Взрывной порошок

Сейчас – это история, а тогда – повседневная жизнь молодой студентки Историко-архивного института.

Российский государственный гуманитарный университет не так давно отмечал 80-летие, мне передали приглашение приехать на юбилей, но, к сожалению, не получилось. Но одновременно что-то стала вспоминать – о том, как я училась. Тогда – не в РГГУ, а в Историко-архивном институте, с 1951 по 1957-й, в старинном здании на Никольской улице, со старинными солнечными часами с большой металлической стрелкой над входом. В одной из аудиторий на стене были слова первопечатника Ивана Федорова: «Добро есть, братие, почитание книжное». Памятник Федорову стоял за спиной института, а за спиной памятника, говорят, еще с дореволюционных времен сохранился букинистический книжный, вместо которого сегодня – дорогие бутики. Впрочем, и института на старом месте сегодня тоже нет.

Одна наша сокурсница, когда ее спрашивали, где она учится, громко говорила: «В Историко!..» – и тихо добавляла: «Архивном». Прошло несколько лет, прежде чем второе слово в названии института она стала произносить так же громко и гордо, – уже после первой практики в архивах, поработав со старинными документами, подержав их в руках. В основном учились в Историко-архивном девушки, но были и военные, которых затем направляли на работу в закрытые военные архивы и в архив Великой Отечественной войны под Москвой.

Наш институт тогда относился не к Министерству образования, а к Министерству внутренних дел. А напротив института – через дорогу – стояла театральная касса. И мы часто перебегали туда, не доходя до светофора и перехода. Постовые милиционеры тогда штрафовали не только водителей, но и пешеходов, переходивших дорогу в неположенном месте, и свистели нам, а мы кричали в ответ: «Мы свои, такие же, как вы». Те почему-то сразу понимали, о чем идет речь, и ни разу никого из нас не оштрафовали.

Древнюю историю, то есть историю Греции и Рима, читал у нас старенький профессор, знаменитый историк Никольский. Имя и отчество его уже стерлись из памяти, а некоторые фразы отпечатались навсегда. Лекции он читал очень образно, напоминая в некоторые минуты того преподавателя, о котором чиновникам рассказывает в начале «Ревизора» Городничий: «Александр Македонский, конечно, герой, но зачем же стулья ломать!» Наш профессор стулья жалел, но очень хорошо помню, как он почти кричал, описывая появление Цезаря: «Расступитесь, Гай Юлий Цезарь идет!» – и дальше рассказывал, как Цезаря проносили на носилках – так, точно сам собственными глазами видел эту процессию или стоял среди римских граждан.

Изучали мы, поскольку в нашу практику входила и расшифровка старинных грамот, и древнерусский язык, очень сложный, сложнее современного русского. Один звательный падеж чего стоит – отче, господине! Устав, полуустав, старинные грамоты – все это приходилось нам читать, в том числе и на экзамене. Преподавательница древнерусского языка была сурова до чрезвычайности, выше тройки она, как я помню, ни разу никому не поставила. До сих пор помню наизусть из древнерусской летописи: «В се же лето рекоша дружина Игореви: воины свинельжи изоделись суть оружьем и порты, а мы нази, поиди, княже, с нами в дань, да и ты добудешь, и мы┘» И в конце: «Бе бо их было мало. Они – воины Свинельжа и одеты хорошо, и оружие у них имеется, а мы раздеты, затем и надо пойти, поотнимать», – и тебе будет радость, и нам, обращаются воины к князю Игорю. Тому самому Игорю, о котором опера Бородина «Князь Игорь».

Три подружки, три студентки Историко-архивного, на ступеньках родного института. Фото из личного архива Раисы Симоновой

Занятия занимали первую половину дня, после чего мы бежали на выставки, в театр, а летом я всегда уезжала, покупали путевки и с кем-то из подруг ехали на несколько дней в Ленинград (там обходились без гостиниц, останавливались у знакомых или родственников) или в Эстонию, Латвию...

