Лиля Каралли
Питер, может быть, и вымысел. Но с глубокими корнями.
М.В.Добужинский. «Окно парикмахерской». Опубл.: В.С.Манин. Русская живопись ХХ века. В 3 тт. Т.2. СПб.: «Аврора», 2007
Раз понадобилось мне справиться в ЖЖ о какой-то компьютерной тонкости. На вопрос ответил любезный незнакомец: «Очень просто, надо купить такую-то штуковину. Продается на Горбушке и на Савеловском рынке». Желчный друг, петербуржец, как раз отъехавший на заработки в Москву, оставил тому комментарий: «Не все живут в Дефолт-Сити».
Эта история на самом деле едва ли не исключение. Даже закоренелый москвич знает, что за МКАД что-то есть. Более того, именно там значительная часть москвичей родилась. Но это «там», множество малых родин, съеживается в одну точку.
Единство похожих
Страны делятся на центробежные и центростремительные. Где лучший в стране кардиологический центр, где главное хоровое училище и центральное патентное ведомство? Если ответ один, то страна центростремительна, если разные – центробежна. Классический пример центробежности – Германия, настоящая, без дураков, федеративная республика, где каждая земля имеет свое лицо, свой диалект, свои козыри и свой балласт, свои проблемы и свои достижения, где есть полдюжины экономических, политических и культурных столиц, а каждый мелкий городок выискивает свой повод для гордости и свои приметы уникальности. Нечего и говорить, что такое распределение идет на пользу политике, экономике, культуре – всему. Вкусно есть бутерброд, когда масло размазано по ломтю хлеба, а не тает куском в одном месте.
В России все наоборот, и в силу ее непомерной величины речь здесь должна идти не о варианте нормы, а о кошмарной патологии. Регион региону рознь, это вроде бы понятно каждому – там горы, тут море, там тундра, здесь степь. Но все лучшее и все главное – удел столичных; остальное – регионы. В рамки этого одного слова их годами вгоняла советская власть, а потом ее наследница – путинская вертикаль.
Регионы – это одна и та же картинка с минимальными вариациями: там Путин открыл школу, здесь Медведев – казарму. Ровные ряды подновленных хрущевок, взволнованные лица, улучшение качества жизни, детишки за чистенькими партами – приговаривает диктор за кадром, как бабка на паперти: Череповец, Воронеж, Чита. На Кавказе привычно стреляют, во Владивостоке, как всегда, бастуют, в Сибири каждую зиму замерзают. Мир регионов упорядочен, постоянен и в сущности успокоительно един. Регионы – это одно министерство и одна, пусть и навязчивая, проблема на шее страны, то есть столицы.
Историческое лицо
Но есть один город, который нарушает тошнотворный баланс. Это Петербург.
Он не столица и не регион. Даже и в телевизоре. Или так: ни административных столичных функций (КС не в счет, смех и слезы), ни общенационального капитала, а столица. Загадка. Ну, большой – но кубические километры новостроек, в которых живет большая часть переписанных и непереписанных миллионов, решительно ничем не отличаются от московских или хабаровских. Хорошо, культура: самые богатые музеи, лучшие в стране оперные голоса и балетные ноги, лучший русский дирижер и кинорежиссер. Это важно, но этого мало.
Я думаю, что в России Петербург – единственный крупный город в старом, европейском смысле слова. Единственный город, чья архитектура, как в любом старом европейском городе (не считая разбомбленных), более или менее четко расходится по пространству хронологическими концентрическими волнами: чем ближе к центру, тем старше. Единственный город, чьи жители, подобно европейцам, ощущают под ногами культурный слой – истории, литературы, искусств. Парадокс, но Петербург старше других русских городов – именно по повседневному переживанию истории, обнаженного времени, сгущенного в одну точку пространства. Новгородская София и Московский Кремль много старше Исаакиевского собора, но София – туристический сувенир, а Кремль – страшноватый забор; мимо Исаакия же можно пройти, направляясь из дома в булочную, ладно, в рюмочную.
То, чего советская власть лишила всю страну, – истории, произведя успешный опыт вырывания корней у живого зуба, - то она взамен столичного скипетра подарила Петербургу, чей литературный облик был когда-то обликом опиумного морока, болезненного беспамятства. Этот морок и стал нашей местной, даже личной, историей. Самый известный в мире петербуржец – не Николай II, не Шостакович и не Мандельштам, а Родион Романович Раскольников.
 Универсальный ландшафт. Александр Мухин-Чебоксарский. «Кому на Руси жить хорошо». Опубл.: Искусство России. М-Сканрус, 2009 |
Туда и обратно
Воображаю, как ворчит иной читатель: «Конечно, Питер не регион какой-нибудь, легко им говорить, постарались, небось, питерские». Да, увы, такая проблема есть. В нашей центростремительной культуре ведь нету даже расхожих представлений о жителях разных областей: это раньше ярославцы считались предприимчивыми, а пошехонцы – тупыми. На смену существительным пришли прилагательные – по названиям бандитских группировок: солнцевские, тамбовские. И питерские – те даже не в законе, а во власти.
Но власть меняется, а город остается. В конце концов они-то уехали, а лучшие (не все, конечно, но многие) возвращаются. Вот и мой желчный друг едет, как Пушкин, из Москвы в Петербург. Потому что у каждого - свой Дефолт-Сити.
Санкт-Петербург
