Мирра Лилина
 |
 |
|
Бульвар в Житомире |
БЛАГОСЛОВЕН город Житомир, утопающий в садах, со своим чудесным, спускающимся к реке живописным бульваром. На бульваре огромные деревья, каштаны, весной они вздымали к небу высокие белые свечи, осенью щедро дарили нам, детям, гладкие, глянцевитые плоды... Деревья росли где хотели: одни - вдоль бульвара, до самой реки, другие заворачивали на встречные улицы. О, если бы мне было дано воспеть в стихах мой город, где я родилась, где родились мои старшие братья Антоша и Ника и моя младшая сестренка Райка... Впрочем, Райка была такая маленькая, что решительно ничего из того, что было тогда, не помнит. Я помню все. Я старше Райки почти на четыре года, и было мне тогда шесть лет. Да, в начале 1918 года было мне шесть лет.
Город заняли немцы. И остались в нем.
Когда человеку шесть лет, ему нет дела до политики. Взрослые о чем-то шептались, однажды мне послышалось, что они немцев за что-то ругают. Мне же немецкие солдаты в их мышиного цвета шинелях запомнились как менялы. То и дело в наш двор заходил солдат в длинной шинели и что-то с нашими мальчишками менял.
А жизнь, казалось, шла своим чередом. Все мы трое - Антоша, Ника и я - проходили курс наук на Пушкинской улице. Ника - в гимназии, Антоша - в реальном училище, а меня каждое утро отводили в детский сад.
И вдруг грянули выстрелы! Стреляли громко и часто. Стреляли где-то близко! Стали прибегать запыхавшиеся мамы и папы и уводить из детского сада своих детей: "Вы понимаете, идут уличные бои, линия фронта проходит как раз в центре города..." И тут прибежал из реального училища Антоша и объявил: Киевскую улицу, где мы жили, захватили петлюровцы, а на Пушкинской и вокруг нее - немцы. И петлюровцы стреляют в немцев, а немцы - в петлюровцев.
- Антоша, возьми меня домой, - захныкала я.
- Не могу, - сказал Антоша. - Мне придется прыгать через заборы, а как с тобой прыгать! Ты пока оставайся, может быть, перестанут стрелять... - И он убежал.
Стрелять не перестали. Стреляли все громче, все ближе... И тут явилась домработница Наташа.
- Наташа! Я хочу домой! - я уже ревела.
- Скорее, - торопила Наташа, натягивая на меня шубку, теплый капор, ботики, - скорее!
У крыльца нас поджидали санки с толстенным извозчиком на облучке.
- Скорее, - повторяла Наташа, запихивая меня в санки, - шевелись же!
- Як поидэмо? - обернулся к нам извозчик.
- Та по бульвару, а тамо по Садовой, - распорядилась Наташа.
- Ни, - мотнул головой извозчик. - Там же немци.
- Хай по Леоновской, - согласилась Наташа. - Тыльки швыдчэ, швыдчэ!
Извозчик с силой хлестнул лошадь. Воздух гудел в ушах, взрывался все приближающимися выстрелами, сердце замирало от чего-то неведомого, непонятного... Там, где начиналась Леоновская, стояли немецкие солдаты с пулеметами. Завидев нас, они замахали руками.
- Гони! - крикнула Наташа извозчику. - Гони!
И тут же раздался частый пулеметный стрекот. Наташа с силой пригнула мою голову, сама нагнулась. "Тише, - промолвила Наташа, - тише".
Потом Антоша сказал, что Наташа настоящая героиня, она пересекла линию фронта, не побоялась. И извозчик тоже герой.
- А я? Я ведь тоже пересекла линию фронта.
Антоша сказал, что, значит, я тоже героиня. Я поверила ему, потому что Антоша никогда не врал.
* * *
Город заняли петлюровские банды. Они учинили еврейский погром. Убивали на улицах, врывались в дома и убивали. Каждый день мы, слегка приподняв приспущенную штору, смотрели, как ведут под конвоем к вокзалу толпы мужчин, там их расстреливали. Было страшно. Но не нашей маме....
У нас искали убежище - дом был полон народу: родственники, знакомые, даже из соседнего города Радомышля, где бесчинствовали банды Соколовского, прибыла к нам целая семья. Там убили тетю Ревекку, а у нее скоро должен был родиться ребеночек. Ее сын Азик спрятался под кроватью и видел, как убивают его маму. А по дороге к нам убили дядю Борю. Почти каждый день то тут, то там кого-нибудь убивали.
У евреев был обычай: когда кто-нибудь умирал, его близкие несколько дней сидели на полу, на полу и ели. Мы, дети, уже привыкли то и дело переступать через ноги сидящих на полу плачущих людей. Мы тогда играли... в погромы...
