Три карты Владимира Путина

«Юнга, штурвальный знает, куда мы плывем?» Фото РИА Новости

Об актуальности исследования авторитарных тенденций в современном мире свидетельствуют не только статьи и книги ученых. Это также входит, например, в тематику международных конференций. «Возвращение авторитарных великих держав», «авторитарный откат» – такие тенденции были зафиксированы исследователями уже в конце так называемых нулевых годов. «Начало авторитарного столетия? 1918–1938–2018» , – название международной конференции, прошедшей в сентябре 2018 года в Вене.

В начале 2000-х, по мере затухания, как говорил Сэмюэл Хантингтон, «третьей демократической волны», появились дополнительные объекты для исследования. Факт авторитарного перерождения ряда политических режимов в этот период отмечала американский политолог Марина Оттауэй, настаивавшая на более точной идентификации такого рода режимов как полуавторитарных, а не полудемократических (то есть не завершивших по тем или иным причинам переход к либеральной демократии).

По ее мнению, это стало результатом сознательного выбора правящих элит. Американский политолог Томас Карозерс исследовал факторы, сделавшие возможным авторитарный политический сдвиг. Болгарский интеллектуал Иван Крастев одним из первых обратил внимание на парадоксальную природу нового авторитаризма, проанализировав его на примере посткоммунистической России.

Российский историк Инесса Яжборовская продолжила исследование нового авторитаризма, выделив его существенные признаки и факторы устойчивости к внешним и внутренним вызовам. Политик и экономист Григорий Явлинский использовал понятие «периферийный авторитаризм» для характеристики общественно-политического порядка в России. Наконец, группа немецких ученых предложила теоретическую модель исследования разложения авторитарного режима, опираясь на метод исторического институционализма.

Истоки жесткого тренда

Каковы же характерные черты нового авторитаризма? Какие факторы способствовали его возникновению?

В числе первых на признаки формирующегося авторитарного тренда в начале XXI века указывал англо-немецкий философ и политолог Ральф Дарендорф. Он рассматривал вариант «авторитарной технократии» на примере Сингапура и предостерегал исследователей от недооценки «крадущегося авторитаризма» как современной формы угрозы демократии и свободе, ограничения либеральных порядков.

«к нам подкрадывается авторитаризм, который в своих проявлениях не отождествим с тоталитарными эксцессами XX столетия, но серьезно вредит конституции свободы. Он даже принял форму модели, которую Жан Бурума обозначил как «авторитарную технократию»… Эта форма ограничения либеральных порядков обещает «благосостояние без политики», то есть экономический рост без активного гражданского общества», – предупреждал Дарендорф.

В частности, автор концепции «волн демократизации», уже упомянутый мной Сэмюэл Хантингтон, также обращал внимание на то, что за каждым приливом демократической волны обычно следует откат, обретавший различные политико-идеологические формы, но неизменно отличавшийся авторитарным содержанием. Откат третьей волны, по его мнению, мог породить различные формы авторитаризма: авторитарный национализм, религиозный фундаментализм, олигархический авторитаризм, популистскую диктатуру и т.д.

В числе факторов, способствовавших такому попятному движению, Хантингтон называл недостаточную укорененность демократических ценностей среди ключевых групп элиты и широкой общественности; экономический кризис, обостряющий социальный конфликт по поводу распределения ресурсов и благоприятствующий быстрым и радикальным методам его преодоления; рост терроризма и повстанческих движений, разрушающих нормы закона и порядка и т.д.

Книга Хантингтона была написана в конце 1980-х – начале 1990-х годов, когда очередной глобальный процесс демократизации, названный им «третьей волной», только разворачивался. Она стала предварительной попыткой объяснения демократических транзитов и их возможных последствий. Сегодня появились новые исследования, подтверждающие и развивающие его концепцию. В их числе – масштабный труд Меркеля, посвященный разработке теории системной трансформации в XX – начале XXI века, и в первую очередь – третьей волне демократизации.

Особенно важным было выявление факторов, сделавших возможным очередной откат этой волны. Вслед за Хантингтоном эту проблему исследовал американец Томас Карозерс, фиксировавший уже в середине нулевых годов явный авторитарный тренд, выразившийся в недемократических порядках, утверждавшихся на постсоветском пространстве.

