Она все равно бежит в Тарасовку

На празднике Лиго, в день летнего солнцестояния.

Курземе – самая латышская часть Латвии. Тех, для кого русский язык родной, тут мало. Одни живут здесь с советских времен, другие ведут свою семейную историю аж с XVII века, когда в Курляндском герцогстве появились первые беженцы из России – старообрядцы, спасавшиеся от репрессий, сопровождавших Никоновскую реформу. Ни первые, ни вторые не забывают о своих корнях, и проявляется это порой очень по-разному.  

Николай

Наблюдая за моими сельскохозяйственными экспериментами, Николай страдает. Все мои попытки что-то прорастить на террасе вызывают у него разве что молчаливую скорбь. Лишь однажды его грустное длинное лицо просветлело:

– Ох, смотри, как хорошо у тебя рассада пошла! – восхищенно показывает он на только что купленные икеевские горшочки с искусственными цветами... Николай – папа троих детей. Женился на латышке с малышом-инвалидом, и они родили еще двоих. Младшие дети давно живут в Англии. 

Однажды Николай влетел ко мне счастливый и значимый: 

– Вот, смотри, какую кудру (землю для рассады) я всегда покупаю. 

Назвал цену. Коля – человек небогатый, берется ради семьи за любую работу. Но цена на мешочки с «кудрой» нереально высока...

– Да, очень дорогая. Езжу за ней к одной женщине. Специально. 

Николай держит паузу и с почти религиозным пафосом продолжает:

– Это земля из России. Наша это русская земля… Кто знает латышей-то, что они в пакеты с землей добавляют, откуда берут ее? А это из России, там плохого не положат. 

– Коль, а ты когда в России-то в последний раз был? 

– 40 лет назад. Родился я там, а в армии здесь служил. Здесь и остался. 

– А вернуться не хочешь? 

Николай удивляется и задумывается. Пафос борется в нем с каким-то чувством, которое он выражает следующим образом:

– Да, вот думаю только, а были бы у меня на родине моей, к примеру, две мои дачи... Небогато мы живем, но участка два у нас – пять минут от города. А там и садик, и огороды, и коптильни две у меня, и каменный тандыр, и теплички. Домики каменные все ж... А там вот не знаю – было бы такое в моих местах? Да и сыну старшему у нас хорошо. Он любит на море ездить и ходит потихоньку там ногами – радость нам с женой... 

– А как другие дети устроились в Англии?

Николай мрачнеет:

– Русские мы, Алин, кому мы нужны в целом свете... Внучка школу английскую оканчивает, отличница! – его лицо чуть проясняется и снова мрачнеет: – Да разве это образование в ихней Англии? Там вообще образования нет! Вот наши латыши образование дают, а там…

– А где они живут? Снимают квартиру?

– Не, домик у них свой в пригороде. 

– Купили? 

– Нет. Дочка, когда приехала с малой, да еще и беременная, то там одни местные предложили им в своем домике пожить. А зять у меня рукастый, он так его отремонтировал, да еще хозяева и соседи помогали – домик как игрушка получился. Вот хозяева его им и подарили. 

Тут Николай будто просыпается и опять мрачнеет: 

– А что... Лишь бы дать нашему русскому что-то ненужное, сбагрить лишь бы... 

– А с работой у них там как? 

– Работают. Да разве русскому там дадут хорошую работу... Неквалифицированная работа у дочки...

– А кто она по профессии?

– Ну, она как школу окончила, забеременела, и уехали они... Такая жизнь, Алин, не знаешь ты жизни…

Связи между отсутствием у дочки профессии и ее неквалифицированной работой Николай, похоже, не видит. 

Дайнис – многолетний Колин друг. Они вместе ходят в море за камбалой. Сентиментальность – одна из самых запоминающихся черт курземских латышей. Дайнис рассказывает о Колиной семье, о том, как Николай отовсюду мчится сменить жену у постели сына, чтобы отдохнула, прошлась. О том, как тот работает – после него ничего доделывать не надо. И том, какой он верный друг. И что не пьет Коля наш ни грамма... Глаза Дайниса все увлажняются и увлажняются: 

– Но как праздник, все разойдутся, веселятся, а Коля все про Россию. Что далеко, мол, родина его, а Латвия наша – какая она ему родина... И так обидно говорит это, знаешь... Вот почему так? За что? 

Я обнимаю Дайниса за плечи и наливаю ему чаю. 

