Ежи Кухарский - русский переводчик

	Ежи (Георгий) с отцом. 1934 г.

ПОЛЬСКИЙ коммунист Ришард Шаде со своей супругой Юлией нелегально перешел границу в 1924 году. В Советском Союзе ему дали паспорт на имя Степана Вильгельмовича Кухарского. По профессии он был инженер, а жена - выпускница Сорбонны, преподаватель литературы. В России у них было много родственников. Четыре сестры Ришарда также нелегально попали в Советский Союз со своими партийными мужьями. Муж одной из сестер - известный Гжегож Гжегожевский, участник всех партсъездов, которого готовили поставить во главе "советской Польши". Его первым и расстреляли в 1937 году... А во времена Гомулки его именем назвали одну из улиц Варшавы.

Он отказался ехать в Польшу...

Поселили семью Кухарских в Кривоникольском переулке, в доме, где жили одни поляки, впоследствии все репрессированные (сейчас дом снесен, там проходит Новый Арбат). В 1926 году у них родился сын Георгий, по-польски Ежи. И через год Кухарского с семьей послали за границу, он работал в Станкоимпорте, закупал станки. В 1937 году их вызвали в Москву. Уже были арестованы мужья двух сестер и множество знакомых. И жена Кухарского, предчувствуя беду, не хотела ехать. Это не остановило Кухарского, такова были сила его веры...

Его арестовали через несколько дней после приезда. Судила тройка. Получил десять лет без права переписки. В том же году в день выборов арестовали его жену Юлию. Когда за ней пришли, она сказала, что будет ждать прихода сестры Кухарского - Чеславы, у которой уже был арестован муж. Чеслава приехала поздно ночью и увезла к себе одиннадцатилетнего Ежи. Через два дня арестовали Чеславу, и Ежи остался со своей старой бабушкой и двоюродной сестрой - пятнадцатилетней Галей. Ежи должен был ездить на старую квартиру подписывать опись конфискованных вещей. Забрали даже его детский велосипед, и его фотоаппарат, и много другого... Он пытался протестовать, говорил, что это его личные вещи. Энкавэдэшник сказал: "Нам виднее". Этот энкавэдэшник и поселился в квартире родителей Ежи.

Ежи, бабушка и Галя стали жить продажей оставшихся заграничных вещей. А главное - продали одну из своих двух комнат актеру Кашкину*. Всего в этой коммунальной квартире жило семь семей. Ежи плохо знал русский, потому что в семье говорили только на польском и французском. Кашкин занимался с ним русским языком и много ему дал в смысле образования. Ежи очень к нему привязался.

В школе Ежи был изгоем. Мальчишки его били, обзывая "троцкист-зиновьевец", а он не понимал, что это значит. Лишь учительница литературы заступалась за него. Остальные говорили, что так и надо. Соседи каждый день бегали покупать газеты и злорадствовали: "Ждем, когда про ваших напечатают". Эти годы Ежи вспоминал как самые кошмарные.

Началась война, и стало как-то легче. Ему уже было пятнадцать лет, он со взрослыми тушил на крыше зажигательные бомбы и почувствовал себя взрослым. Вскоре его послали копать окопы под Волоколамском. Там выдавали табак тем, кто курил, и Ежи начал курить для того, чтобы привезти табак своему другу Кашкину. Так он закурил на всю жизнь. Вернувшись в Москву, он нашел дверь своего дома забитой. Оказалось, что оставшихся жильцов из близлежащих домов переселили в один большой соседний дом. Там не топили и было 8 градусов холода. Умерла бабушка. Галя ушла на фронт медсестрой.

В коридоре висел соседский мешок с урюком, и Ежи, проковыряв дырочку, таскал по одной ягодке. Когда он опух от голода, родственница Кашкина, врач, устроила его в больницу (нервное отделение) на полгода, чем спасла от смерти. После больницы он вернулся в снова открывшуюся школу, где давали бесплатные обеды.

Поступил в Станкостроительный техникум, узнав, что там платят стипендию. Однажды после занятий его вызвали, и человек из органов объявил, что все о нем знает, и предложил стучать на сокурсников. Ежи оставил ранец с учебниками и больше в техникум не пришел. Так закончилось его официальное образование. В шестнадцать лет он пошел получать паспорт. Начальник паспортного отдела спросил, кто он по национальности. Ежи ответил: "Поляк". Тот сказал "Такой национальности нет". Ежи сказал: "Мои родители поляки, значит, и я поляк". Но чиновник ему ответил: "Вы что, забыли слова Молотова: "Польша - это всего лишь географическое понятие". Можете написать себе любую другую национальность". Так Ежи стал русским.

Он устроился на термитно-стрелочный завод фрезеровщиком, где проработал пять лет.

В 1946 году вышел из заключения брат его матери Станислав, которому повезло тем, что его посадили в 1935 году, раньше всех, когда не давали больших сроков. Он получил пять лет. Его ссылка затянулась из-за войны. Помогла ему выйти на свободу жена Берута**, находившаяся в заключении вместе с ним, которую вытащил сам Берут. Выйдя на свободу, Станислав быстро оформил документы на отъезд в Польшу на себя и на Ежи. Но в последний момент Ежи ехать отказался. Он уже не представлял своей жизни вне России. Вернувшись в Польшу, Станислав стал редактором "Трибуна люду" и вскоре умер.

Ежи ходил в библиотеки. Начал писать. Женился в 1951 году на очень искренней, очень естественной девушке Наташе. Она работала архитектором. И был он для нее всю жизнь прекрасным принцем.