Нечто похожее происходило и с демократическими институтами в Южной Америке. Такой откат от демократии, несомненно, помог в сохранении авторитарных режимов в Восточной Азии, включая Китай, в Северной Корее, Вьетнаме, Бирме, Лаосе и Сингапуре.

В десятках африканских стран, некогда вступивших на путь демократизации, политический плюрализм вылился в разрушительные гражданские войны. Результатом стало новое противостояние традиционалистов и «модернистов», ортодоксов и приверженцев внедрения современных форм организации общественно-политической жизни.

Эти перемены стали результатом действия разнообразных факторов, в том числе и уникальных применительно к каждому региону. Однако все вместе они создали кумулятивный эффект и неблагоприятный контекст, препятствующий прогрессу демократии и облегчающий авторитарные практики.

Несмотря на свободные выборы

Так произошло сохранение и даже омоложение авторитарных сил и структур, вышедших на авансцену политической жизни вследствие поверхностного характера преобразований во многих демократизирующихся странах.

«Несмотря на свободные выборы, создание новых конституций, активизацию гражданского общества и начало реформирования государственного управления, политическая повседневность была плюралистической лишь по форме. Процесс изменений во многих случаях не затрагивал институты – они сопротивлялись, приспосабливались, сохраняя наследие авторитарного режима и его способ мышления. Ряд акторов оказался даже не затронутым новыми веяниями. Как и органы госбезопасности, вооруженные силы, государственные предприятия с их сетью неформальных коррупционных связей» – к таким выводам пришел Карозерс.

Разочарование граждан новых демократических государств в своих правительствах повлекло потерю веры в демократию.

С другой стороны, экономические успехи стран с авторитарным правлением работали на их легитимацию и становились своего рода щитом от глобального распространения демократии.

Впечатляющим примером успешного социально-экономического развития стала китайская модель, а также высокие показатели экономического роста во Вьетнаме, России и Казахстане в начале 2000-х годов, притом что в двух последних странах экономический рост обеспечила всего лишь благоприятная конъюнктура цен на энергоресурсы. Однако в массовом сознании прежде всего возникла вера в преимущества авторитаризма в деле экономического развития.

Выгодным для авторитарных практик стал и подрыв репутации Запада как защитника и инициатора демократизации (свержение диктаторских режимов в Ираке и Афганистане). С другой стороны, терпимое отношение западных правительств к нарушению прав человека в странах-союзниках (Саудовская Аравия) говорит о двойных стандартах, когда принципы демократии приносятся в жертву взаимовыгодному сотрудничеству с экспортерами энергетического сырья.

Характерными чертами нового авторитаризма стали:

– игнорирование плюралистического характера общества и политики как конкурентной борьбы за власть, представление демократической политики как запретного вида деятельности, нуждающегося в санкционировании властью;

– популистские апелляции к народу, к поддержке большинства, обеспечивающей правящей партии и режиму в целом широкие возможности для ограничения политических и гражданских прав и свобод, а также требования корректировки Конституции.

А дальше идет следующее:

- активизировавшийся поиск идеологических обоснований консервативного политического курса с использованием традиционалистских идеологических обоснований с опорой на религию (ислам, православие);

- усиливающийся контроль над средствами массовой информации, включая интернет;

- усиленное развитие государственных интернет-проектов в целях повышения легитимности режима, формирования «электронного образа» государства как современного, устойчивого и экономически привлекательного;

- активное использование судопроизводства и правоприменительной практики в подавлении сопротивления активистов общественных групп (длительное досудебное задержание, большие тюремные сроки, принуждение к выезду из страны и т.д.);

- игнорирование резолюций международных организаций, осуждающих использование авторитарных практик (при сохранении в них формального членства);

- обвинение Запада и в целом внешних сил в организации и осуществлении заговоров с целью свержения власти и т.д.

Таким образом, совершающийся отход от демократического маршрута (даже при сохранении «демократической» риторики у правящих элит) свидетельствует не только о неблагоприятных объективных предпосылках для демократического строительства, но и о слабости общественно-политических сил, призванных выступать в качестве его главных субъектов. Новым авторитариям удалось легитимировать свою власть и убедить общество в том, что политические свободы могут быть принесены в жертву экономическому процветанию и благополучию.

