Валерий Тырнов
Ввиду особой сложности современной науки – как экспериментальной, так и теоретической – ученому стало гораздо легче вводить окружающих в заблуждение относительно содержания и неочевидной практической пользы от его деятельности.
Фото Юрия Туманова, Объединенный институт ядерных исследований
«Наука сама по себе ни нравственна, ни безнравственна, – говорит Крис, герой знаменитого романа «Солярис» Станислава Лема. – Нравственной или безнравственной ее делают люди». «Так сделайте так, чтобы она была нравственной!» – повысив голос, со страстью отвечает его собеседник Бертон. В этом призыве – крик человечества. Ведь оно не только пользуется достижениями науки, но и страдает от них.
Безнравственность личности обычно соотносят с ее моральными качествами. Нужно ли моральные качества ученого вычленять в особую категорию? Чем они отличаются от моральных качеств пожарного или садовника?
Теоретически – ничем. Практические же отличия есть: ввиду особой сложности дела ученому гораздо легче, чем пожарному или садовнику, вводить окружающих в заблуждение относительно содержания, смысла, а зачастую и неочевидной практической пользы от его деятельности. Научным шарлатаном быть легче, чем эстрадным иллюзионистом.
Основной признак мошенничества, указанный в уголовных кодексах, – использование неосведомленности другого лица с целью нанесения ему материального ущерба. Понятно, что доказать эту цель гораздо труднее, чем материальный ущерб. А уж людей, не осведомленных в вопросах, скажем, ядерной физики, – пруд пруди. Сами напрашиваются.
С другой стороны, что чаще всего пишут в результатах общеизвестного анализа? «Яйца глист не обнаружены». То есть, может быть, они и есть, но не обнаружены. То же самое и в проверке любого сомнительного эксперимента, автору которого удалось получить «умопомрачительные» результаты. Главное здесь – чтобы им поверил хоть кто-нибудь в научном сообществе. «Вы не видите результата? Плохо смотрели – вот NN видит». Просто доказывать наличие чего-то: предъявил – и доказал. Но доказать отсутствие┘ Бога, например.
Формальных критериев истины в науке в строгом логическом смысле нет. Есть общая картина и чувство ее внутренней самосогласованности, субъективно переживаемое ученым. Беспокоят, в сущности, только ее дефекты. Если новая гипотеза увеличивает самосогласованность, к ней нужно отнестись серьезно, какой бы «сумасшедшей» она ни казалась. В противном случае она скорее всего не имеет шансов быть подтвержденной.
Первое, что сегодня бросается в глаза, – это расцвет лженауки. Мы уже не говорим о медицинских шарлатанах: они были всегда и, надо полагать, всегда будут.
Нет речи и о тех, кто, высказывая спорные гипотезы, отказывается от них под давлением аргументов. В начале 70-х годов, например, кто-то опубликовал в серьезном журнале гипотезу: почему бы одновременно с нашим миром не существовать и другому, в котором все частицы движутся быстрее света и не могут двигаться медленнее? Такие частицы получили название тахионов. Некоторые физики тут же приступили к разработке их теории, пока академик Яков Борисович Зельдович не показал, что их существование нарушает фундаментальные принципы причинности. И этим вопрос о тахионах был закрыт. Представление о тахионах нарушало самосогласованность физической картины мира, и те, кому доступно ее понимание, легко о них забыли.
Так обстоит дело (и это совершенно нормально) в «большой» науке. В ней бывают заблуждения, которые она преодолевает примерно так, как описано выше. Иное дело – ученый, скажем так, небольшого масштаба. Часто это не очень, мягко говоря, грамотные неудачники либо узкие специалисты, решившие «внести вклад» в «соседнюю науку». Им недоступно восприятие общей картины и ее гармонии, они не видят уродства деталей и потому, даже не будучи злонамеренными, готовы отстаивать свое видение «до последнего патрона». А патроны у таких не кончаются никогда.
Не хочется говорить об откровенных жуликах и мошенниках, в изобилии засоряющих собой общественные «академии». С их «торсионными полями», «сверхчувственным восприятием», с КПД 200% и т.п.
Существуют, однако, серые области, в которых жертвами научных соблазнов становятся вполне достопочтенные люди и их репутации. Поддавшись им, они продуцируют и сомнительные результаты. Одна такая квазинаука – «холодный ядерный синтез» в твердом теле.
О нем мир узнал 21 марта 1989 года из пресс-релиза, выпущенного Университетом штата Юта (США). Сообщалось, что профессор Мартин Флейшман из Университета Саутгемптона и профессор Стэнли Понс из Университета Юта наблюдали в химической лаборатории устойчивую реакцию ядерного синтеза при комнатной температуре. Оба ученых – электрохимики, проводившие эксперимент по электролизу тяжелой воды, в котором один из электродов был изготовлен из палладия.
Они утверждали, что в этом процессе наблюдали выделение энергии (в виде тепла) большее, чем расход подводимой электрической энергии. И пошло-поехало – «прорыв в сфере энергетики»!
Подтверждения экспериментам Флейшмана и Понса искали многие. Кто-то их видел, большинство – нет. В частности, видели подтверждение в Харькове. 13 апреля 1989 года, через три недели после пресс-релиза Флейшмана и Понса, в газете «Правда» появилась заметка ее харьковского корреспондента Ильи Лахно. В ней сообщалось, что в Харьковском физико-техническом институте АН УССР «академиком АН УССР В.Зеленским и научными сотрудниками В.Рыбалко, А.Морозовым, И.Мартыновым, В.Кулишом осуществлена реакция ядерного синтеза на дейтерии в палладии при низких температурах». При завидно низких температурах – минус 130–150 градусов Цельсия. О Флейшмане и Понсе – ни слова. Правда, нет и слов «впервые в мире». Зато сказано: «В отличие от всех недавно опубликованных экспериментов найденный харьковчанами путь представляется авторам более перспективным с точки зрения его практического использования».
Здесь есть и другое очень важное обстоятельство, которое не уловит человек, профессионально не разбирающийся в технике физического и, в частности, теплофизического эксперимента. Речь идет о погрешностях измерения. Дело в том, что в теплофизическом эксперименте типичная погрешность измерения – 15–20%, если для ее уменьшения не созданы специальные условия. И именно таков масштаб наблюдаемых тепловых эффектов «холодного синтеза» там, где они измерялись!
Можно было бы написать увлекательную повесть об артефактах – фактах, создаваемых самим экспериментатором и той техникой, которую он применяет. Микроскопическая пылинка, случайно севшая на образец для электронно-микроскопических исследований, может дать такую микродифракционную картину, такой «эффект»!.. Но во второй раз его получить невозможно. Таких артефактов в науке – пруд пруди. Хотя бывает, конечно, и иначе.
То есть в науке достоверность самого факта наблюдения часто оказывается под сомнением. Это осложняет ей жизнь. Зато воодушевляет лженауку.
Харьков
