0
10444
Газета Наука Интернет-версия

27.05.2015 00:01:05

Дирижабли Парщикова и аэропланы Таврова

Елена Желтова

Об авторе: Елена Леонидовна Желтова – историк науки, эссеист, кандидат технических наук, ведущий научный сотрудник Института истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова РАН.

Тэги: поэзия, воздухоплавание, парщиков, тавров, дирижабли


поэзия, воздухоплавание, парщиков, тавров, дирижабли Робер Делоне, «Дань уважения Блерио», 1914 год.

Появление в начале XX века аэропланов затронуло глубинный пласт человеческого бытия, связанный с древней и таинственной мечтой о полете. При виде летящего аэроплана люди испытывали сильные, невыразимые словами чувства и, естественно, стремились соотнести их с уже укоренившимися в культуре представлениями о полете. И, как мы видели, у многих русских поэтов ранняя авиация рождала ассоциации с христианскими мифологическими сюжетами полета.

«И поэты и летчики…»

Летчики, в свою очередь, говорили о «неземных», «божественных» переживаниях в полете на аэроплане. «Голубоватый эфир, любовно носивший меня в своих бархатных объятиях, мне родственней земли», – признавался бесстрашный русский авиатор Сергей Уточкин. «Было жутко-ново до божественности ощущенья, до ясности райских галлюцинаций…» – вспоминал свой полет над Парижем обучавшийся тогда «летному делу» в школе Блерио Василий Каменский.

Лусьен Жонас, «Герои воздуха не умирают», 1918 год.
Лусьен Жонас, «Герои воздуха не умирают», 1918 год.

Чуткая к прорывам от земного к высшему, «надмирному» Марина Цветаева отметила это общее для первых летчиков и писавших об авиации поэтов стремление увидеть в полетах аэропланов возможность непосредственного приближения к Богу, но определила его как напрасное:

Все под кровлею сводчатой

Звали зова и зодчего.

И поэты и летчики –

Все отчаивались.

Марина Цветаева, как и Александр Блок, считала, что авиация никакого отношения к полету души и духа не имеет. В мае 1927 года в дни, когда весь мир будет приветствовать перелетевшего через Атлантический океан американского летчика Чарльза Линдберга, живя во Франции недалеко от места его приземления, Марина Цветаева напишет:

Но сплошное аэро –

Сам – зачем прибор?

Твердь, стелись под лодкою

Леткою – утла!

Но – сплошное легкое –

Сам – зачем петля

Мертвая? Полощется...

Плещется... И вот –

Не жалейте летчика!

Тут-то и полет!

Не рядите в саваны

Косточки его.

Курс воздухоплаванья

Смерть, и ничего

Нового в ней.

Но вернемся в Россию. Во время Первой мировой войны аэропланы становятся грозным оружием, и аура идеальных миров вокруг летающих машин тает. Тем не менее в первые годы советской власти авиация все еще вдохновляет поэтов-авангардистов, а потом, в течение многих лет, воспевается советскими поэтами. Но пространство, в которое помещается авиация в литературе и поэзии в советское время, сужается – оно больше не охватывает невидимые, метафизические (духовные) миры, а сводится к изображению непосредственно окружающей людей действительности, окрашиваемой советской идеологией:

Если б я был самолетом

двухмоторным 

дюралюминиевым,

я взлетел бы с моим пилотом

на 2000 метров минимум.

А отсюда видна 

золотая страна,

виноградная, нефтяная.

И звенит во мне 

не мотор – струна,

крик пропеллера оттеняя

– писал в 1928 году поэт Семен Кирсанов.

Безразличие к гравитации

Однако в конце советской эпохи появляется новое поэтическое течение – метареализм. Поэты-метареалисты стремятся вернуть русской поэзии глубину и поэтическую высоту времен Серебряного века, и они расширяют и усложняют понятие реальности.

В конце 1990-х лидер метареализма поэт Алексей Парщиков (1954–2009) обращает внимание на дирижабли. Парщиков живет в Кёльне и наблюдает, как ветераны дирижаблестроения пытаются возродить строительство «летающих сигар». В своих заметках он пишет: «Один мой английский собеседник, военный историк, говорил, что пилоты и строители дирижаблей отличались особым характером и мировидением… Эти люди ощущали доисторическую «природность», были в душе мифофилами».

И это действительно было так. Хуго Эккенер, журналист и ближайший советник Фердинанда Цеппелина, знаменитого конструктора первых, появившихся в начале XX века дирижаблей, оставил такое воспоминание о полете цеппелина: «Это была не «серебряная птица, парящая в воздухе», как обычно описывают, но скорее неслыханная серебристая рыба, плывущая безмолвно в воздушном океане и пленяющая глаз подобно фантастической, необычайной рыбе, увиденной в аквариуме. И это сказочное видение, которое, казалось, уплывет, озаренное солнечным светом, и растает в серебристо-голубой дали неба, представлялось прибывшим из другого мира и возвращающимся в этот неведомый мир, подобно мечте. Это видение казалось таинственным посланником с мифического «Острова Блаженства», в существование которого в потаенных глубинах своих душ люди все еще верят».