Поблажки «выборного самодержавия»

Российский политический режим, сложившийся в результате вооруженного противостояния внутри политического класса и разрешившийся насильственным разгоном парламента – Верховного Совета, получил свое правовое оформление и закрепление в Конституции 1993 года.

Конфигурация власти, закрепленная конституционными нормами, вызывала обоснованную критику как российской, так и зарубежной общественности. Термин «выборное самодержавие» стал расхожим в определении полномочий президента Бориса Ельцина… Непопулярная и драматичная по своим последствиям война в Чечне привела к резкому снижению его рейтинга доверия.

Однако в стране сохранялись независимые СМИ, включая телеканалы, существовала сильная левая и правая, демократическая оппозиция в Государственной думе, оставались влиятельными региональные политические элиты. Отставка Ельцина в канун нового 2000 года давала стране шанс продвинуться вперед в деле укрепления демократических институтов, корректировки системы сдержек и противовесов, укрепления полномочий парламента и правительства, независимости судебной власти, формирования зрелого гражданского общества.

Однако действия, предпринятые новым президентом РФ Владимиром Путиным, вдохновлялись иными представлениями и намерениями. По мнению Карозерса, систематический демонтаж нарождающейся демократической системы в России можно описывать в учебниках как пример де-демократизации, который, к сожалению, будет изучаться еще долгие годы.

Тренд, отмеченный американским политологом, действительно имеет достаточно четкое антидемократическое направление. Однако лучшему пониманию природы нового политического режима, формировавшегося в России с приходом к власти Владимира Путина, способствовал бы отход от прямолинейной дихотомии «авторитаризм–демократия». Как справедливо подчеркивает Иван Крастев, «сегодня авторитаризм лучше всего выживает на ничейной земле – между демократией и авторитарностью».

По мнению Крастева, Россия не является законодателем возвращающейся моды на авторитаризм, который здесь выглядит «скучным и пресным» по сравнению с динамичным китайским. Однако именно развитие России в 1990-е годы породило надежды на всемирное продвижение демократии, а последующий провал демократического процесса в нулевых годах заставил многих изменить свое мнение о перспективах глобальной демократической революции.

Оценки режима, дававшиеся российскими и зарубежными исследователями, наглядно отражали его собственную эволюцию. Чаще всего его именовали «гибридным режимом» (Лилия Шевцова, Игорь Клямкин), подчеркивая причудливое сочетание различных элементов, часто неорганичных друг другу.

Почему этот русский всегда один? Фото PhotoXPress.ru

Особый смысл имела концепция «суверенной демократии», предложенная замглавы президентской администрации Владиславом Сурковым. Наряду с сохранением претензий на построение специфически российской разновидности демократии, стабильность которой держится не на институтах, а на доверии граждан своим лидерам, эта концепция посылала сигнал Западу: «Мы не ниже вас и не хуже вас». Что касается ролевой модели, то этот сигнал означал, что в мире есть только две полноценные демократии – США и Россия. Остальные либо недостаточно демократичны, либо недостаточно суверенны. Эта позиция затем получила закрепление в Мюнхенской речи Путина, в которой Западу фактически был брошен геополитический вызов и неприкрытое стремление вернуть международные отношения в Ялтинско-Потсдамский мир с фиксированными зонами влияния сверхдержав.

А технологии уже тут как тут

Вместе с тем способность нового российского авторитаризма сохранять политическую стабильность объясняется его умеренной репрессивностью; свободой пользоваться интернетом, выезжать за границу и заниматься бизнесом (при условии уплаты «коррупционного налога»).

Постидеологическая природа режима и позиционирование себя в качестве разновидности, а не альтернативы западной демократии долгое время позволяли ему адаптировать для своих целей некоторые ключевые демократические институты (например, выборы).

Немаловажное значение для внутренней и внешней легитимации режима имеют современные информационно-коммуникационные технологии (ИКТ). Они позволяют провозгласить создание электронного правительства и электронного участия, хотя их внедрение «почти никогда не влечет за собой каких-либо политических или институциональных изменений». Так считает специалист по ИКТ Юрий Кабанов. Однако инструментальное значение электронного участия состоит в том, что онлайн-механизмы диалога с гражданами позволяют власти относительно безопасно для себя принимать сигналы от общества, чтобы затем учитывать или не учитывать их при принятии решений, осуществлять авторитарную делиберацию.