Все, кто у нас прятался, думали, что они в безопасности. Мама превратила наш дом в крепость. Тяжелая, резная, cделанная из дуба дверь задвинута тяжелым железным болтом. Такой же болт загораживал дверь черного хода. На окошках в парадной двери были водружены железные решетки. Попробуй, подступись! Подступились. Били в дверь парадного прикладами ружей и ярились - дверь не поддавалась. Сунулись во двор, к черному ходу. Но и там то же самое - дверь была неприступна. Так продолжалось долго, и петлюровцы надумали: через жившую во флигеле мадам Маругину они предъявили ультиматум: либо их впустят, либо они дом обстреляют. Мама отказалась впускать петлюровцев. И они стали стрелять. Сначала в парадную дверь, потом в окна второго этажа. Несколько пуль попали в гостиную, но все мы были в столовой, где не было окон, все лежали плашмя на полу...
И все же бандиты к нам проникли! Нас предала колбасница. Ее лавка находилась в нашем доме, и одна из дверей вела на лестницу черного хода. Послышался топот, кто-то сильным ударом распахнул дверь кухни, и с криком "Не пущали?! Всех расстреляем к такой-то матери!" в комнату ввалилась банда. Во главе ее был... дядя Петя!
- Дядя Петя! - обрадовалась незваному гостю Райка и со всех ног кинулась к бандиту, а тот подхватил ее на руки. - Дядя Петя! - тонким голоском повторяла Райка, а "дядя Петя" гладил Райку по голове и приговаривал: "Ах ты моя малэнька, моя дивчинка гарнэнька...". Все, кто был при этой идиллической сцене, застыли в изумлении, никто ничего не понимал. Понимала одна я. Но все-таки мне было страшно, я думала: "Какая Райка дура!"
Все дело было в том, что мы с Райкой были коротко знакомы с "дядей Петей", или, как его называла Наташа, с Петро. Знакомство наше произошло в те дни, когда петлюровцы еще не разгулялись. Наташа водила меня и Райку гулять, и, как это часто случалось, она, яркая, красивая девушка, приворожила парня, на этот раз... петлюровца. Он часто гулял вместе с нами, угощал меня и Райку конфетами монпансье, чем заслужил нашу искреннюю симпатию. Петро был высокий, видный, над карими глазами черные брови вразлет. Из-под шапки лихой чуб... Любил он напевать украинские песни, нам с Райкой они очень нравились и Наташе тоже. Когда он пел, глаза его затуманивались, и он смотрел на Наташу так, что было видно: он ее любит. И нас с Райкой он тоже любил.
И вот этот Петро вдруг заявился во главе своей банды к нам, не подозревая, куда пришел. И Райка ему обрадовалась! Но тут появилась Наташа, и идиллическая сцена совершила крутой поворот. Наташа тигрицей бросилась на своего поклонника: "Ты куды пришов? Отдай дытыну!" - Наташа рванула к себе заревевшую Райку.
- Та Наталья... - лепетал Петро, - то ж моя работа... Я не повинен, начальство приказуе...
На Наташу его оправдывания не действовали: "Шоб у тэбэ очы повылазылы!".
- Погодь, Наталья, погодь, - вконец растерялся Петро и вдруг рявкнул: - Хлопцы! Шкоды нэ робыть! Тыльки сбрую шукать!
Это означало - не грабить, не убивать, только искать оружие. И хлопцы "шукали". Мама им отворила - только бы поскорее ушли - дверцы буфета и напихала полные карманы "хлопцев" пирогами, которые накануне испекла бабушка.
Петро попросил маму, вежливо назвав ее "пани", поговорить с ним о "деле". А дело заключалось в том, что он, Петро, конечно, никого не позволил тронуть, но за ним могут прийти другие, увидят, сколько здесь мужчин, и их всех перестреляют. Не избежать беды.
...Беды не избежали...
Вечером, когда наступила темнота, мужчины пробрались через выломанную в заборе доску в соседний двор. Там в опустевшем доме они скрылись в крайней комнате, закрыли ставни, дверь в комнату загородили буфетом. В соседней комнате остались тетя Бася и ее сноха красавица Лия. У нас остались лишь двое мужчин: дядя Миша и дядя Илья, они были старенькие, лет по 50, их, наверное, не тронут...
Ночь прошла спокойно. А утром из соседнего двора послышались выстрелы. Туда помчалась бесстрашная Наташа. А потом... Потом Наташа вернулась черным ходом, опустилась в кухне на пол, она была очень бледна и только и сказала: "Лию убили... Там Петро..." - и потеряла сознание.
* * *
На рассвете стреляли пушки. Нас будили, наскоро одевали, Райку еще заворачивали в одеяло, и все отправлялись в подвал к колбаснице. В подвале собирались соседи со всего двора, обсуждали положение на фронтах.
На рассвете стреляли пушки. Но к этому уже привыкли. Мой двоюродный брат Алик сказал, что когда по утрам не стреляют, ему скучно...
