Сергей Сергеев
МЕНЯ уже много лет занимает удивительный феномен совершенно очевидного отторжения Константина Николаевича Леонтьева его собственной родной культурой. Легче всего отделаться от этого факта сакраментальным: нет пророка в своем отечестве. Когда-то ответственность за это можно было возложить на "либеральный террор", позднее - свалить на советскую власть┘ В конце 80-х - начале 90-х я искренне думал, что "неозападники" специально "затирают" неудобного им во всех отношениях автора "Среднего европейца┘".
Константина Николаевича уважают очень многие, но любят действительно единицы. Да, он, без всякого сомнения, классик. Но я не могу не согласиться и с моим старшим другом, известным скульптором Петром Павловичем Чусовитиным, утверждающим, что Леонтьев - маргинальное явление в русской культуре. В общем, какой-то странный, загадочный, маргинальный классик┘ В чем причина этого парадокса?
Первое, что сразу же приходит в голову, - слишком резкое несоответствие леонтьевских идей гуманизму, владеющему не только сознанием, но и, кажется, даже бессознательным нашей интеллигенции от Радищева до Сахарова. Государственная мощь, духовная дисциплина, воинские доблести, воспеваемые и культивируемые Константином Николаевичем, - кошмары типичного русского интеллигента, вызывающие у него уже более трех столетий прямо-таки сартровскую "тошноту". Реализм мыслителя в отношении "человеческого, слишком человеческого", его сокрушительная критика благодетельного и всеразрешающего прогресса (из наших классиков, пожалуй, только Боратынский в силах здесь с ним соперничать) способны напрочь лишить современного индивида интеллектуального и душевного покоя. "Пища крута", - как сказал сам Константин Николаевич. "Леонтьев выглядит убедительнее, но если с ним согласиться, то жить не захочется", - с замечательной простотой передала мне свои впечатления от изученного ею спора Леонтьева и Достоевского одна неглупая одиннадцатиклассница. Лучше не скажешь┘
Но в конце концов гуманизм - явление, привнесенное к нам извне. Главный же корень идейного изгойства мыслителя, которого Лев Толстой считал стоявшим головой выше всех русских философов, произрастает непосредственно из национальной почвы. Есть и в идеях, и в самой ментальности Леонтьева что-то глубоко нерусское - об этом еще в начале ХХ века проницательно писали Бердяев и Сергей Булгаков. Какие бы блестящие филиппики ни выходили из под его пера, сколько бы ни восхищался Константин Николаевич красочностью Азии, он оставался истинным европейцем, европейцем до кончиков ногтей. И цену подлинной европейской культуре он хорошо знал.
Весьма характерно, что творчество Леонтьева в нашей литературе решительно стоит особняком, а в европейских - имеет многочисленные параллели. Сравнение с Ницше стало уже банальностью, не перестающей, однако, удивлять близостью исходных позиций русского и германского мыслителей, никогда даже не слыхавших друг о друге. Вполне очевидна перекличка и с французскими католическими неоромантиками конца XIX века - Барбе д"Орвильи, Вилье де Лиль-Аданом, Гюисмансом, Леоном Блуа┘ Семен Франк вспоминал в этой связи Бодлера и Ибсена. Иваск подобрал еще более экзотические аналогии: Гобино и Доносо Кортес. Карцов называл Константина Николаевича "русским Флобером". Действительно, "леонтьевским" афоризмам автора "Госпожи Бовари" несть числа: "эстетика есть истина", "масса всегда состоит из идиотов", "я ненавижу демократию"┘
А вот несколько параллелей, обнаруженных лично мной. Честертон в "Ортодоксии" (1909) отмечает, что "христианству всегда была присуща здоровая ненависть к розовому" (как не вспомнить леонтьевские инвективы против "розового христианства" Толстого и Достоевского). Жорж Бизе восклицает в одном из писем: "Ваш прогресс, неизбежный, неумолимый, убивает искусство. ┘Общества, наиболее зараженные суевериями, были великими двигателями в области искусства┘ Как музыкант, я объявляю вам, что если вы уничтожите адюльтер, фанатизм, преступность, заблуждения, сверхъестественное, - не будет никакой возможности написать ни одной ноты". Если бы не "музыкант" и не "ноты", легко обмануться и принять сей текст за фрагмент неизвестного письма автора "Среднего европейца┘"
Перенесемся из царства муз в политическую жизнь Европы 1920-1930-х гг. Когда Муссолини попросили в одной фразе выразить смысл фашизма, он ответил: "Мы против удобной жизни". Пусть не всю леонтьевскую философию, но одну из ее важных сторон эта сентенция выражает очень точно. Вообще по стилю своему (культ силы и войны, антилиберализм, активизм) Леонтьев более всего напоминает лидеров итальянского фашизма, правда, скорее д"Аннунцио, чем Муссолини.
