Тимофей Воронин Ранним утром 13 (25) июля 1826 года небольшая толпа людей сошлась на одной из петербургских набережных. Лица были сосредоточенны и мрачны, восходящее солнце освещало тела казненных. Дело было для России небывалое. Со времен Пугачева здесь не знали казней. Виселицу сделали неловко, слишком высокой, пришлось нести из находящегося по соседству училища торгового мореплавания школьные скамейки. Веревки долго подбирали, но так и не смогли найти годные. Трое из казнимых сорвались. Сами производители казни жалели преступников, которые, воздев руки к небу, молились перед смертью, целовали крест священника и восходили на эшафот, становившийся для них ступенью к непостижимой вечности.
Эта казнь Павла Пестеля, Сергея Муравьева-Апостола, Кондратия Рылеева, Михаила Бестужева-Рюмина и Петра Каховского и предшествующие ей трагические события дали одну из самых страшных трещин в нашей истории. Царь, помимо своей воли восходивший на престол, встретил в лице самой талантливой, знатной и образованной молодежи врагов своего государства, и на протяжении всего царствования он не мог отделаться от глубокого сомнения в благих намерениях дворянского общества, а общество, в свою очередь, пока приглушенно и тайно, но все больше вставало в оппозицию русскому историческому строю.
Понимая всю действительную преступность наших первых революционеров, признавая глубоко негативные последствия их действий, нельзя, однако же, не заинтересоваться их противоречивыми и странными судьбами. Вглядываясь в глубину этих душ, пылких и поэтичных, но взбаламученных до крайности духом времени, можно подчас обнаружить удивительные жемчужины. И кажутся глубоко верными слова, сказанные о декабристах священником Петром Смысловским, который исповедовал их в крепости. "Они страшно виноваты, - говорил он, - но они заблуждались, а не были злодеями! Их вина произошла от заблуждений ума, а не от испорченности сердца. Господи, отпусти им! Не ведали, что творили. Вот наш ум! Долго ли ему заблудиться? А заблуждение ведет на край погибели".
Одной из самых ярких личностей в движении декабристов был Кондратий Рылеев. Его судьба пронизана таинственным светом. Известен рассказ его матери о том, как в младенчестве Коня смертельно заболел, и мать буквально выпросила, вымолила его у Бога, хотя видела зловещий сон, в котором была предупреждена о страшном конце ее сына. Рассказывают также о встрече Рылеева с парижской гадалкой, которая будто бы напророчила ему страшную казнь. А один из преподавателей кадетского корпуса, в котором учился Кондратий, в невольно вырвавшихся словах предсказал Рылееву после одной из его жестоких шалостей насильственную смерть, причем, по кадетскому преданию, именно через повешение. Сам Рылеев в разговорах с друзьями говорил: "Кому быть повешенным, того не возьмет пуля".
С детства охватила Рылеева мистическая жажда свободы. Он воспитывался в трудных условиях. Жестокий деспот-отец время от времени загонял свою жену в погреб, а мальчика нещадно сек лозой за малейшую провинность. Спасая сына от жестокого отца, мать рано отдала Кондратия в кадетский корпус, но и там Рылеев столкнулся с жесткой самовластной волей. В корпусе произошли изменения, и новый начальник генерал Клингер ввел наказания, "обилие и жестокость" которых, по словам одного мемуариста, "могут показаться невероятными". Причем, по преданию, Рылеев нередко брал на себя вину своих друзей и терпел безвинно десятки палочных ударов.
Эти обстоятельства, а также отсутствие каких-либо твердых нравственных установок, ранняя начитанность в той литературе, которая до крайности возжигала в душе сознание своего достоинства, привело к тому, что Рылеев со всей поэтической пылкостью восхотел победить царствующее в мире зло. Причем корнем этого зла считал он деспотизм, одним из самых ярких проявлений которого была, по его мнению, русская монархия.
В душевном строе Рылеева сплетались удивительное бескорыстие, жертвенность и чудовищная гордость. В самые первые годы самостоятельной жизни он писал отцу о том, что мечтает "быть героем, получить мученический венец и вознестись превыше человечества". А через несколько лет, служа в полку, он убеждал своих товарищей в необходимости скорейших действий по спасению России, звал их за собой и говорил, что "судьба никогда не перестанет покровительствовать гению, который ведет его к славной цели", и что "они умрут в неизвестности, а его имя займет в истории несколько страниц".