В тот день, когда пушки замолкли, в город вошла Красная Армия. Медленным аллюром шла по Киевской улице кавалерия. На лошадях самой разной масти покачивались в седлах красноармейцы. Но в чем они были одеты! Кто в старой гимнастерке, кто в потертом, а то и рваном пиджаке, кто в длинном пальто, на голове у кого буденовка, у кого мятый картуз, а у кого и шляпа... Среди рядов пехоты затесался... верблюд. Его вел на длинном поводке молодой красноармеец. Мы нисколько не удивились верблюду, мы бы, наверное, не удивились и слону, появись он на нашей улице, - чего только тогда не было.
Вместе с Красной Армией в город пришла советская власть. Кончились грабежи, убийства. Исчезли, как в землю провалились, разгулявшиеся при петлюровцах хулиганы. Советская власть стала отбирать у всех, кто считался хоть немного буржуем, богатства. На буржуев накладывали контрибуцию, да еще в отместку "за эксплуатацию трудящихся" заставляли подметать улицы. До сих пор остается для меня тайной, какими деньгами брали у буржуев контрибуцию. Денег, самых разных, было в городе превеликое множество. Царские, всякие "екатеринки", "керенки". Курсировали мелкие деньги в виде марок чуть побольше почтовых. Их почему-то называли метеликами. Метелики охотно принимала в оплату за воду и семечки толстая Сурця, хитроумная коммерсантка, додумавшаяся до того, до чего, я уверена, ни до нее, ни после никто не додумался: она продавала за наличный расчет водопроводную воду из уличной колонки - в дома вода не подавалась. Жители окрестных домов шли к Сурце за водой: один метелик за ведро - такова была твердая такса. Торговля у Сурци шла очень бойко, возможно, продлись это смутное время - и она стала бы миллионершей.
У нас в квартире разместились человек пятнадцать красноармейцев. Они жили в маминой спальне. Там стояли кровати с инкрустацией, и они ножиками выковыривали инкрустацию и еще наводили блеск на сапоги плюшевыми портьерами. По вечерам красноармейцы пели то грустные протяжные песни, то веселые, показывали фокусы. К ним раза два-три приходил молодой командир, он носил усы и бородку. Он с нами вежливо здоровался, и это всем очень нравилось. Мама говорила, что этот командир нисколько не похож на командира, а скорее на учителя.
Через много лет, когда я впервые увидела фотографию Щорса, я его узнала! "Мама, тетя Аня! - разволновалась я. - Так это был Щорс, тот, кто приходил к нашим красноармейцам?" "Конечно, Щорс! - ответила тетя Аня. - А ты не знала?"
* * *
В город вошли белополяки.
- Только их нам и не хватало, - скептически произнесла мама.
- Конечно, лучше бы их не было, - согласился дядя Миша, - но поляки все-таки европейцы. Безобразничать они не будут.
И вот они появились...
Шла кавалерия. Необыкновенной красоты, одинаковой масти, державшие строгое равнение кони. На них сидели всадники в новехоньких мундирах с погонами, с блестящими в лучах солнца пуговицами, в конфедератках на головах. Во всем этом было что-то совершенно необычное и... успокаивающее: погрома не будет.
Погром был. Но до этого... До этого все шло на редкость спокойно.
Даже уличных перестрелок, к которым мы привыкли, и тех не было. Открылись магазины, лавки. Потянулись на базары крестьянские подводы со всякой снедью, впрочем, сильно подорожавшей. На улицах было много народу, среди толпы выделялись франтоватые польские офицеры в своих щегольских мундирах и конфедератках.
На дворе стоял уже 20-й год. Мне должно было вот-вот исполниться девять лет, и мама стала разрешать мне гулять по городу. Больше всего мне нравилось гулять по Бердичевской. Это была самая главная улица города. На нее я и отправилась, наслаждаясь полной свободой. Навстречу мне шагали, оживленно разговаривая, два франтоватых офицера. Когда они оказались совсем от меня близко, к тротуару, переходя мостовую, приблизился старый, бедно одетый человек в длинном лапсердаке, с большой бородой. Еврей. И тут на моих глазах произошло нечто невообразимое. Один из офицеров вдруг рванулся к старику, схватил его за бороду и стал ее рвать вверх-вниз, вверх-вниз. Голова старика качалась, как неживая, и сам он казался неживым со своими остановившимися, остекленевшими от испуга глазами. Мне стало очень страшно, и я побежала. Я бежала изо всех сил, как будто за мной гнались эти страшные офицеры и вот-вот меня нагонят. Задыхаясь от быстрого бега, свернула я наконец на Московскую, теперь до дома было совсем близко.
- Мама! Мама! - закричала я. - Что они делают!.. Что они делают!
Они многое делали. Они не только рвали бороды, они их поджигали. Они срезали бороды - страшно подумать - вместе с подбородками. Они убивали. Часто, прежде чем убить, они истязали. Эти "европейцы" оказались страшными изуверами... Среди многих других они убили и отца моего будущего мужа...
...Слухи, слухи... Дождались и слуха о том, что к городу приближается Красная Армия. И тут же другой слух, зловещий: белополяки решили, прежде чем отступить, город сжечь! Говорили, что решено поджечь город с трех сторон. И вот уже мимо наших окон потянулись возы с чемоданами, сундуками, мебелью...
