Галина Бабич
Сколько дагестанцев – столько пониманий ислама.
Мои знакомые дагестанцы не хотят ехать в Москву. Говорят, в Москве каждый день террористы, скинхеды или просто хулиганы кого-то убивают. Российская столица представляется им по новостным сводкам очагом криминального безобразия, где мусульман и вовсе не жалуют. И только москвичи знают, что это совсем не так.
Та же история и с Дагестаном. Исламисты, взрывы, спецоперации – классическая нарезка кадров из региона. Мы живем, глядя друг на друга через телевизор, поглощенные взаимными страхами и недопониманием. За границами экрана остаются тысячи мирных людей, со своим горским мировоззрением, привычным бытом и заурядной судьбой.
Дагестан – это огромная республика, сорок два района, большинство из которых высоко в горах. В одном конце республики теракт, а в другом – абрикосы поспевают. В домах – ковры и хинкал, женщины в платках, в полуденный час – пение муэдзина.
У меня была знакомая, которая восклицала: «Знаю я ваш Дагестан! Мужики коньяк пьют, женщины мешки таскают». В такой выведенной наспех формуле, между прочим, большая доля правды. Меня первое время удивляло умение дагестанцев совмещать алкоголь с религиозностью, ведь ислам строг к опьяняющим напиткам. Но в религии есть человеческий фактор, это он восстает против догмы. Когда говорят о мусульманах, имеют в виду все-таки людей. В Дагестане особенно ощутимо, что ислам и мусульмане – разные. Можно сказать, сколько дагестанцев – столько пониманий ислама. Об этом все время забывают, обобщая, интегрируя одно в другое, жонглируя терминологией.
С исламской идеологической разноголосицей я столкнулась уже в Махачкале. «Сам мусульманин, но в Бога не верю», – гордо заявил таксист Магомед. Пока я осмысливала афоризм, Магомед объяснял простые правила жизни: пристегиваться не принято – в горах не успеешь выпрыгнуть; стекла тонируют – чтобы на твоих женщин не глазели; в попутки лучше не садиться – если пропадешь, от официального такси хотя бы номер останется.
Возле светофора он притормаживает: тут расстреляли его друга-милиционера, видео с расстрелом присылали на телефоны. «Мне тоже это видео пришло», – и выругался. Мест, где взорвали, убили, расстреляли, в Махачкале много. Магомед возмущается: «Разве ислам такой?» И вообще, мол, верить надо в душе, а не забивать голову мифами. И пример приводит: «Типа один мужик ел свинину, потом умер, а когда его раскопали, у него вместо головы было свиное рыло. И я после этого должен в ислам поверить?!»
Дагестанцы действительно питают слабость ко всякого рода сверхъестественным историям. Говорят, однажды в Центральную мечеть Махачкалы пришли тысячи людей, чтобы посмотреть на «девочку, растоптавшую страницы Корана и за это превратившуюся в крысу» – какой-то шутник объявил, что ее покажут после проповеди. Каждый месяц то там, то тут «рождаются» коровы, котята или дети с арабской вязью на боку или в глазу, напоминающей лигатуру слова «Аллах».
Но это все не от «недалекости», а скорее, от своеобразной, витиеватой тяги к непознанному. Здесь верят в чудо так же, как верят в светлое будущее с новым президентом и в необходимость гражданской инициативы.
В Дагестане есть гражданское общество. Это когда заходишь в магазин – а в тебе сразу замечают «неместного». Все друг друга знают, или не знают, но угадывают. И такое единомыслие, с одной стороны, сплачивает, с другой – выдавливает «слишком других» на обочину. Если дело касается манеры повязывать платок или длины бороды, это можно пережить. Но совсем другое – внутренние убеждения человека, его понимание Бога. Унифицировать эту часть жизни нельзя; а ведь кому-то очень хочется. Очень большой соблазн считать идеальным общество, где все живут, думают и чувствуют одинаково.
 Чтобы найти дверцу в души местных жителей, надо быть «своим». Фото Елены Демидовой |
Хотя официально 90% жителей Дагестана – мусульмане, вера у всех разная, от суфизма до салафизма, от атеизма до фанатизма. Дагестанская молодежь противоречива: толпы подростков при виде девушки в хиджабе кричат «Аллах акбар» и тут же бренчат на гитаре что-нибудь блатное; парни в зеленых тюбетейках спешат на молитву в мечеть, а молодой бизнесмен в это время бросает «Лексус» посреди дороги и идет в ресторан танцевать с гостями лезгинку. Те, кто постарше, сдержанно умерены, познают религию интеллектом и критикуют эмоциональный подход исламских лидеров республики к распространению ислама.
В кулуарных беседах коллеги-журналисты с грустью и равнодушием признают бессилие духовенства. Говорят «Духовное управление» – подразумевают суфизм. Претендующий на звание традиционной формы местной религии суфизм все настойчивее придает дагестанскому исламу характер однопартийной системы. И хотя политика и духовность очевидно разделены, духовенство все-таки пытается приобщить к себе власть, а та, в свою очередь, иногда не прочь пиариться на чувствах верующих.
Противостояние «традиционного мюридизма» и «нейтрального мусульманства» понятно не сразу, завуалировано, скрыто под сотней условностей, мелочей, знаков. Залетного мусульманина местные сторонники традиций непременно проверят на «суфийстскость»: намекнут на село Чиркей – родину самого влиятельного дагестанского наставника-устаза, упомянут какой-нибудь зиярат – место захоронения знаменитого шейха. Человек альтернативных взглядов легко узнаваем по равнодушию к теме, он рискует тут же получить ярлык «без пяти минут ваххабита».
Хотя сам суфийский тарикат – многолик и разнообразен. Один мюрид мне сказал: «Мы – счастливые люди, потому что нам не надо думать. За нас все продумает и решит наш устаз». Другой мюрид возразил: «Ислам – религия для размышляющих, мы искореняем свои пороки, совершенствуем нрав». Быть «просто мусульманином» здесь практически невозможно. О том, как человек читает намаз и каким исламским ученым следует в вопросах вероубеждения, прямо не спросят, но каждый считает себя обязанным все-таки задать направление чужому духовному поиску, пытается уровнять человеческое восприятие Бога, искусственно сжать его до общего знаменателя.
За последние годы ислам в Дагестане вырос, окреп, а в некоторых районах буквально заматерел. Вместе с ним выросло поколение суфийских мюридов и параллельное поколение адептов «чистого ислама», а дагестанские женщины начали бояться за своих сыновей и дочерей. Не наркотиков, не алкоголя, не дурного влияния улицы. Они боятся, что ребенок, напичканный случайной ядовитой идеологической смесью, пойдет убивать невинных людей.
Чтобы обезопасить детей, кто-то отдает их учиться в медресе, кто-то – работать в милицию, иногда и то, и другое. И постоянно следят: с кем общается, что думает, как понимает ислам. А в исламе можно найти все: и протест, и подчинение; и свободу, и запрет; и любовь, и ненависть. При большом желании в исламе можно найти и то, чего в нем вовсе нет.