В 1956 году родителей посмертно реабилитировали. Ежи работал на радиоиновещании, сделал передачи о Шопене, Рихтере, Нейгаузе, Ведерникове, Свиридове. В 1958 году он начал работать над переводом писем Шопена. Дело в том, что письма Шопен писал по-польски и по-французски. Поскольку Ежи знал в совершенстве оба языка, к тому же был музыковед, переводы поручили ему. И это стало главным трудом его жизни. Первый том писем Шопена с подробными комментариями и именным указателем вышел в 1964 году в издательстве "Музыка". Польские друзья из Шопеновского общества присылали ему письма композитора, находили новые сведения и материалы. Эти письма выдержали три дополненных и расширенных переиздания. Второй том писем Шопена Ежи сдал в начале 90-х годов, но у издательства уже не было денег - оно издавало только ноты...

Он перевел книгу Ворошильского "Сны под снегом", которая вышла в Англии в 1977 году.

В пятьдесят лет Ежи ослеп, но продолжал работать. Жена Наташа выучила польский, читала ему тексты и записывала переводы. Также Ежи помогала Татьяна Зубкова, подруга его дочери Марины. Уже слепой, он с женой три раза ездил в Польшу, где их прекрасно принимали и у него было много друзей.

Он умер от второго инсульта в семьдесят три года 18 января 2000 года.

Мы подружились с Ежи, когда мне было пятнадцать лет, ему двадцать девять. Он бесконечно курил, пил очень крепкий чай и почти не ел. Иногда он приглашал меня днем в "Националь", где заказывал свое любимое блюдо "Судак орли". И когда я удивлялась тому, что он ест без хлеба, пояснял: "Зачем? Я же европеец". Когда я бросила школу, от сказал: "Это прекрасный поступок на фоне советской действительности". Худой, с усталым лицом, в нем была врожденная элегантность и аристократизм. И в самой скромной одежде он выглядел в те годы иностранцем. Ежи был настоящий интеллигент - знаток всей мировой живописи, музыки, литературы. И тогда, еще не будучи крещен, называл самой великой книгой на свете Евангелие.

"Мне во многом не повезло, - говорил он. - Но зато всегда везло на людей". Действительно, среди его друзей были такие знаменитости, как Рихтер, Фальк, Фонвизин, Ведерников, Нейгауз.

Ежи был очень независим, всегда имел свое мнение. И он не попадал ни под чье влияние, а доверял только своей интуиции, которая была у него достаточно развита. "Люди все друг о друге чувствуют, только часто сформулировать не умеют", - говорил он.

Он ценил все яркое, не терпел тривиальности. Удивительно чувствовал и всегда старался поддержать чужой талант.

До конца жизни он походил на подростка, был очень смешлив. Любил природу. Говорил, что каждое дерево - это отдельное произведение искусства. Почти каждую неделю выезжал за город, обожал разжигать костры. Часто ездил во Владимир, Суздаль, Ростов Великий, Волоколамск. Очень любил фотографировать русские храмы. Осталась огромная фототека.

Он не боялся беспощадного самоанализа. "Может, лень и есть мое призвание", - говорил он.

Из Нижнедевицка, где Ежи летом жил у тещи с женой и новорожденной дочкой, он мне писал: "Тут я бы мог ничего не делать (или так кажется). Смотреть на небо, как деревья, как что растет. Слегка возиться по хозяйству - читать, думать, курить и пить чай. И так всю жизнь. Мне кажется, что мог бы и не надоело бы. Иногда что-нибудь написать, какой-нибудь пустячок, десять фраз. Писать их месяц. Но быть уверенным в каждом слове, в каждой интонации. И помногу бы спал или лежал".

Ему и в голову не приходило оправдывать недостаток жизненных сил своим голодным детством и исковерканной юностью. Он обладал врожденным благородством и никогда не жаловался.

Для себя, безо всяких надежд опубликовать, он перевел "Стену" Сартра и мне прочел. Мне тогда Сартр не понравился. Показался каким-то противным, антиэстетичным. Зато динамичный Дос-Пасос, которого Ежи мне дал, понравился. И когда моя мама спросила: "Что ты читаешь?", я ответила: "Ты этого писателя не знаешь". - "А вот и знаю, - возразила она, взяв книгу. - Он останавливался у меня в доме, когда приезжал в Москву в 1929 году. Тогда я была замужем за Фадеевым, и мы жили на Тверском бульваре во дворе теперешнего Литинститута. Это очень оригинальный писатель. Он был похож на музыканта. Очень пил. Ему здесь быстро стало скучно. Он сказал: "Вы живете, как нищие, а держите домработницу, а у нас только у богатых есть прислуга". И ко мне он был неравнодушен, даже очень активно ухаживал".

Когда я это рассказала Ежи, он заметил: "Дос Пасос после этой поездки быстро превратился из официального друга Советского Союза во "врага".

Незадолго до потери зрения Ежи крестился. Трудно себе представить, насколько безгранична стала бы для него охватившая его тьма, если бы он не пришел к вере. Вспоминаются слова Тертуллиана: "Христианами не рождаются, а становятся".

Когда Ежи ослеп, его чувствительность усилилась. У него как бы открылось внутреннее зрение. Помню, мы смотрели работы одного художника и Ежи делал очень точные замечания. Я сказала: "Ты же ничего не видишь". - "Но я чувствую", - ответил он. Он мог многое рассказать о незнакомом человеке, взяв его за плечо и даже держа перед собою чью-нибудь фотографию. "Страдать полезно", - сказал он в одну из последних наших встреч.

С самого начала Перестройки он говорил: "Не обольщайтесь". Не поверил ни Горбачеву, ни Ельцину, пришел в ужас от событий 1993 года. И политику последних лет назвал сознательным геноцидом русского народа.

Когда его отпевали, те, кто видел его впервые, думали, что хоронят молодого человека, и даже те, кто пришел проводить его в последний путь, удивлялись красоте и молодости его лица.