Небожитель

Миниатюра-шарж предоставлена фондом поддержки и развития культуры им. А.И.Райкина. Фото Виктории Виатрис

Станиславский был настолько колоритной фигурой театральной Москвы 20-х годов, что сразу стал лакомством для бойких карикатуристов и пародистов тогдашней эпохи. Ещё бы! Типичный интеллигент из бывших! Явный попутчик! Красив, высок, элегантно одет, глаза прикрыты кругляками пенсне (за какие лихо расстреливали и махновцы, и буденновцы), в левом нагрудном кармашке костюма, шитого личным портным, прекрасной выделки уголочек белоснежного платка, волосы зачёсаны назад, надушен-с, запонки, бабочка у горла, голубая кровь, белая кость… короче, к стенке.

На карикатуре Бориса Ливанова ещё три коварные детали: нимб седых волос вокруг голого черепа, шнурок от пенсне, опущенный от величественного лица к животу и холёный палец, артистично вставленный в маленький карманчик для часов на жилетке.

Кукрыниксы в своем шарже заменили атласную бабочку чайкой.

Думаю, что Станиславский прекрасно понимал уязвимость своего внешнего вида на фоне всех советских сапог и кепок, но тем настойчивее подчёркивал свою непохожесть, гениально разыгрывая роль небожителя, человека с Луны и не от мира сего. 

Так искусно он держал дистанцию от властей. 

Долгие годы, возглавляя знаменитый театр, он был, конечно же, прагматиком до мозга костей: режиссёр не может быть записным небожителем (хотя вполне может быть идеалистом).

Понятно, что человек в маске аристократа был и нетерпим, и властолюбив, и раздражителен, и невероятно подозрителен, и брезглив, но… но при этом он был предельно цельной фигурой, театр был его божеством. Узнав о том, что Алиса Коонен ушла из МХТ, он практически проклял актрису, а когда жена пыталась за нее заступиться, отшатнувшись от Марии Петровны Лилиной, в ужасе воскликнул: «Маша, это ведь то же самое, что  выколоть глаза нашему Игорьку!» То есть сыну.

Он был фанатиком сцены, и этот огнь основателя надо было учитывать всем, кто работал в знаменитом театре, и все его учитывали.

И всё же, всё же двуликость гения была налицо.

Он лавировал, он держал дистанцию, он манипулировал людьми, переставлял фигуры, он интриговал, порой обманывал, запугивал, звонил наверх, чокался с разными харями, возможно, наступал на горло собственной песне, ублажал, заискивал, гневался, метал громы и молнии, расшаркивался – одним словом, пытался сохранить театр в царстве советского ужаса и был готов практически на всё ради благополучия своего детища.

В 1925 году Булгаков попал под острые лезвия этой машины для стрижки человеческих судеб.

Человек в кепке, газетчик из «Гудка», в поношенном костюмчике, в стоптанной обуви, без зимнего пальто, дебютант, курильщик, стреляющий папиросы (своих всегда нет, зло запомнил Катаев), измученный бытом, без манишки и карманчика для часов, без запонок (а ведь было время, были и запонки и манжеты), бежавший из Киева провинциал, вчерашний врач, фельетонист  на пороге славы. 

Фактически в тот год, когда его пьеса «Белая гвардия» была принята к постановке, судьба Булгакова в первую очередь зависела именно от Станиславского, и он не мог не понимать этого. И не только судьба, сама жизнь Булгакова была в руках Станиславского.

Мог ли он любить этого олимпийца?

Уважать мог, но любить… любить вседержителя он не мог.

Когда же наконец в 1927 году пьеса была поставлена МХАТом в огранке Станиславского, который прошёл несколько сцен спектакля, сделанного режиссёром Ильей Судаковым, когда обрушилась слава, ненависть, зависть и деньги, только тогда Булгаков смог избавиться от затаённого страха перед грозной фигурой олимпийского небожителя и смог отшатнуться от пережитой пытки и даже полюбить прошлое чувством первой любви.

А в год дебюта его неопытность можно вполне сравнить с лабиринтом, в коем в полном мраке крадётся пленник театра под фосфорическим оком незримого Минотавра.

Так вот, все эти колебания приязни, уважения, страха, насмешки, отчаяния и тоски хорошо видны в «Театральном романе» Булгакова, где, как известно Станиславский выведен под именем Ивана Васильевича с явным намёком на тиранию Ивана Грозного… Прошлое дебютной премьеры предстаёт перед нами в форме комического романа «записок покойника» о закулисье Независимого Театра, которым руководят два божества – Иван Васильевич и Аристарх Платонович. Но если второй властелин находится в далекой Индии, откуда шлёт свои инструкции и ламентации, то второй небожитель пребывает вроде бы и поблизости, но близость эта не менее далека, чем Индия.

