Алексей Кожунков
Образ Крыма пленяет нас: море, горы, древность, освобождение души.
Фото Светланы Конышевой (НГ-фото)
Крым. Юг. А еще лучше югъ! Есть в таком начертании что-то очень древнее, истово древнее, первоначальное.
Еще древности: Понт. По-гречески – море. Понт Эвксинский – наше Черное море. Одиссей, Гомер, Арго, вообще – Эллада. Тайна. Где-то у Тенарского мыса, на западе Пелопоннеса, вход в Аид и ладья разговорчивого в последнем пути Харона. Есть о чем поговорить. Отсюда далеко на западе можно увидеть, как Атлант в неугасающем рывке удерживает над океаном в шатком равновесии чашу, полную неба. Костром падающее в хаос черной воды раскрасневшееся солнце. Бесконечное море и море звезд. Пена чаек на гребне скалистых утесов┘
Горы, орлы, медузы и солнце – это выстрел юга в меня. Но убит я был дважды: многоликий шум штормящей стихии, громогласное воздыхание архаических легенд о потопленных кораблях героев, загубленных душах – это не смертельно, но это навсегда.
Море – огромное, непонятно вздыхающее, как доисторическое, дочеловеческое животное, наводило на меня необъяснимые радиопомехи. Во всяком случае, оно было чужим и не давало сблизить дистанцию до «ты», как между людьми. Это потом оно стало легче и ближе, оказывается – это вода, аш два о! Однажды от обилия чувств, захлестнувших меня, и волшебной безнаказанности даже захотелось его выпить, в его честь┘ И я в порыве сделал-таки несколько чистосердечных глотков┘ Не вышло: десять минут молча, но обиженно отплевывал я напрасные надежды.
Постижение его было странным, как жизнь, и в то же время обычным, как смерть. Не скоро я понял, что не стоит изымать из моря его волнующие парадоксы; немногие капли, остававшиеся на руках, оставляли только соль, только конструкции – жизнь фальшивила, уходя. Нет, я сам должен был погрузиться в них.
Море пахнет молоком! Молоком матери, грудью матери, руками┘ Почему так? Может быть, вода – повивальная мать человечества? Не та ли это колыбель детства, качели юности? Быть может, виновата звездная дуга Млечного пути над ним? Не угадать, но нутро не врет. А эта усыпляющая баллада прибоя! Ох уж эта нежная, хищная, прекрасная и вечная женственность! Она баюкает, укачивает в своих дурманящих дланях волн, и она же разбивает хрупкие человеческие души о колокол хаоса! Не то ли это библейское псалмопение: «Блажен, кто разобьет младенцы твоя о камень»?
Горы – это большие камни. Но Крымские горы – это города. Испещренные, прободенные пещерными городами горы. Если сюда забраться, то многое становится ясно. Мир начинался и создавался здесь. Здесь он лепился и ваялся, здесь сырая глина пузырилась в своей первозданности, а затем, отдыхая после ночных ударов резца мастера, отсекающего гордыню лишнего, загорала на солнце, превращаясь понемногу, тысячелетие за тысячелетием, в отточенный до безумия детский конструктор. Ведь камни в конце концов – это маленькие горы! Устало присесть в нагретый полдень дрожащих гор, каменных россыпей, это ли не приобщение древней жизни, которая дышит в тебе и дышит тобою?.. Поверять интуицией каменноугольные пласты сокровенных ощущений, зарождения жизни и обретения человека┘ Растирать в ладонях шелковистые, серо-войлочные листья горькой полыни, трепещущими ноздрями втягивать ее одуряющий эфирный зной! Неторопливо, словно бы нехотя, перебирать в пальцах удивления крученую ниточку истории: скифы, тавры, готы, сарматы, аланы┘ Это ли не горькое обретение себя? На грани растворения? Отныне это бытие в мифе.
Миф мертв, если не живет. Каламбур, но это так. Его бытие целиком связано с человеком, его дыханием, мыслью, почитанием. Миф – это всегда потустороннее здесь. Это движение, взаимовлияние пространств, если угодно, мегаваттное напряжение на квадратный сантиметр сверхпроводника человеческой души. И тогда случается! Но только там, где ждут┘ Там, где есть во имя кого. «Где двое и трое во имя Мое». Иначе миф покрывается теневой стороной луны и молчит. А если что и пробивается от сверхрационального, то обычно примитивной силой инерции, давления прошлого, эдакого рычания коллективного зверя бессознательного┘
Вопрос о достоверности мифа не имеет смысла и даже отдает мифологией. Здесь точно по Пушкину: «Движенья нет», – сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить». Убедительный миф┘
Но, кроме того, есть и другой миф. Здесь, на юге, все на пределе: каждый валун – Олимп. Каждая река – Стикс! Если море – то вся вселенная! Если девушка, то Елена Прекрасная! И если уж стемнело и ослепляющие вспышки молний разваливают небо на части, то все проваливается в тартарары. Если свет – то бог, если мрак, то Тартар.
Горы тоже укачивают. Так, что забывается, улетучивается, выветривается ежедневная броня, закостеневшие стальные тараны денежного эквивалентно-будничного общения, и поет, поет на свой лад высвободившаяся душа. Забываешь на день, неделю, что можно прожить неделю, день без моря. Забываешь┘
Забываешь приказ творческой психологии: «способность и желание жить в других ролях» – хочется, наконец-то быть самим собой. Или, перефразируя: иметь желание и способность жить в других мирах! Хочется дышать этим воздухом, стаптывать ноги в долгом восхождении к вершине, пить глазами вечернее солнце, впитывать сбереженное годовыми кольцами древесное тепло, сжимать в горсти таинственную воду, чувствовать, как она осторожно выскальзывает меж пальцев на волю, и снова погружать руки в прохладную глубину моря. Только здесь. В который раз убеждаюсь, что магию его невозможно унести с собой, спрятать. В отрыве волны от волны, хаоса от его организованности, оно теряет свою силу, истаивает, как медуза под солнцем.
Да, и еще: крымское вино! Это важная часть, как притвор храма, как обряд посвящения – инициация. О нем невозможно умолчать – оно говорит само за себя┘ нашими устами! Здесь оно естественнее, чем вода, солнечнее, чем солнце, выдержанней, чем сдержанная девушка. Аромат и иллюзия вечности или по крайней мере дурман разреженного времени.
Здесь само поднятие бокала – обряд, уподобляющий богам. На время поднятия бокала.
Так во весь день до зашествия
солнца блаженные боги
Все пировали, сердца услаждая
на пиршестве общем.
Так можно провести всю, отнюдь не по-божески конечную, человеческую жизнь. Гомер знает. Ему можно верить – он жил в мифе, он сам стал мифом. Юга.
