Наталия Савицкая
Родителям этого ребенка, побывавшего заложником у террористов в школе в Беслане, придется приложить еще титанические усилия, чтобы избежать проблем с психическим развитием.
Фото Reuters
– Елена Львовна, в центре внимания бесланской трагедии оказались дети, поэтому и наш разговор сегодня о них, о детях России. Ведь, по сути, в стрессовом состоянии могут находиться все дети России, не отходившие от экранов телевизора в течение этих страшных трех дней. И самое удручающее в этом моменте, что этого детского стресса мы, взрослые, можем и не замечать. Расскажите, пожалуйста, как нам определить, насколько сильны переживания ребенка, и дайте несколько советов, как не упустить тот момент, когда помощь психолога становится уже просто необходимой.
═
– Вспомните свой обычный фон отношений с детьми. Например, такую ситуацию, когда мы привычно «цепляемся» друг за друга. «Как дела?» – «Нормально». – «А что значит «нормально»?» – «Не лезьте в мою личную жизнь┘» – и так далее. Ситуация довольно распространенная, и пусть она хоть и неприятна и по большому счету и так требует помощи психолога (родительско-детские отношения дали трещину), но она свидетельствует, что все на своих местах. Все как всегда. Есть некая обыденность в этих отношениях. Конечно, в разных семьях отношения строятся по-разному, но привычный ход этих отношений неизменен. А вот если этот привычный ход нарушен, если ребенок очень сосредоточен, он весь внутри себя, что-то внутри себя переживает, – есть повод обратить на это особое внимание.
Конечно, и форма проявления стресса у разных категорий детей бывает разной, хотя и прослеживаются кой-какие закономерности. Чаще всего, например, замыкаются дети помладше. Стрессовое состояние у старших детей проявляется в виде этакой «взрывчатости». Совсем маленькие могут быть повышенно капризными. В общем, есть этакая внутренняя болевая точка, которая оберегается детьми самыми разными способами.
═
– Даже совсем маленькие дети могут реагировать на такие моменты?
═
– Даже самые маленькие. Пусть нам кажется, что они ничего не понимают, на самом деле они много чего понимают. Ребенок 5 лет занят в углу своими игрушками и вроде бы мельком реагирует на страшные кадры по телевизору. И задает вопросы, то очень поверхностные, то наоборот – углубленно-философские (на взгляд взрослого) и вроде бы не сопряженные именно с данной ситуацией, но┘ Как бы нам ни казались эти детские вопросы отвлеченными, на самом деле внутри себя ребенок уже выстраивает какие-то совершенно страшные гипотезы. Обстоятельства могут быть и так ужасными, но ребенок, поверьте, нарисует себе еще более страшную картинку.
Понимаете, у них специфический способ выстраивания причинно-следственных связей, у них «своя» осведомленность.
Поэтому из каких-то совершенно случайно оброненных кем-то фраз дети могут выстраивать целостную колоссальную картину, которая обретает совершенно иной, какой-то даже фантасмагорический смысл, зашкаливающий за все возможные и допустимые пределы. Так бывает довольно часто даже и без всяких внешних обстоятельств, подобных пережитым нами всеми во время захвата школы в Беслане. На основе любой информации ребенок может выстроить себе что-то несусветное.
═
– Значит, с детьми все увиденное надо обсуждать?
═
– Конечно, это нужно делать. Не нужно говорить об этом не переставая, но говорить нужно. У ребенка – у кого в дошкольном возрасте, у кого позже – возникает две сферы. С одной стороны «я» – со своими чувствами, переживаниями. С другой стороны – целый пласт волнообразных, инспирированных взрослыми чувств и переживаний.
У ребенка в переходном периоде – от младенчества к детству, и от детства к взрослости (13-17 лет) бывают все время какие-то сложности взаимоотношений в этих сферах. Некоторые дети со скрытой рефлексией умеют скрывать все эти моменты, некоторые, наоборот, ярки в этих проявлениях. Скрытным детям, например, если они что-то сотворили, «лучше в речке утопиться, нежели родители об этом узнают». Кстати, сегодня продолжительность детства закономерно растет. Если 150 лет назад 17-летний ребенок был уже «глубоко взрослым», то сегодня он и в 20 лет может быть ребенком.
Итак, растет продолжительность детства. Несколько лет назад и в первом классе с ребенком не делали уроки родители. Он был достаточно самостоятелен, сегодня ситуация иная. В результате именно на такого ребенка обрушивается уничтожающая лавина терроризма. Получается, что центральные моменты жизни ребенка (я имею в виду вопрос о жизни и смерти, надежности и доверия к миру) решаются тоже в этих обстоятельствах и под колоссальным прессингом насилия. Человек не может дальше жить, если он не решил для себя этого вопроса. У него возникают большие проблемы в дальнейшем.