Сцена визита неофита Максудова к Ивану Васильевичу — одна из самых блестящих страниц романа. Булгаков описал её силой стереоскопической линзы, окружив убежище небожителя, словно волчье логово кольцом красных флажков для охоты. Читатель сочувствует неофиту. Оборона Ивана Васильевича и его перепуганное окружение делает всё, чтобы не потревожить покой патриарха на диване у столика карельской берёзы с хрустальным стаканом чая, накрытым салфеткою от микробов. 

Иван Васильевич устремил свой взор через лорнет на букашку.

Максудов явно нервничает.

Максудов шлёпает обувью. 

Подозрительно шмыгает носом. 

Инфлюэнция? 

Не болен ли насморком шаромыжник? 

И зачем, скажите, с бухты-барахты писать современную пьесу, ведь «мы против властей не бунтуем», пугается тётушка Настасья Ивановна. 

Во время читки пиэсы с выстрелами (а ведь заклинал Бомбардов: выстрелы не читайте! насморка у вас нет! Гомеопатия очень помогла! и отец ваш не вице-губернатор, а… скажите, скажите… служил в банке) да и во время  накладки с актрисой Пряхиной, в припадке исповеди напугавшей кота, разодравшего занавеску со страха, на всем протяжении аудиенции Иван Васильевич сохраняет олимпийское величие.

Сказать ли? 

Но при всей сатирической аранжировке Булгаков блестяще передаёт алмазный дух идеалиста, который скорее гениально заколется старомодным кинжалом, чем пустит на сцену вверенного ему театра вихри Гражданской войны, пальбу пьяных петлюровцев, всю эту шпану революции, а заодно и юную Анну, которой — надо же! — всего 19, а надо ну, хотя бы 55.

Обаяние Станиславского имплицитно проступает в тексте романа сквозь непроницаемую оболочку Ивана Васильевича; таким же лестным очарованием исполнен и упомянутый выше рисунок Ливанова, который ластится грифелем карандаша к чертам небожителя… таким же обожанием исполнена, на мой взгляд, и знаменитая эпиграмма пародиста Архангельского на Константина Сергеевича:

В нем каждый атом

Дышит МХАТом.

Эту ауру обожания — как олимпийский факел — сумел подхватить позднее и Петр Фоменко в постановке «Театральный роман»… Тем, кто видел спектакль, думаю, никогда не забыть, как после всякой бестолочи театральных предбанников, интриг, комических приключений и прочей глупости Максудов попадает в святая святых, в кабинет Ивана Васильевича в Леонтьевский  переулок, и вот торжественный миг: мэтр появляется перед гостем, как божество, вырастает буквально из-под земли — блестящая мизансцена! — театральный подъёмник извлекает из бездны просцениума на свет рампы идеальный диван, на котором Буддой (актёр Максим Литовченко) возлежит белоснежное божество театрального абсолюта, моральный авторитет камертона, Зевс-громовержец в пенсне Станиславского со шнурком на животе, бог искусства, Аполлон в алебастровой тройке, с молочной бабочкой у самого горла, в манжетах с запонками, и это царственное явление Венеры из пены хаоса недавней Гражданской войны, это изголовье абсолюта над кепками и прочей шпаной керосинок, внушает всем нам: господа, уймите страстишки, встаньте быстрей с четверенек и вымойте руки перед едой, ведь вы же люди, заправьте аккуратно салфетку и начните-ка с терцин Овидия: 

Ars longa, vita brevis!

Искусство вечно. Жизнь лишь бренность! 

(Овации.)

Одним словом, образ Станиславского и чертёж красоты (речь о его театральной системе) в произведениях искусства просвечивает сквозь время уколами золотых запонок на манжетах Олимпа. Купина неопалима. Чистый лик, пардон, нельзя заплевать – плевки не долетают, а, описав феерический бумеранг, лепят точно в рожу охальника.

Великую тень можно лишь ласково пожурить.

Небожителя можно лишь приласкать карандашом карикатуриста.

Или воспеть пером эпиграммы, где «атом» рифмуется с «МХАТом».

Идеализм неуязвим.

И последнее.

Получив первые деньги за пьесу и отчисления от аншлага, Булгаков стал самым лакомым посетителем московских ресторанов.  До нас дошли свидетельства, что, когда прославленный руганью драматург возникал в зале, ресторанный оркестр играл в его честь шутливый туш. Ещё бы! Образчик настоящего посетителя! Прекрасный костюм-тройка от закройщика, белая рубашка, на горле бабочка чёрного бархата, жилет с карманчиком для часов (с часами внутри!), белокипенные накрахмаленные манжеты, запонки жёлтого цвета и огромных размеров монокль в правом глазу!

Вы спросите, кому же он подражал?

Ответ очевиден.