Дайна и Дайнис

Дайне стало плохо на работе. Двое суток она провела в больнице. Послезавтра у нее коронарография, но недальновидный врач отпустил ее домой. Дайне за 60, и она похожа на всех моих любимых героинь синема одновременно. Сейчас она прыгает, чтобы дотянуться до кирпича в стене над дверью нашего домика. Затем она кидается внутрь и вытряхивает оттуда своего мужа Дайниса и моего заспанного сына с фотоаппаратом. 

– Вы видите? Нет, вы видите?! Это он, дедушка Агафангел!

Сын приноравливается, чтобы сфотографировать заветный кирпич с инициалами. И вот они с Дайной и ее подозрением на инфаркт уже мчатся наверх, чтобы увеличить фотографию. 

– Да!!! Это он! – доносится со второго этажа. 

Конечно, они забывают захлопнуть дверь на улицу, и я с ужасом вижу последний из улепетывающих хвостиков. Пять московских собак вылетели в новый мир, и я с ужасом думаю, что одна из них уже мчится в Тарасовку. Ей 12 лет, и она отовсюду бежит в Тарасовку. Там «добрые» люди ломали ей ноги, топили ее щенков, обматывали колючей проволокой и пытались съесть. Но она все равно бежит в Тарасовку. Теперь из Латвии.

Красивые ноги, красивая юбка Дайны и все остальное красивое уже несется следом. Пока муж и сын садятся на велосипеды, Дайна уже мчится по главной улице. Соседские дети висят на заборах, и вся улица слышит Дайну. Она зовет. Она призывает город спасти пять русских собак. И вот та же улица радуется и тискает возвращенных домой мохнатых граждан. 

Аккуратные строения, аккуратные дворики, аккуратные поленницы – все это Кулдига. Фото Максима Величкина

– Дайна, но твое сердце...

– Дедушка!!! Ты понимаешь, мы нашли!

Латышка Дайна – горючая смесь разных народов. По отцовской линии она потомок староверов, с конца XVII века селившихся в Кулдиге. Здесь они славились как строители. А мой новый дом хранит кирпичик с фамилией и инициалами дедушки Дайны.

– Агафон, Нестор, Никифор, – Дайна завороженно перечисляет имена предков. 

Тем временем полубигль Пэри тихо-тихо становится на задние лапы, подтягивает веснушчатое пузо и всем своим весом опирается на ручку двери.

  На хуторе Дайны и Дайниса я в первый раз увидела небо так близко. Это не метафора. Небо лежало повсюду, стелилось на деревья, пруд, стекало со скворечников, льнуло к плечам. 

– Вот эту вишенку я подарила Дайнису на день рождения. А это наши куры – очень красивые, да! Мы никогда не будем их есть. Они просто живут с нашими собаками и котами. И иногда дают им яйца.

Скворечники, скворечники...

– А у тебя уже есть кормушка для синичек? Ой, орел – видите? Да, он любит здесь у нас сидеть. Полетел. Красивый.  

– Дождитесь вечера, придут косули! Они любят заглядывать в окна, хочешь покормить косулю?

– Вам повезло! И Янису повезло. Хорошая погода! Смотри, какое большое окно мы сделали на кухне. Сегодня вы увидите из него уборку. Настоящую уборку рапса! Господи, помоги Янису, чтобы он успел до дождя! Ну, скорее же, смотрите! Видите комбайн? Я очень люблю смотреть на уборку рапса, красиво ведь?

Бобры появились на хуторе два года назад и принялись за любимое дерево Дайны. На реке стали расти плотинки.  

– И тогда я пошла поговорить с ними. Я долго говорила. Я сказала, что если они хотят жить у нас, они не должны обижать мое дерево. Я долго разговаривала с ними. Что с деревом? Нет, конечно, они же очень умные, они больше не трогают его. Знаешь, у них лапки, как у людей, и уже много деток!

Я слушаю ее и вспоминаю «Саджо и ее бобры».

– Скоро они сделают нам второй пруд, правда!

А сейчас Дайна пытается не плакать в трубку. 

– Это браконьеры, мы их вычислили. Нет, не ради шкурок, у бобров есть какая-то очень ценная железка. Мы им звонили, мы сказали, что они вторглись в частное владение. Но они уже разорили их гнезда, их домики. Никого из них больше нет... Они никого не оставили.

И все же через год бобры не только вернутся, но и соорудят еще одну запруду.

Дайнис ведет нас вдоль реки к новым хаткам и думает о чем-то своем. Вдруг поворачивается и спрашивает: 

– А ты знаешь, что я тоже немножко русский? Дед мой ведь 12 лет в ваших лагерях отсидел.