«Одновременно государство получает возможность собирать информацию о настроениях в обществе, регулировать повестку дня и контролировать нижестоящие уровни управления (например, используя онлайн-работу с гражданами как индикатор эффективности)», – объясняет возможности власти Кабанов.

Использование подобных институтов скорее повышает устойчивость режима: власть демонстрирует свою силу, обеспечивает исполнение обязательств и контролирует поведение правящей элиты.

Сохранению нового авторитаризма способствуют две черты, не типичные для классических авторитарных режимов. Во-первых, открытость границ, позволяющая вынуждать недовольных к отъезду из страны и тем самым – к ослаблению организованного сопротивления режиму. Во-вторых, отсутствие единой идеологии, освобождающее элиты от реформистских иллюзий, а оппозицию – от языка и платформы для формирования идеала, сквозь призму которого режим можно представить неполноценным и подвергнуть давлению снизу. Одновременно отсутствие идеологии страхует новые авторитарные режимы от конфронтации с внешним миром, если последние не стремятся экспортировать свои политические модели или навязывать их другим странам.

Изменить режим – не значит его улучшить

Однако выживание режима не означает его социально-экономической успешности: социологические данные показывают, что россияне на протяжении ряда лет выражают недовольство положением дел в стране и чаще всего оценивают последнее как новый застой. Растет число тех, кто полагает, что Россия движется по неверному пути: в ноябре 2018 году так считали 42% россиян. Вместе с тем противоречивый характер российского авторитаризма – стабильность и неэффективность, открытость и отсутствие идеологии – способствует его выживанию и затрудняет возможности противостоять ему в политическом поле.

Возвращение Владимира Путина на пост президента РФ в 2012 году принесло с собой попытку новой легитимации режима через обращение к традиционным, консервативным ценностям и усилению роли Русской православной церкви в общественно-политической жизни страны.

Однако украинский кризис 2014 года, присоединение к России Крыма и военные действия в Донбассе потребовали иного идеологического обоснования и преподносились уже как защита этнических русских повсюду, где бы они ни проживали. Концепт «русского мира», ранее использовавшийся для обозначения духовного единства всех ценящих русский язык и многовековую культуру России, стал трактоваться преимущественно в этническом ключе. Внутри России это способствовало формированию так называемого крымского консенсуса, базировавшегося не только на идее восстановления «исторической справедливости», но и на благородном мотиве защиты населения Крыма и Донбасса от угрожающих его безопасности и самой жизни украинских националистов («бандеровцев»).

Резко критическая реакция западных стран на это решение была преподнесена населению как доказательство извечной враждебности Запада, его корыстных интересов и намерений в отношении России, сорванных решительными действиями российского президента.

Эти события ускорили появление авторитарных черт в российском публичном пространстве. Таких, как открытый отказ от либеральных ценностей, сосредоточение в руках государства мощной пропагандистской машины, нацеленной не на информирование, а на программирование мышления и поведения, травля меньшинств, в том числе сексуальных, подавление независимого правосудия и формирование репрессивной правоохранительной системы (разной степени жесткости), исподволь складывающийся культ личности вождя. Благоприятным для упрочения указанной тенденции служит психологический фактор, а именно – мечта об историческом реванше, присущая как влиятельной части правящего класса, особенно силовикам, так и широким слоям населения, преимущественно малых городов и сел России, а также моногородов («второй» и «третьей» России) Так во всяком случае считает Наталья Зубаревич, российский экономико-географ, специалист по развитию регионов.

А регионы, в свою очередь, материально заинтересованы в получении оборонного заказа, сохранении занятости и рабочих мест; податливы на пропагандистские усилия властей по демонстрации патриотизма, державности и т.п. Создание образа врага и сопровождающая его милитаризация сознания способствуют политическому неоизоляционизму, формированию психологии «осажденной крепости». На мой взгляд, эти тенденции скорректировали оценки сегодняшнего политического тренда как правопопулистского авторитаризма, опирающегося одновременно на инкорпорированную олигархию и патерналистский конструкт «простого человека» с его традиционными и патриотическими ценностями. Политический миф режима строится на том, что единству лидера и нации «простых патриотических людей» угрожает союз внешних сил и их внутренний агент – образованные и прозападнически настроенные элиты. На смену «старому» (деидеологизированному) авторитаризму пришли активные пропагандистские кампании с эксплуатацией темы консервативных ценностей: приоритет государства перед личностью; православие как источник базового консенсуса; сплочение различных слоев и групп вокруг лидера. Активно задействована политика памяти, особенно память о победе в Великой Отечественной войне как символический ресурс легитимации современных внешнеполитических практик.