Но Парщиков – поэт рубежа XX и XXI веков, его ум и воображение обогащены научными знаниями и опытом обращения с разнообразными техническими устройствами. Сам замысел цикла о дирижаблях возник у Парщикова, когда он читал книгу «Открытые небеса» (1997) французского философа Поля Вирильо. Парщиков отметил наблюдение Вирильо, что современная электронная и компьютерная техника открывает новую, электронную виртуальную перспективу, независящую от закона гравитации, «построенную в условиях невесомости», и эта мысль навела его на размышления о дирижабле, о его «месмерическом парении», «кажущемся безразличии к гравитации».

И вот в стихах Парщикова дирижабль летит в особом поэтическом пространственно-временном континууме: в нем перемежаются мифологическая, историческая, виртуальная, футуристическая перспективы. Нужные в полете технические приборы – то старинные (подзорная труба), то новейшие (солнечные батареи) – маркируют вариации исторического времени. Приборы и даже лабораторное оборудование проявляют метафоричность. Дирижабль издали «кажется задержанным стеклянной палочкой/между частиц, снующих в чашке Петри», известном в микробиологии сосуде, который немецкий бактериолог Юлиус Петри изобрел для культивирования бактерий. Но вырванная из ткани стихотворения метафора Парщикова не создает того впечатления, какое она производит в контексте:

Как близко в воздусях 

и ярусный и арчатый,

похожий на театр! 

А дальний – крапинка 

на ветре.

Он кажется задержанным 

стеклянной палочкой

между частиц, 

снующих в чашке Петри.

На какое-то время дирижабли стали объектом чуть ли не поклонения.	Обложка советского журнала «Хочу все знать», сентябрь, 	1930
На какое-то время дирижабли стали объектом чуть ли не поклонения. Обложка советского журнала «Хочу все знать», сентябрь, 1930

При описании полета дирижабля внимание читателя постоянно и неожиданно переключается, перебрасывается с одних перспектив, ракурса, образов на другие. Именно в эти моменты переключения внимания возникает чувство «головокружительной» новизны, а на зрительном уровне появляется новая картинка. И при этом конструируемое поэтическое мироустройство Парщикова оказывается убедительным и почти по-научному точным:

Мы забирали вверх, 

мы забывались вверх, 

в гондоле

мигала на экране 

кибернетическая лотерея.

В обнимку с призраком 

радар на летном поле.

Два залпа-льва, 

к нам подбежав, 

нить потеряли и перегорели.


Подальше от Земли! 

Она растет в объеме,

к Луне навстречу. 

Шепчутся раскопки,

наслаиваясь в полудрёме.

И глобус – утолщается. 

И тянется сквозь 

телескопы зябко.


За воздух можно 

ухватиться ртом. И парусом.

Без рук лететь веретеном. 

Баланс – единственная 

сила.

Шел жук по носу одного 

из янусов,

и время – перекосило.


И дирижабли древние 

показывались на вершине,

обугленные гинденбурги 

поленьев черных.

Француз тик-так 

с пропеллером 

на часовой пружине,

австриец запрягал 

в аэростат орлов ученых.

Аэроилиада Андрея Таврова

Алексей Парщиков привлек внимание к дирижаблям другого поэта и писателя Андрея Таврова. Человек глубокого духовного опыта, Андрей Тавров – автор романа о выдающемся философе-мистике Владимире Соловьеве, воспоминаний о священнике Александре Мене, нескольких книг эссе и стихов – всматривается в дирижабли: «Созерцание дирижабля в небе завораживает… Греза о полете обладает каким-то неопределимым свойством – изымать грезящего из потока времени… Сам по себе дирижабль воплощает у всех на виду один из глубиннейших архетипов человеческого подсознания – эллипсообразный объем... Мало того, что он, как все архетипические вещи, не только противится времени, но он к тому же еще и увлечен этой архетипической энергией в область, выпадающую из времени, время превышающую, он находится у нас – над головой, на виду».

То есть созерцание дирижабля инициирует в человеке предчувствие и даже переживание вневременного бытия.

Вот как у Таврова в поэме «Проект Данте» появляется перед своей посадкой и гибелью самый большой в мире немецкий дирижабль «Гиндербург» (сгоревший в 1937 году меньше чем за минуту при приземлении в Лейкхерсте):

Какой к черту сон! 

Торчали в баре за бренди,

шлялись у летного поля

потом появилось солнце.

А потом он – громада больше

титаника в воздухе,

облитый розовым.

Все словно с ума посходили,

когда он так вот завис,

Что соглашенье? 

Не в свастике дело –

в белом айсберге над головой –

вес ушел из ног напрочь…

В поэме «Проект Данте» большой раздел посвящен дирижаблям. Андрей Тавров фактически пишет «аэроилиаду» о гибели дирижаблей до, во время и после Первой мировой войны, где вслед за исчезновением дирижаблей уходит из земной жизни мерцающий модус вечного. Но для нас интересно другое.

