Николай Климонтович
Утешение для творца: не современники, так потомки меня оценят.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
Готовое интервью он принес с собой. Там были не только его ответы, но и мои вопросы. Судя по последним, я оказался замечательно тупой скотиной. Например, я спрашивал его, отчего он так всемирно знаменит. Ответ был предсказуем и подготовлен: потому что он гений. Слово гений повторялось в его заготовке многократно и отчасти входило в противоречие с прочим содержанием. Дело в том, что он, будучи литератором, написал только одну куцую, но яркую книжку о себе и несколько сценариев о жизни других замечательных людей – сценариев, заказанных и щедро оплаченных почившим советским государством.
Я собрался с духом и задал вопрос от себя: отчего он не пишет дальше? Он сказал, что ненавидит писать. А любит учить музыке несовершеннолетних девушек. В правдивости ответа невозможно было усомниться: одна из его дочерей – знаменитая пианистка. А первоначальные уроки, пока она от него не сбежала, ей давал сам отец. Он с грустью напомнил мне, что на этом побеге потерял миллионы долларов. И жил бы сейчас в Аргентине – на даче на реке. Почему именно там – не пожелал объяснить.
Вообще-то я гениальный врач, нежданно проговорился он. И добавил, протянув мне фотографию, что год назад стал отцом отпрыска мужского пола. Как все греки: как все греки, король хотел уехать в Америку, почему-то вспомнил я давнюю цитату из Хемингуэя – тот для журнала «Эксвайр» интервьюировал свергнутого греческого короля. Забавно, но разговор тут же перешел на Америку: оказалось, моему гостю только там и платят деньги. Но не те сволочи, что украли у него две идеи двух гениальных сценариев, а родители еврейских переростков, которых он обучает игре на фортепьяно. Кстати, напомнил он мне, напиши, что в моем фильме играл главную роль Евтушенко. Кроме того, добавил он, я отбил жен у Гребенщикова и Сола Беллоу. На этом месте интервью мой товарищ режиссер спросил, как ему ловчее попасть на станцию. Я попросил мою жену проводить его, потому что сообразил, что лучше уж я останусь с гостем наедине, но не она. И спросил, не желает ли он откушать водки, он ответил, что предпочитает пиво.
Когда мы остались вдвоем, объяснилась цель этого визита. Он поведал, что у него завалялся гениальный сценарий о композиторе Глинке, друге Пушкина и приятеле Грибоедова, но сволочные продюсеры не дают денег на постановку. Кому сегодня нужны гении, добавил он, прозрачно намекая на современность, но говоря о Глинке. Эту его мысль я уже успел усвоить. Вот и напиши о том, подбодрил он меня, что самый гениальный сценарист мира в своей стране сегодня без работы. И это была чистая правда. Я даже не стал напоминать ему о том, что по своей основной специальности он никак без работы не останется, потому что сегодня, на его удачу, все вокруг больны. На дежурный вопрос, кем являются именитые режиссеры, которые ставили фильмы по его сценариям, он ответил не для печати.
Я стал грустен. Многие уже умерли. Мой товарищ, снискавший некогда почет, уже стар и никак не вставит себе новые зубы. Звезда советского кино на глазах закатывается. Даже его очаровательная дочь, игравшая в пять лет фуги Баха, уже немолода и скоро выйдет замуж за дирижера. Или аптекаря. Канула империя, упали дубы, остались воспоминания. Мой старый друг, выпив пива, заночевал на кушетке, не раздеваясь. Можно было пожалеть милиционеров Ярославского вокзала, оставшихся в этот вечер без работы. Он уехал рано утром, не простившись со мной.
В приличное время он позвонил. Не доверяя телефонной сети, не стал напоминать о том, какой он гений, но справился, написал ли я интервью. Я стыдливо сознался, что еще нет. Проспал, можно сказать. Но тем не менее в этот скорбный для меня миг я вспомнил-таки, как перед кончиной, скольким я своему вчерашнему гостю обязан. И устыдился. Я знал трех из восьми его официальных жен. И двоих его дочерей. Я читал его единственную книгу и плакал над историей одинокой падчерицы Чапаева, у которой он снимал комнату для свиданий с дамой, не имевшей советского гражданства. И о том, как нетрезвая хозяйка палила в него из именного револьвера. Я помнил все это. Он сдержанно похвалил какую-то мою статью, содержание которой, как истинный импрессионист, он не помнил, осталось лишь впечатление. Впрочем, это редкостное для него великодушие походило на коррупцию.
Что на самом деле я мог ему сказать. В чем покаяться. Как утешить. Ведь мне было ясно, что именно на самом деле он хотел узнать. Но я не мог бы дать ему утешительного ответа даже вчерне. Потому что на самом деле он хотел не рассказать, но расспросить меня, останется ли хоть что-нибудь после него. И, кажется, сам знал ответ: ничего. Почти ничего. Ведь человеческое здоровье летуче, и одна только прекрасная литература вечна и всегда в цвету.