Примеры можно множить и множить┘ Но и так очевидно: Леонтьев - явление именно европейской культуры, возникшее в самом авангарде ее движения, на полшага опережая самых смелых его разведчиков. Таких европейцев, как Константин Николаевич, у нас можно пересчитать по пальцам. Конечно, какие-нибудь пыпины, стасюлевичи, лавровы были гораздо более образованными, чем он. Но одно дело - книжки, другое - жизнь. Леонтьев - органический европеец, каким-то чудом впитавший века западной культурной работы не в сознание только, но, кажется, в саму кровь. Это - дар, природа, а не приобретение ума. Перефразируя Бердяева и Петра Перцова, я бы назвал Леонтьева романско-католическим типом на русской почве. Иными словами, он принадлежит к направлению европейской мысли, утверждавшему как основу общественного бытия иерархизм и аристократизм.
Иерархический принцип для Леонтьева гораздо важнее монархического. "Сами сословия или, точнее, сама неравноправность людей и классов важнее для государства, чем монархия, - объясняет он. - ┘Сословная монархия, конечно, лучше и тверже аристократической республики, но аристократическая республика все-таки надежнее эгалитарной монархии┘" Не очень много мы найдем в его трудах рассуждений о сущности монархической государственности, зато более чем достаточно - о роли родовитого дворянства и о неких харизматических "вождях", которые будут "властвовать беззастенчиво" и в которых надо "верить". Ни о каком императоре, короле или царе он не говорит с таким воодушевлением, как о Бисмарке и Скобелеве. Гибель сословности есть гибель культуры - вот основной тезис леонтьевской социальной философии. В противоположность основному направлению русской литературы XIX века с ее "народопоклонством", с ее "униженными и оскорбленными", Константин Николаевич проповедовал, что "молодой, красивый, храбрый, знатный и богатый воин┘ это вечный и лучший идеал человека в земной жизни. Поэт и монах - вот только кто может равняться с воином". Соответствие своему идеалу в отечественной словесности он находил только в двух толстовских персонажах - Андрее Болконском и Алексее Вронском. Яркие, сильные личности, умеющие повелевать "массой" - главный столп государственного здания: "┘Я за православную Родину меньше буду бояться с такими┘ людьми, как Скобелев, Лермонтов, Потемкин Таврический, чем с такими┘ как┘ Акакий Акакиевич и даже Максим Максимыч┘"
Что такое аристократизм в метафизическом плане? Это - форма. Чем оформленнее явление, чем строже его границы, тем оно благороднее. Именно яркость и четкость формы создали неотразимое обаяние романо-германской цивилизации. Естественно, что у Леонтьева категория формы является ключевой: "Форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающей материи разбегаться. ┘Страстная идея ищет всегда выразительной формы". С этой точки зрения Россия казалась Константину Николаевичу страной, еще не нашедшей своего неповторимого стиля и, следовательно, пока еще не могущей претендовать на статус особого культурно-исторического типа. Леонтьевские требования к оригинальности были немалыми: "┘Мы желали бы, чтобы Россия ото всей Западной Европы отличалась настолько, насколько Греко-Римский мир отличался от азиатских и африканских государств древней истории или наоборот". С высоты такой задачи понятно, почему мыслитель "готов был ненавидеть русский ум и русский вкус за недостаток творчества и стиля", почему он горько жаловался, что "до сих пор, кажется, в истории не было еще народа - менее творческого, чем мы. ┘Мы сами, люди русские, действительно весьма оригинальны психическим темпераментом нашим, но никогда ничего действительно оригинального, поразительно-примерного вне себя создать до сих пор не могли".
Нужно ли еще объяснять причины леонтьевского одиночества? Россия - страна антиаристократическая еще в большей мере, чем антилиберальная (кстати, а нет ли между аристократизмом и либерализмом, при всей их внешней несхожести, некой генетической связи?). Русские - природные демократы (но не либералы - "дьявольская разница!"). Об этом писал как раз в связи с нашим героем Бердяев, но есть авторитеты и посолидней, как будто заранее ответившие будущему идеологу русского иерархизма, пребывавшему тогда еще в самом нежном возрасте, и предсказавшие тщетность всех его усилий. Хомяков: "┘Я знаю, что даже многие из моих соотечественников желали бы видеть в нас начала аристократические и гордость германскую┘ Но чуждая стихия не срастается с духовным складом славянским. Мы будем, как всегда и были, демократами между прочих семей Европы┘ Зародыш будущей жизни мировой - не германец, аристократ и завоеватель, а славянин, труженик и разночинец┘" Пушкин: "Освобождение Европы придет из России, потому что только там совершенно не существует предрассудков аристократии. В других странах верят в аристократию, одни презирая ее, другие ненавидя, третьи из выгоды, тщеславия и т.д. В России ничего подобного. В нее не верят".