Предпринимаются эпизодические попытки разыграть карту этнического национализма (через концепт «русского мира» и защиту русских и православных в местах их компактного проживания; через дискуссии о «государствообразующем народе»).

Во внешнеполитическом плане разрабатываются прожекты самообеспечения, «подлинного суверенитета» (импортозамещение), самоизоляции. Для этого формируются образы гордой, «одиноко идущей державы», «долгого государства» и т.д.

Результирующей такого политического курса становится формирование патримониального порядка, выходящего за рамки узкой трактовки политического режима как совокупности форм и методов осуществления власти. Патримониализм — это правление, при котором вся власть сосредоточена в руках верховного правителя: отдельного лица (автократия) или ограниченной группы лиц (олигархия).

Все другие классы общества, включая высший и средний классы, к власти не допускаются, либо отсутствуют как таковые. Власть верховного правителя или правящей группы, как правило, ничем не ограничена.

На сущностные черты патримониального порядка неоднократно обращал внимание известный социолог Лев Гудков, отмечая, что на месте относительно целостной бывшей (тотальной) системы возникло множество частных, корпоративных и групповых образований со своими частными, корпоративными и групповыми целями и интересами. Попытки восстановить централизованную систему власти (но без политики террора и принуждения) не дают ожидаемого эффекта потому, что в игру вступили клановые и ведомственные интересы, заставляя Кремль торговаться или считаться с теми, кто представляет эти интересы.

А. Соловьев отмечает еще более существенные структурные изменения – как в организации общественной власти, так и частично в самом государстве. По его мнению, российский политический порядок, близкий по форме к неопатримониальной полиархии, в реальности представляет собой неорганический синтез институтов и сетевого ландшафта. «В результате государство оказывается вынужденным приспосабливать официальные центры публичной власти к стратегиям доминирующих сетей или, говоря точнее, к локальным центрам фактического господства. С другой стороны, сами представители режима склонны рассматривать себя в качестве корпорации, чему способствует отсутствие у них какой-либо реальной идеологии. «Стремясь всеми силами оставаться у власти, они пытаются искоренить само понятие общественного интереса, – считает Иван Крастев. – Если общественный интерес – это не более чем сумма нецеленаправленного сложения частных интересов миллионов людей, то любые жертвы во имя общественных интересов становятся напрасными».

Отсутствие единой идеологии помимо прочего означает отказ от предъявления обществу масштабного проекта «лучшего будущего», значимых общественных ориентиров, кроме намерения сохранить статус-кво. Нет притягательной картины завтрашнего дня, в которую должно поверить не только население, но и сами элиты. Создать образ «желаемого завтра» посредством простых политтехнологических решений невозможно, но иных способов нет по причине отсутствия в обществе публичных механизмов политического целеполагания, опирающихся на консенсус общественных интересов и их представительство в каких-либо устойчивых формах.

Приватизация государства, публичных должностей и полномочий приводит к тому, что они становятся источником ренты для должностных лиц, которой они делятся с теми, кто наделил их частным правом на государство. «Такова траектория эволюции политического порядка обществ, в которых не сложились ни рациональная национальная бюрократия, независимая от политических элит, ни публично-правовые институты принятия политических решений, – считает Виктор Мартьянов. – Патримониальным режимам остается лишь развивать своеобразную модель рентно-сословной легитимации, связанной с обеспечением доступа разных сословий к определенным уровням и объемам ренты в обмен на лояльность». «Такие «коммерческие диктатуры» могут принимать самые разные формы, от гротескных ливийской Джамахирии или чавистской Венесуэлы до относительно респектабельных России или Турциии», – считает известный экономист Владислав Иноземцев.

