Ленин и Роза Люксембург в своем споре относительно «стихийности» и «организованности». Ленин критиковал чистую стихийность, а Люксембург ее от него защищала. Этот спор всплывал и во времена горбачевской перестройки, когда целый ряд либеральных авторов, ссылаясь на Достоевского, говорили о том, что большевики были людьми, пытавшимися подчинить рациональному плану живую жизнь общества, которая на самом деле гораздо сложнее, и не надо ему навязывать строгих схем. При этом были обещания провести такую реформу, которая позволит всем самоорганизовываться. И жизнь в итоге наладится.
Поэтому взрыв теории заговоров в постмодернистскую эпоху 90-х и нулевых может объясняться не бумом средств массовой информации и не глобализацией, а скорее стихийным бунтом простого человека против теории спонтанности, которая в те десятилетия доминировала. То есть теория заговора пошла в рост как ответ на утверждаемую безбрежную спонтанность общественных явлений.
Это в какой-то мере объясняет сегодняшнюю позицию российской власти, которая предпочитает рассказывать своему народу обо всем происходящем в мире на языке теории заговоров как наиболее понятном и эффективном с точки зрения управляемости обществом.
Отсюда можно понять и другое – почему теории заговора в эти годы были очень распространены в отечественной литературе. Многие известные писатели (Акунин, Сорокин, Пелевин) любят использовать эти теории, но это вовсе не значит, что они в них верят. Одни затрагивают их, чтобы показать состояние умов общества, другие используют как литературный прием.
Виктор Пелевин в этом смысле яркий пример. У него в целом ряде книг описываются всевозможные заговоры. Мир, который он при этом описывает, как правило, придуман каким-то одним демиургом. В одной книге Котовским, в другой – Татарским. Или какими-то вампирами… Совсем недавние книги как раз посвящены разоблачению революций разного рода – украинской, российских протестов 2011–2012 годов. Пелевин возводит их к какому-то иногда даже двухэтажному заговору. Российские вампиры организуют эти революции, чтобы подбодрить российское население, внести в него энергию. А второй этаж заговора – это уже американские вампиры, которые хотят подорвать влияние российских вампиров и начать их контролировать… Короче говоря, все это происходит не стихийно, а в результате действий неких демиургов.
Однако австралийская исследовательница Пелевина Сали Долтон Браун замечает, что его нарративы наряду с очевидными фантазиями о всемогущем сочинителе все время предъявляют нам какого-то непослушного героя. Такого, который бунтует против авторского замысла. То есть Пелевин и его альтер эго в тексте не до конца контролируют своих героев.
Реальность или наваждение?
Здесь особенно характерен роман Пелевина 2009 года под названием «Т», в котором Лев Толстой предстает героем боевика и вступает в отношения с другими героями боевиков – Достоевским, Победоносцевым, Соловьевым – и выясняет, что его самого создала группа сочинителей, возглавляемая демоном Ариэлем. В итоге Толстой (T) берет написание романа в свои руки и выясняет, что все-таки сам и является автором.
Такой выбор Толстого не случаен. Именно потому, что великий русский писатель является великим теоретиком спонтанности в русской культуре. Поэтому Наполеон у Толстого не является исторической фигурой, определяющей ход событий. Вообще, все, что происходило в 1812 году, тогда определялось хаосом, нерефлексивным движением народных масс, мистическим поведением природы и прочими спонтанными явлениями. То есть в конечном счете провидением – но для обыденного наблюдателя провидение и предстает как спонтанность.
И конечно же, феномен ненасильственных революций ХХ века, начиная с Ганди и вплоть до цветных революций, восходит к Льву Толстому. Современные бархатные революции тоже несут на себе влияние мировоззрения писателя.
Но у Пелевина «непротивление злу» является особенно изощренным, смертоносным видом боевых искусств. И герой романа «Т» прекрасно им владеет, убивая противника сразу.
Но Пелевин ставит в романе вопрос о спонтанности и свободе:
«– Кажется, Соловьев называл такое состояние, когда все содержание и сознание является демоническим, «умоблудием», и учил, что с ним можно справиться одним-единственным образом – научившись узнавать демонов в лицо.
– Именно об этом я и говорю, – кивнул Т. – Только не стоит делать из происходящего трагедию. Эти бесконечно сменяющие друг друга наваждения и есть наша единственная природа. Во всяком случае, пока в нас не появляется сила, способная им противостоять.
– И какая это сила? – спросил Победоносцев.
– Надо создавать себя самому, – ответил Т.
– Но в таком случае кто это будет делать, – спросил Победоносцев, – если в нас нет ничего, кроме наваждения?
– В этом как раз и состоит парадокс, – ответил Т. – Изначально в нас нет никого, кто мог бы что-то сделать. Новая сущность возникает одновременно с тем действием, через которое она себя проявляет. У этого действия нет никаких оснований, никакой обусловленности. Оно происходит самопроизвольно, совершенно спонтанно, вне закона причины и следствия и становится опорой для самого себя. Это как рождение Вселенной из ничего. После этого можно говорить, что мы создаем себя сами. И тогда делаемся равновелики демиургу нашего мира.
– И вы, граф, как я предполагаю, и есть такой равновеликий «селф мейд мэн?» – спросил Победоносцев.
– Вы удивительно догадливы, – ответил Т».
В данном отрывке речь идет о модели «самопорождения из ничего», которое противопоставляется тотальной детерминации со стороны всевозможных пиарщиков, демиургов, субьектов и т.д.
Но как этой спонтанности достичь?
По Пелевину, чтобы это случилось, мы должны «демонов», которые конструируют наши миры, разоблачить, то есть сорвать заговор. А затем сделать какой-то мистический жест, чтобы все они исчезли.
У Пелевина эти символические акты сопротивления достаточно однотипны. Они построены на сочинении какой-то литературной формы (например, стихотворения), которая бы включала в себя авторов заговоров и ликвидировала бы их. В конце «Чапаева и пустоты» герой Петр сочиняет стихотворение про Котовского, в котором протыкает авторучкой ему череп, который взрывается, и это сразу развеивает морок романа.
Подобные формы ликвидации заговорщиков используются и в других произведениях. Скажу лишь о романе «Т».
В нем Толстой сам начинает рассказывать про своего демона Ариеля, который якобы его создал. Как только Толстой включает его в свой роман, демон скукоживается, и выясняется, что он только герой самого писателя.
Таким образом, через литературу, искусство, через речь, которая врывается и атакует «большого Другого», происходит то высвобождение через самопорождение, идея которого так или иначе присутствует во всем творчестве Пелевина.
Сам по себе принцип спонтанности стоит столько же, сколько и теория заговора, потому что в реальности происходит какое-то сочетание данных феноменов. Так, Пелевин строит такую модель, когда создается некий демон, который против тебя же потом бунтует. Упомянутые цветные революции это действительно подтверждают.
И в этом есть своя философская правда, наталкивающая на вывод о том, что, возможно, никакой другой формы свободы и нет, кроме той, что связана с наличием организующей силы и мощного центра власти, который отпускает то, чем управляет, в бунт. Так, например, современная демократия основывается на совмещении сильной центральной власти и демократического процесса, который эта власть контролирует, несмотря на то, что он против нее восстает.
Именно эта модель сегодня носится в воздухе. Но мы пока можем говорить о ней лишь абстрактно.