У детей вопрос жизни и смерти и доверия к миру впервые появляется в возрасте примерно пяти лет. И в большей степени зависит от того, насколько крепка его духовная связь с матерью. Пока еще не начался период наживания своего социума, своих связей с миром, своей компании, у ребенка важнейшие вопросы жизни и смерти, надежности и ненадежности мира – все лежат на матери. Примерно от 5 до 7, а то и до 9 лет дети начинают испытывать страхи. Страх смерти. Он связан с интеллектуальным развитием ребенка. Ребенок начинает понимать, что он умрет. Иногда это провоцируется и дальше, если взрослые имеют те же страхи и не могут правильно поговорить с ребенком. «Да, это будет, – нужно сказать ребенку, – но это будет еще очень и очень нескоро. Мы будем жить долго, долго». Так можно сказать в обыкновенной жизни.
Но сегодня все выглядит по-другому. У многих детей России этот сложный переходный период совпал с бесланской трагедией. Страх смерти у ребенка быстро проходит в нормальной жизни. Дети потом перестают бояться. Это показатель нормального развития, дальше ребенок живет с осознанием своей смертности. Образуются некоторые жизненные перспективы. Начальные и конечные пункты. Человек должен стать субъектом своего пути. Если взрослые растеряны – для детей мир стал ненадежен. Если все будет развиваться так и дальше (в смысле атак террористов), мы получим ситуацию «военных неврозов» детей войны, как у тех, кто живет в горячих точках.
═
– Современный ребенок живет в мире мультипликационных монстров и фильмов ужасов, боевиков и так далее. Возможно, он более спокойно воспринимает кровь на экране, считая происходящее в реальности продолжением все тех же сериалов? Там и там одна и та же картинка.
═
– Недавно по телевизору рассказывали, как тяжело восприняла трагедию девочка, недавно переехавшая из Беслана в Израиль, – она даже на некоторое время потеряла дар речи. Буквально не могла разговаривать. Вот вам два пласта личных переживаний и событий внешней жизни. Вроде и есть какая-то динамика. Она себя отождествила с жертвами, непосредственные личные переживания привели к тому, что девочка перестала говорить...
И блокбастеры, от которых голова кругом, когда крутится эта сплошная мясорубка, – это другое восприятие. Виртуальная жизнь. Дети в большинстве своем четко различают, где жизнь реальная, а где – виртуальная. Но есть и категория детей, которые не различают. И даже категория взрослых выросла, которые не очень-то сильно различают. В этом случае мы говорим о недостаточности своих собственных внутренних переживаний. На этой границе и лежит проявление детской жестокости, которая, разумеется, не относится к терроризму. Хотя сам терроризм имеет в основе своей и проявление юношеского экстремизма... Ситуация, когда подростки избивают бомжа, это недостаточность сочувствия, переживаний, есть такой психологический термин – эмпатия. «Мне на все наплевать!» Этакий юношеский экстремизм. У некоторых подростков и не будет переживаний по поводу увиденного. Но это очень маленькое количество детей. А у кого-то этот стресс приведет к перелому развития человека. Это как мощный катарсис.
Я в детстве знала одну девушку. Из тех, по которым «тюрьма плачет». Так вот, в результате одного случая она изменилась кардинально. Ушла даже в монастырь. Произошло это после того, как ее изнасиловали 10 подонков. В этой ситуации все будет зависеть от защитного слоя личности. Вполне возможна ситуация, что ребенок больше никогда не сможет смотреть фильмы со сценами насилия.
═
– Вы сказали, что ситуацию с детьми надо обсуждать. Но как? Как, например, школьным учителям говорить об этом? Что говорить?
═
– У нас, у взрослых, есть такая позиция: «Я в мундире. Я все знаю». Так вот, об этом надо забыть. Во время событий в Беслане я обратила внимание на работу одного телевизионного корреспондента в эфире (мужчины, кстати). Он рассказывал о похоронах жертв теракта. Было заметно, как мучительно даются ему слова, как он сдерживает свои слезы. Это был очень сильный момент. Вот учителям себя надо вести так же. Не надо скрывать своих эмоций, надо реагировать по-человечески.
Детям, особенно младшеклассникам, надо помочь сформулировать такую важную мысль, что есть от всей этой напасти спасение. Самое ужасное, это когда взрослые, выслушав по телевизору какое-то официальное лицо, начинают тут же при детях опровергать эти слова, причем самым уничижительным способом. Конечно, у взрослых могут возникать разные реакции и свои «обвинительные речи», но дети должны слышать одно – спасение есть, чтобы не было ничего утекающего в детское аутичное фантазирование, о котором мы говорили выше. Оно ведь потом может засесть в подсознании и давить всю жизнь человека. Одно неаккуратное слово – и все.
Так что вместе с акцентом о нашей скорби важно отметить, что там работали спасатели и сумели спасти многое количество людей, даже в таких невозможных условиях. Детям важно знать, что есть фигура сильного защитника, с кем они могут отождествляться. Если мы опускаем эти моменты, то дети отождествляют себя только либо с жертвами, либо с террористами. Нужно отыгрывание этой психодрамы. Как спасали, каким образом. По большому счету это нужно и взрослым.
