Алексей Кожунков
Театр начинается с чего угодно: с буфета, фойе, гримерной...
Фото Михаила Циммеринга (НГ-фото)
Театр похож на корявую, но удавшуюся попытку увидеть самого себя. Рецепт прост, как японская поваренная книга: быстро-быстро, насколько возможно, разбрасывая вокруг разноцветные "я"-отражения, осторожно размешивать их во времени, ни в коем случае не задевая взглядом, и, доведя до кипения аплодисментов, вдыхать аромат исчезающих очертаний. Желательно тайно, и желательно в указанное на билетах время. За это можно даже получать деньги. Это очень хитроумный способ, и его наверняка придумали греки. (Во всяком случае, после слова "хитроумный" я неизменно представляю себе Одиссея.) Камень - он всегда камень, но если ему удается подскочить над водой рикошетом, то несколько мгновений можно верить в реальность невесомости и несколько, по сути дела, тех же мгновений можно пребывать в святом неведении себя.
В театре нет зрителей и актеров - все болельщики, и, так сказать, "те", и так называемые "другие", все собрались поглазеть друг на друга, на подкладку чужой жизни. В этом его неприкрытый магнетизм. В этом его заостренная фабула, признание общей неизлечимой, но почетной болезни, эпидемии неизвестного органа внутри. Это огромное пульсирующее сердце зрителя, грандиозный радиолокатор, устремленный в неизведанные галактические просторы сцены. Он улавливает своими кровеносными фибрами эхо Большого взрыва. И чем незаметнее солнечный свет перейдет в торпедный удар прожектора, тем выше искусство торпедиста.
Режиссер - самая незавидная роль в этом райке. Потому что он, дергая за ниточки души актеров, в пиковые моменты своего успеха чувствует ниточку, продернутую в него самого. Съежившись и скорчившись, накрыв голову руками, как во время затяжных бомбежек, он обычно теряется от своей одаренности - и потому с завидной периодичностью, лишь только уползает из зала свет, разваливается в кресле всеми своими нереализованными комплексами и, постукивая кончиками пальцев о подлокотники, будто стряхивая с них пепел, искоса бросает довольные взгляды на окружающую публику. Такова его роль. Он знает, что если не вживется в образ и будет мельчить, то могут пригласить другого артиста на его место режиссера.
А еще в театре есть кулиса. Это его самое слабое место. Здесь принято падать в обмороки, или, если это не выходит, истерически, но художественно, как не принято говорить в театре - театрально смеяться. Кулиса - многоцелевое сооружение. За ней можно стоять, лежать, Ваньку валять и много чего еще полезного. Часто под ее спасительную сень прячется драгоценный стопарик, способствующий Отелло в нелегких трудовых буднях удушения Дездемоны. Но бывает, что в тяжелую, зимнюю и чем-то синюю, почти ультрафиолетовую ночь спит, завернувшись в нее, рабочий сцены. Такова его роль. И он знает, что незаменим.
Но самое интересное в театре, самое загадочное его место - не сцена, не зрительный зал, не кулисы и даже не гильотина опускающихся расписных декораций жизни. Самое замечательное, что есть в театре, - это его подсобка, гримерная, часто совмещенная с реквизитной. Западная стена Иерусалима, громадная канава, так называемая геенна, куда в негасимый, почти вечный огонь сбрасывали благочестивые евреи весь мусор, - геенна огненная из Апокалипсиса... Очень живописная сцена, в смысле место. Здесь есть все, чего на свете вообще не может быть, вплоть до пожирающего изнутри творческого и иного огня. Здесь можно обнаружить диалоги любви на обрывках заляпанной селедочными головками газеты, можно вызволить из неволи элементы картонного рая, созданного чьей-то смелой и светлой головой, но отнюдь не золотыми руками. Можно опознать в резиновом, похожем на гнутую водосливную трубу изделии костюмчик Каа, который, наверное, при случае может неплохо подработать змеем-искусителем. Здесь с помощью кисточки и клея, краски и цветной бумаги лепятся Афродиты и Анны Каренины, бегемоты и деревья, отчаяние и неописуемая радость. Абасалютно, как любил говаривать Винни Пух, который тоже здесь имеет место быть, так вот, абасалютно все. По крайней мере так кажется отсюда. Здесь, наверное, можно было бы сыграть историю вселенной, так, для самой себя, какова она, собственно, и есть, но для энергии Большого взрыва позарез необходимо хотя бы пол-литра сгущающих кровь аплодисментов, а для библейского Бога - хотя бы несколько дней, а точнее ночей непрерывного и безвозмездного труда. Нет ни того ни другого. В итоге есть то, что есть.
В театре в начале все-таки было не слово, а жест, или даже - ситуация. Мимика и жест в отрыве от слова - ничто, но в то же время это нечто. Есть в этом какая-то опредмеченная выразительность слов, тайна умолчания. При свете спички в глухой, заброшенной комнате объясниться знаками в любви, той любви, что требует в написании высокой и стройной буквы "Л"? Если уж замуж невтерпеж и она требует для выражения этого чувства на бумаге заглавной буквы, но все же буквы, то что тогда должно быть во взгляде? Никто не знает! Можно или посмотреть так, или не знать - другого не дано.
Театр создан для того, чтобы ворошить прошлое с чувством, с толком и еще раз с чувством. А если и бродить по-над-краем самой пропасти безвременья или, тем паче, бередить соломинкой будущее, так разве что бредить неизвестным. На большее он не способен, но большего и не надо. Главное - не забыть текст и не потерять свою роль. Впрочем, если уронил, то можно и даже нужно на ней посидеть, только не паниковать: "Дайте мне текст, и я переверну мир!" Заложи в туфлю пятачок, обойди тринадцать комнат в одному тебе известной последовательности, предупреди суфлера о монологе Гамлета и┘ У тебя есть около двух часов сценического времени. Сколько раз успеешь перевернуть кресло зрителя, лучше рядами, вверх ногами, столько зрителей и уйдет на головах. Впрочем, это нетрудно сделать, гораздо опаснее ставить их на ноги.
Да, и еще: врут враги, что театр начинается с вешалки. Сколько раз я там был, и ничего подобного!.. Театр начинается с третьего звонка, а заканчивается┘ Впрочем, нет, об этом после третьего звонка.