По мнению автора, коммерциализированные государства, пришедшие на смену исчерпавшим себя диктатурам, утвердились в странах, не знавших современной государственности (как в Африке), или возникли на базе левацкого ответа на вызовы современности (как на Кубе или в Венесуэле). Они по-разному выстраивают свои отношения с населением, но практически всегда допускают существование формальных демократических процедур; предполагают сословное сознание и избирательность имплементации правовых норм и решений; поддерживают глобальную инфраструктуру обеспечения безопасности своих активов. Представители демократического мира с трудом понимают принципы их функционирования в силу их формального сходства с остальными государствами, но будущее мирового порядка зависит от того, насколько быстро в столицах развитого мира осознают, что мир разделился не на Восток и Запад, демократии и диктатуры, а просто на настоящее и прошлое.

Поймать критический момент

2018 год стал очередной вехой в эволюции нового авторитаризма в России. Владимир Путин выиграл президентские выборы с большим преимуществом, продемонстрировав не столько политтехнологическое, сколько политическое превосходство над своими соперниками. Основой его курса стали своеобразные «три карты»: «версальский синдром», то есть политика обид, связанных с распадом СССР; культ стабильности, то есть страх перемен, подпитываемый воспоминаниями о тяжелых 1990-х годах; неприятие «европейского выбора», то есть капитализма и частной собственности.

Устранив элиты из политического процесса, президент связал свою власть напрямую с массами, обеспечив их нерушимую сцепку с лидером. Это и обусловило решимость последнего в осуществлении ряда непопулярных мер, требовавших надежного политического прикрытия.

Однако повышение НДС, пенсионная реформа, налог на самозанятых и прочие фискальные меры привели к заметному снижению рейтинга поддержки президента. Одновременно принятые меры свидетельствовали о сокращении ресурсов властвования, а следовательно, и о расторжении негласного контракта, существовавшего между властью и обществом на протяжении последних полутора десятков лет.

Отсюда только 10% опрошенных считают себя способными влиять на происходящее, тогда как 62% утверждают, что в масштабах страны ни на что повлиять не могут. Следовательно, готовность россиян к проявлению гражданской активности растет, но в отсутствие выхода в публичное пространство в обществе постепенно накапливается политическое напряжение. К тому же власть принимает целую серию запретительных законов, лишающих политическую систему необходимой гибкости и способности развивать и поддерживать устойчивость всей общественной системы.

На втором этапе теряется компенсационная способность этих трех опор по отношению друг к другу. В случае, если отдельные опоры теряют связывающую их силу и не могут компенсировать это ослабление при помощи остающихся опор, автократический режим вступает в тот самый критический момент (Critical Yuncture), характеризующийся сокращением возможности структурных принуждений – экономических, культурных, идеологических, организаторских и т.д. Ослабленные структурные принуждения, увеличивающийся театр действий и возрастающая тяжесть последствий принимаемых решений являются необходимыми условиями для смены институционального пути.

Насколько нынешний российский режим приблизился к этому «критическому моменту», пока сказать сложно. Требуется тщательный анализ как предпринимаемых решений и действий режима, так и реакции на них общества. Очевидно лишь, что старые приемы и технологии теряют свою силу, поскольку не соответствуют новой ситуации. Сокращение материальных ресурсов вкупе с усталостью общества от милитаристской истерии разрушают основы легитимности режима, подтверждая неустойчивость харизматической легитимации и неэффективность опоры на сакральную традицию. Привилегированный статус бенефициаров – государственных корпораций, страхующих свои риски за счет бюджета, не оставляет шансов всем остальным. Рост массового недовольства создает благоприятную атмосферу для активизации деятельности несистемной оппозиции и повышает риски использования силы со стороны власти для прямого подавления политических противников. Разрушенные институты коммуникации и диалога между властью и гражданским обществом не способны выполнять модераторскую функцию в назревших общественных конфликтах. Полное отсутствие «образа будущего», превратившегося в проект вечной консервации «настоящего» и реставрации «прошлого»,  обрекает власть лишь на два плохих варианта развития событий: либо на полноценный жесткий авторитаризм и репрессии, либо на медленное саморазрушение под натиском социального протеста и обостренного запроса на перемены.

Второй сценарий, безусловно, является более предпочтительным для общества, однако требует соблюдения ряда условий: созревания социальной базы протеста; взросления реальной оппозиции, набирающейся опыта; исчерпания способности режима к адаптации и гибкости. Признаки дезадаптации режима в последнее время появляются все чаще; «технократичность» власти превращается в медленное окостенение политического организма, сопротивляющегося всякой политической подвижности. Однако времени и гарантий для комфортного положения политического «корпуса» власти остается все меньше.