Сословность в России - не чета западной - была искусственным созданием самодержавия, а не органическим творчеством нации. Леонтьев, между прочим, это прекрасно понимал, но думал, что "эта особого рода искусственность естественна для России". Я уже не говорю о том, что аристократизм подразумевает такое грешное чувство, как гордыня. Русский смиренный демократизм гораздо ближе к евангельским заветам, и потому не большие ли христиане Акакий Акакиевич и Максим Максимыч, чем Вронский и Печорин?
Глядя на отечество европейскими глазами, Леонтьев просмотрел его подлинное своеобразие. Чая узреть в нем новые, небывалые национальные формы культуры и жизни, он не заметил, что Россия - стихия, а не упорядоченная система. Что ее сущность не видна "гордому взору иноплеменному" за носимыми ветром белыми клубами метели, она лишь "сквозит и тайно светит" между ними. Странным образом Константин Николаевич не понял, что самобытность России как раз в ее бесформенности, в фатальной неспособности к формотворчеству, в постоянном перенимании и приспособлении чужих обличий для хотя бы мало-мальского укрощения "хаоса родимого". Особенность русской цивилизации - перманентный псевдоморфоз, начиная с Х, а, может, и с IX века. Но разве это не оригинально? Тем более что плоды нашего псевдоморфоза давно уже признаны всем миром за одну из величайших культурных ценностей. Леонтьев был слишком европеец, чтобы понять и принять это. Однако другой великий европеец, Гете, как-то заметил, что во всякой форме, даже самой прочувствованной, есть что-то неистинное┘
Замечательной иллюстрацией драмы Константина Николаевича может служить судьба его литературного любимца Андрея Болконского. Князь Андрей, как и Леонтьев, - фаустовский типаж: аристократ, рыцарь, интеллектуал - тонет в русском тесте. Ему нигде нет места - ни в русском мiре, ни на русской войне он не находит серьезного дела. Как только у него появляется возможность совершить подвиг, злорадная рука автора-народолюбца тут же посылает в него пулю или ядро. Болконский, в сущности, никому не нужен, его все уважают, но никто не любит. Ему просто ничего другого не остается, как умереть. Он не "герой романа" России, она любит других: старую бабу Кутузова, смиренника Каратаева, расхлебеню Тушина, вечно ничего не понимающего Пьера, умных не "умом ума, а умом сердца" Николая и Наташу┘ Они бесформенны и потому причастны русской стихии, выталкивающей из себя слишком "твердых" Болконских и Леонтьевых.
Но неужели Россия держится лишь на "смирном типе", а "хищный" ей вовсе не нужен? Нет, конечно. Прав Леонтьев, отстаивая необходимость своего и князя Андрея бытия: "┘С одними этими только твердыми в скромном долге людьми далеко все-таки не уйдешь! А нужны для великих дел сверх таких людей еще и люди инициативы, люди сильного воображения, люди престижа и даже люди "хищные". Да, конечно, основа России - тушины и каратаевы. Но смогли бы они победить Наполеона без Раевских, Давыдовых, Кульневых, Фигнеров? Позволительно усомниться┘ Да и исторический Кутузов был не таким уж "смирным", каким его изобразило гениально-тенденциозное перо Толстого. Как ни прекрасна и величественна русская стихия, она без европейского оформления останется бесплодным или даже разрушительным бураном. В одном из писем Леонтьев говорит: "Смолоду┘ я по идеалу и по вкусам был европеец┘ а по действиям - русская дурацкая натура; после 30 стал вырабатываться наоборот, т.е. старался утвердить в себе по мере сил западную выдержку и восточные идеалы┘" Этот автопортрет может служить образцом представителя русской элиты, которому по силам сражаться на равных с таким сильным врагом, как западный аристократ.
Обрушиваясь на проповедь Достоевским "русской всеотзывчивости" (реальность коей он, кстати, не отрицал), Леонтьев не осознавал, что сам давно является ее верным и послушным орудием. У "всеотзывчивости" этой много очевидных минусов - уж очень часто она напоминает бескорыстную проституцию. Но только благодаря ей Россия могла получать необходимые для развития "европейские дрожжи" в виде узкого слоя русских европейцев, создавших высокую культуру и сложную государственную машину Российской империи. Судьба людей этого слоя, к которому принадлежал и наш герой, глубоко трагична - они никогда не чувствовали себя вполне дома на Родине, слишком вжившись в свои перевоплощения. Потом этот слой был сметен возмутившейся русской бесформенной стихией┘ Но время показало: без аристократии русских европейцев Россия существовать не может.
Да, Леонтьев никогда не станет "ядром" нашей культуры. "Ядро" - Достоевский и Толстой, Марей и Каратаев. Но для сохранения "ядра" нужен стальной болконско-леонтьевский панцирь.