В марте 53-го умер Сталин. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство», – повторяли мы и в детском саду, и в школе, и вот теперь – в институте, тоже благодарили его за всё, что имели. Привыкли. И вдруг – его нет, образовалась какая-то пустота. Многие плакали, я – нет, хотя нашей семье Сталин не сделал ничего плохого. Был момент, когда была очень нервная ситуация, я была маленькая, но запомнила, как папа приходил с работы очень нервный и, как я потом поняла уже, боялся ареста: он работал в торгово-сбытовом отделе Народного комиссариата пищевой промышленности, перед самой войной они занимались снабжением очередной полярной экспедиции, за это получил благодарность, но потом вдруг руководителя арестовали и расстреляли, и у нас дома боялись, что репрессии дойдут и до нас. Но, счастливо обошлось.

Не помню, что это был за экзамен. Кто-то решил, очевидно, пошутить и рассыпал по всей аудитории какой-то порошок. Его не было видно, но когда мы садились или пересаживались, или вставали, раздавался негромкий хлопок, маленький взрыв, не сильный, к счастью, совсем никак не ощутимый, но слышный. Не помню, перевели ли нас тогда сдавать экзамен в другую аудиторию или так и оставили «взрываться». Главное – по счастью, этот случай не стали разбирать и искать среди студентов вредителей и приспешников иностранных шпионов, из чего, я думаю, следует, что случай этот произошел уже ближе к концу нашей институтской жизни.

Преподавал у нас Сигурд Оттович Шмидт, которого по вечерам очень часто я встречала в консерватории. Мы с ним здоровались, и он раскланивался в ответ.

Москва начала 1950-х. Историко-архивный и сейчас располагается недалеко от стен Кремля.

Практику мы проходили в различных архивах. Я мечтала попасть в Архив древних актов (ЦГАДА), но нас, человек шесть из группы, направили в Военно-исторический архив на Бауманской. Выдали каждому папку с неразобранными материалами. Надо было разобрать бумаги по темам, описать по всем правилам, которым нас успели уже научить в институте.

Мне досталась папка, посвященная Александру Первому, умершему в Таганроге. В бумагах подробно описывалось, как его тело везли в Петербург в двух гробах – отдельно голову, отдельно – тело. Меня это, помню, сильно поразило, впрочем, как и много лет назад – современников. И вдруг, среди этих материалов 20-х годов XIX века, я увидела маленький листок. Мелким почерком было написано: «Объявляйте эвакуацию жителей. Город будем сдавать. Кутузов». Она у меня и сейчас стоит перед глазами. Я с этой запиской – к руководителю практики. Он схватил ее и бросился к начальнику архива, полковнику. И скоро сама записка и сообщение об ее находке были опубликованы в журнале «Советский архив». Правда, напечатано было, что находку сделала не я, а руководитель практики.

А однажды в архиве заперли одну нашу студентку. Случай беспрецедентный. Мы все сидели во время практики в одной большой комнате, а она в тот день оказалась в другом месте, отдельно, на площадке между этажами. Ей так было ближе брать и относить на место папки. Обычно к шести часам, к концу рабочего дня, все сотрудники собирались у выхода, она же так увлечена была работой, что не заметила времени. Продолжала что-то читать, как вдруг перед ней опустился металлический занавес. Она стала стучать в окно, и, по счастью, этот стук услышал дежурный милиционер. Подошел и прокричал ей в окно, что архив опечатан. Надо добавить, что происходило это в пятницу, впереди было два выходных, а открыть архив можно было только в присутствии начальника. Начали ему звонить, что, понятно, было не так просто в те времена.

Начальника архива еле-еле нашли – уже на даче. Вызвали его, вызвали еще двух сотрудников. Когда все приехали, составили акт и выпустили нашу студентку. Архив снова опечатали и разъехались на выходные.