После нескольких лет вполне ленивой и нерадивой армейской службы Рылеев женился и в начале 20-х годов переехал в Петербург, где устроился сначала на должность судьи, причем стал известен своей неподкупной честностью, а вскоре открыл в себе два таланта: поэтический и коммерческий. Он поступил в российско-американскую торговую компанию и страстно полюбил Соединенные Штаты, видя в них образец свободного государства. Первым стал он издавать литературный журнал ("Полярная звезда"), который давал писателям и поэтам приличные гонорары. Тогда же Рылеев написал свои "Думы", в которых, вдохновленный Карамзиным, попытался набросать поэтические образы самых ярких личностей русской истории. Затем выпустил поэму "Войнаровский", высоко оцененную Пушкиным. Поэма эта замечательна тем, что в ней он описал именно те места, где спустя несколько лет пришлось отбывать ссылку его друзьям-декабристам. Но главное, в Петербурге Рылеев знакомится со многими заговорщиками, узнает в них ту же поэтическую, слепую и наивную жажду свободы и становится, по его собственным словам, "пружиной заговора".
Он и вправду стал душою, вдохновителем и певцом восстания. Любые трезвые сомнения своих соратников он рассеивал порой нелогичными, но твердыми доводами. Он спокойно и в то же время неотступно убеждал одного, другого, третьего в том, что Россия вся заражена злом, что ничего не осталось в ней живого, что всюду разврат, мздоимство, несправедливость. Повсюду правит временщик Аракчеев, образ которого был для Рылеева мифическим слиянием всех самых гнусных черт ненавистного ему "деспотизма". Россия пресмыкается во тьме, и один только выход из этой тьмы - переворот. Нужно начать, считал Рылеев, и тогда люди увидят правоту начатого дела и подхватят эстафету. Россия будет перевернута, и таинственным образом родится из этого хаоса богиня свободы, которая озарит возлюбленное отечество новым светом.
Когда Николай Павлович никак не мог решиться взойти на престол, а Константин Павлович решительно от царства отказывался, заговорщики поняли, что момент выдался единственный и неповторимый. Было решено распространять среди солдат слухи, что их обманывают, что Константин вовсе не отрекался от престола, что умерший царь оставил завещание, в котором солдатам уменьшен срок службы и дана свобода крестьянам. Рылеев весь отдался революционной экзальтации. Он знал, что скорее всего их дело обречено на провал, но некий рок влек его на площадь, он видел себя жертвой, приносимой за освобождение человечества. "Да, мало видов на успех, - говорил он, - но все-таки надо, все-таки надо начать". А за несколько месяцев до того в "Исповеди Наливайко" Рылеев писал: "Известно мне: погибель ждет / Того, кто первый восстает / На утеснителей народа; / Судьба меня уж обрекла. / Но где, скажи, когда была / Без жертв искуплена свобода?" Впрочем, принося себя в жертву, Рылеев не мог не предвидеть, что он далеко не один прольет свою кровь, ведь там на площади пострадали не менее 150 человек, а сколько судеб было искалечено, сколько душ повреждено. И отнюдь не себя предлагал он в жертву, когда накануне бунта, обнимая Каховского, он говорил ему: "Любезный друг, ты сир на сей земле... истреби царя".
В ту же ночь Рылеев прощался с женой. Всей силой страдающего женского сердца она удерживала его. "Оставьте мне моего мужа, не уводите его, я знаю, что он идет на погибель", - твердила она, обращаясь к друзьям Рылеева. Но все было уже решено. Ничего не могли изменить даже рыдания пятилетней дочери, которая обнимала колени отца, вглядываясь в его сосредоточенное лицо своими чистыми, пронзительными, полными слез глазами. Рылеев вырвался из объятий дочери, уложил почти лишенную чувств жену на диван и выбежал вслед за Николаем Бестужевым, который много лет спустя запечатлел в своих воспоминаниях эту сцену.
А к вечеру того же дня все было кончено. Еще ходили кучками разбушевавшиеся простолюдины, еще убирали с площади последние следы безумной ревности дворянских революционеров, еще Карамзин с тремя сыновьями бродил по сумеречным улицам Петербурга, вглядываясь в страшное лицо той силы, которая через сто лет поглотит столь любимую им Россию и столь драгоценную для него самодержавную власть. А Рылеев воротился домой. Что-то навсегда рухнуло в его душе, какой-то новый голос начал приглушенно звучать в ней. Заговорила совесть. "Нехорошо сделали, вся Россия погублена", - сказал он после возвращения с площади.
