Владимир Шляпентох
Оруэлловский Скотный двор – это кошмар, созданный не Богом, а самими людьми.
Коллаж Евгения Семенова
Если мысленно сделать обзор основных произведений Оруэлла, вспомнить основные этапы его жизни, не забывая при этом, что он был, по сути, чужим и среди левых, и среди правых своего времени, то вряд ли будет преувеличением охарактеризовать его как глубоко пессимистического мыслителя. Автор не только «1984» и «Скотного двора», но и повестей о жизни в Бирме, Франции, Каталонии и Англии, он создал очень грустный образ человеческого существа, в основном корыстного и злого, лишенного каких-либо стойких принципов, готового падать ниц и перед богачом, и перед Большим Братом и умеющего менять свою психику в зависимости от обстоятельств, оправдывая любые гадости этого мира.
Такое существо обречено жить либо в глубоко несправедливом капиталистическом обществе, либо, что еще хуже, в каком-то варианте несвободной политической системы – будь это колониальная страна или, что совсем трагично, тоталитарное общество нацистского или советско-социалистического типа. Тяготея эмоционально к кропоткинскому анархизму, Оруэлл понимал, что общество, в котором нет неравенства и государства, является недостижимой мечтой.
По сути, Оруэлл – один из тех, кто поднял руку на нечто большее, чем марксистский социализм или даже социализм вообще. Он подверг сомнению то, что можно как-то изменить к лучшему – Homo Sapiens. Пятьдесят лет, которые мир прожил без Оруэлла, могли только подкрепить его видение мира новыми аргументами. Ни одна из идеологий, внушавших веру в создание «нового человека» (если воспользоваться советской терминологией) на протяжении многих веков, не выдержала экзамена у Оруэлла.
Оруэлл выразил глубокое недоверие моральной природе человека и отверг надежды на разум, благоприятную социальную среду и религию как способы создать массового человека, отличного от того, как его описал в XVII веке великий соотечественник Оруэлла Томас Гоббс. Интеллект в мире Оруэлла используется главным образом либо для подавления человека, либо для его постыдного приспосабливания к «сильным мира сего». Зверства мировых войн, нацизм, возникший в одной из самых образованных стран мира, и Холокост уже не позволяют, как отмечал современник Оруэлла Теодор Адорно (его книга об авторитарной личности вышла почти одновременно с романом «1984»), верить в нравственность разума и даже заставляют усомниться в том, что век Просвещения был благом для человечества.
Социальной среды, способной сделать человека лучше, Оруэлл не нашел ни в своей милой Англии, где пролетарии и буржуа выглядели довольно отталкивающе, ни в республиканской Испании, где социалисты и коммунисты с восторгом уничтожали анархистов, нимало не беспокоясь о том, как эти убийства отразятся на войне с франкистами, ни – тем более – в нацистской Германии или Советской России. Нигде Оруэлл не обнаружил положительного влияния, которое должна оказывать на человека религия, – в своих произведениях он ее скорее игнорировал.
Те исторические события и процессы, которые происходили во второй половине ХХ века и в начале XXI, явно не смогли бы изменить взгляды Оруэлла на человека. Он бы со смехом встретил утопические тексты Фукуямы, обещавшие после развала коммунистической системы всеобщее процветание и «конец истории». Зато превращение самоубийц в новое массовое оружие террористических организаций – беспрецедентное событие в мировой истории – и возникшая угроза цивилизации со стороны исламских фундаменталистов, эффективно эксплуатирующих бедственное положение миллионов молодых людей в мусульманском мире, еще раз убедили бы его, что он покинул мир, оставшийся в своих основных чертах, несмотря на известные успехи либерального капитализма (совсем им не любимого), примерно тем же, каким он был, когда он жил в нем, творил и страдал.
Оруэлл был, вероятно, все-таки чрезмерно пессимистичен. Перефразируя известные слова из финала мопассановской «Жизни», можно сказать, что человек не так хорош и не так плох, как временами кажется. Надеяться на то, что прогресс образования и религия способны сделать человека лучше, заставить его вести себя немного иначе, чем в прошлом, оснований никаких нет. Остается одна надежда на «изменение среды», несмотря на то что эта концепция сильно дискредитирована.
И все-таки либерально-демократическое общество, как бы скептичен по отношению к нему ни был Оруэлл, лучше всякого другого. Правда, при одном условии – при сочетании демократических ценностей с порядком, с соблюдением законов. Демократия плюс закон – вот формула, которая все-таки выдерживает испытание. И, может быть, Оруэлл, знай он о событиях, произошедших после его смерти, с ней бы согласился.
Ист-Лансинг, США