Вдохновившись вслед за Парщиковым дирижаблями, Андрей Тавров всматривается и в раннюю авиацию. По его мнению, первые причудливые крылатые машины еще не оторвались от «сновидческой сущности полета», «от его духа» и были скорее аппаратами «для духовных прыжков, чем для технической эксплуатации».

Крушение дирижабля «Гинденбург» 3 мая 1937 года.	Иллюстрации из архива автора и Андрея Ваганова
Крушение дирижабля «Гинденбург» 3 мая 1937 года. Иллюстрации из архива автора и Андрея Ваганова

В поэтической форме Тавров рисует точный зрительный образ летящего Отто Лилиенталя, немецкого воздухоплавателя, который первым построил и отважно испытывал серию планеров с большими крыльями и который погиб при полете в 1896 году. Тавров разглядел удивительное зрительное и метафорическое сходство летящего на планере Лилиенталя с таинственным и великолепным превращением гусеницы в бабочку:

Отто плывет по воздуху 

в трепете бабочек

в гусеницах повисших, 

                                                                 как у купальщицы, ног.

Тавров пишет и об эпохальном в истории авиации перелете французского летчика Луи Блерио через Ла-Манш. Тогда, в 1909 году, многие европейские поэты воспели его перелет, а основоположник «орфизма» французский художник Робер Делоне написал знаменитую теперь картину «Дань уважения Блерио».

И вот спустя столетие о Блерио пишет Андрей Тавров:

Потом пришел туман 

со снегом. Мотор Anzani

работает как часы. 

В 4.35 я стартовал,

а сейчас над проливом 

не видно ни Острова, 

ни Континента,

я остался один, 

потерялся в воздухе,

я шел по туманным следам,

которые оставили 

чудовищные звери –

исполинский соловей, 

хрустальная цапля,

конь, грохочущий воздухом 

и дистанцией.

Сейчас, в этом баре, 

отяжелев от вина 

и старости,

я знаю, кто их оставил – я.

Тавров описывает момент наивысшего человеческого прозрения Блерио. На исходе жизни, сидя в баре и выпив вина, Блерио очередной раз вспоминает свой перелет и осознает то, что не давалось ему всю жизнь, – свое человеческое величие, подобие Творцу! Блерио прозревает, что при подготовке к полету, напряженно грезя, просматривая в воображении будущий перелет, он уже проложил путь, оставил следы, по которым, «потерявшись в воздухе», и пошел потом…

«Мы творим мир заново каждую секунду, вместе с Творцом, хотим мы этого или нет. Блерио это понял», – комментирует Андрей Тавров. А в одном из своих эссе говорит об истории авиации: «Чем технологичней летательный аппарат, тем дальше он отстоит от настоящего полета».

Поэтический взгляд Андрея Таврова на дирижабли и аэропланы подводит нас к возможной разгадке таинственности раннего периода авиации. Именно присутствие «настоящего», совершающегося в вечности, чувствовали в первых полетах аэропланов выдающиеся русские поэты и писатели. И на самом деле не было противоречия между позицией Александра Блока и Леонида Андреева.

Блок, Цветаева и другие, шедшие за ними и говорившие, что полет на аэроплане не имеет отношения к полету духа, прозревали бездуховную технологическую сущность авиации, которая действительно в ходе истории взяла верх. Но правы были и другие, которые вслед за Леонидом Андреевым и Василием Каменским тонко чувствовали, что в полетах на аэропланах таится возможность прикосновения к безвременному «истинному полету»:

Тут летчик у края аллеи

Покоится в ворохе лент,

И мертвый пропеллер, белея,

Венчает его монумент.


И в темном чертоге 

вселенной,

Над сонною этой листвой

Встает тот нежданно 

мгновенный,

Пронзающий душу покой.

...

И в легком шуршании почек,

И в медленном шуме ветвей

Невидимый юноша-летчик

О чем-то беседует с ней...

Николай Заболоцкий. «Прохожий» (1948).


Комментарии для элемента не найдены.

Читайте также


«Бюджетные деньги тратятся впустую» – продюсер Владимир Киселев о Шамане, молодежной политике и IT-корпорациях

«Бюджетные деньги тратятся впустую» – продюсер Владимир Киселев о Шамане, молодежной политике и IT-корпорациях

0
2395
Бизнес ищет свет в конце «углеродного тоннеля»

Бизнес ищет свет в конце «углеродного тоннеля»

Владимир Полканов

С чем российские компании едут на очередную конференцию ООН по климату

0
3058
«Джаз на Байкале»: музыкальный праздник в Иркутске прошел при поддержке Эн+

«Джаз на Байкале»: музыкальный праздник в Иркутске прошел при поддержке Эн+

Василий Матвеев

0
2282
Регионы торопятся со своими муниципальными реформами

Регионы торопятся со своими муниципальными реформами

Дарья Гармоненко

Иван Родин

Единая система публичной власти подчинит местное самоуправление губернаторам

0
4033

Другие новости