А вскоре он и большинство других декабристов были в Петропавловской крепости. Известно, как малодушно выдавали они друг друга, как усердствовали в разоблачениях, как легко рассыпались основания всех их теоретических построений перед ужасом тюрьмы и властной силы.
Рылеев же с первых дней заключения стал ощущать все более нарастающий голос высших сил души, голос, зовущий человека к вечному, горнему, неподвластному законам земной жизни. Если до того он думал всегда о царстве справедливости здесь, на земле, а не за пределами гроба, то теперь он все серьезней вглядывался в облик Христа, пострадавшего за людей и звавшего их к непостижимому Небесному Царству. Нам невозможно с точностью проследить, как и с какой скоростью происходил этот переворот в душе узника. Но свершившееся перерождение очевидно. Дореволюционный исследователь жизни и творчества Рылеева Нестор Котляревский пишет, что "к концу заключения у него не осталось ни тени революционного духа".
Лучше всего свидетельствуют об этом чудные письма Кондратия Федоровича к жене. Все они пронизаны одним: уверенностью в благости и милосердии Провидения. Царь для него теперь не самовластный деспот, а выразитель этой воли. "Положись на Всевышнего и милосердие государя", - пишет множество раз Рылеев из крепости. Предугадывая грядущую казнь, он никоим образом не считает ее жестокой или несправедливой и взывает к жене: "Что бы ни постигло меня, прими все с твердостью и покорностью Его (Бога. - Т.В.) святой воле". Потрясенный царской милостью (Николай прислал жене 2 тысячи рублей, а затем императрица прислала на именины дочери тысячу), Рылеев со всей силой русской души отдается чувству любви и благодарности царской семье. "Чтобы со мной ни было, - говорит он, - буду жить и умру для них". (Надо отметить, что царь продолжил свою заботу о семье Рылеева, и жена его получала пенсию до вторичного замужества, а дочь - до совершеннолетия.) Рылеев говорит также о том, что "по сю пору обращаются с ним не как с преступником, а как с несчастным". И видя в этом заслугу царя, он пишет жене: "Молись, мой друг, да будет он (царь. - Т.В.) иметь в своих приближенных друзей нашего любезного отечества и да осчастливит он Россию своим царствованием".
Рылеев благодарит судьбу за случившееся с ним. "Пробыв три месяца один с самим собою, - пишет он жене - я узнал себя лучше, я рассмотрел всю жизнь свою и ясно увидел, что я во многом заблуждался. Раскаиваюсь и благодарю Всевышнего, что Он открыл мне глаза. Что бы со мной ни было, я столько не утрачу, сколько приобрел от моего злополучия, жалею только, что уже не могу быть полезным моему отечеству и государю столь милосердному". С горечью чувствует Рылеев страшную вину перед своей семьей. Ему остается одно утешение: горячо молиться за жену и дочь. "Мой милый друг, - пишет он, - я жестоко виноват перед тобою и ею (дочерью. - Т.В.): простите меня ради Спасителя, которому я каждый день вас поручаю: признаюсь тебе откровенно, только во время молитвы и бываю я спокоен за вас. Бог правосуден и милосерд, он вас не оставит, наказывая меня".
Незадолго до казни Рылеев составляет записку, обращенную к Николаю. В ней он отрекается от "своих заблуждений и политических правил" и мотивирует это отречение тем, что дух его открыл для себя мир христианской веры и теперь все предстало ему в новом свете, и он "святым даром Спасителя мира примирился с Творцом своим". В этой записке он не просит о помиловании, признает свою казнь заслуженной и "благословляет карающую десницу", но молит лишь об одном: "Будь милосерд к товарищам моего преступления". Рылеев возводит основную вину на себя, утверждая, что это он "преступною ревностию своею был для них гибельным примером" и из-за него "пролилась невинная кровь".
В ночь перед казнью Кондратий Федорович был кроток и тих. Приходил священник отец Петр Смысловский, который более полугода был, по словам самого узника, "его другом и благодетелем". Священник причастил осужденного. В предрассветные часы Рылеев писал свое последнее письмо к жене: "Бог и государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертию позорною. Да будет Его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле Всемогущего, и Он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на Него, ни на государя: это будет и безрассудно, и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые пути Непостижимого? Я ни разу не возроптал во время моего заключения, и за то Дух Святый дивно утешал меня. Подивись, мой друг, и в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашей малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О, милый друг, как спасительно быть христианином┘" Уже светало, раздались шаги и голоса за дверями, Рылеев дописывал последние слова своего последнего письма: "Прощай! Велят одеваться. Да будет Его святая воля".
