Необыкновенный вещизм

Вещи в СССР становились суперзначимыми. Фото Reuters

Один мой знакомый мальчик влюбился в медведя. Четырехлетний, в игрушечного. Он мог играть с ним часами, сажал его за стол во время обеда, отказывался ложиться без него спать. А медведь был большой, занимал за столом заметное место, перекрывал большую часть детской кроватки…

В общем, этот медведь все больше раздражал мальчиковых родителей. А тут еще бабушка категорично заявила, что у ребенка сформировалась явная зависимость к медведю. Мол, парень стал больше капризничать, вы не замечали? «Кажется, да», – растерянно развели руками родители. И объявили медведю войну. Начали кампанию по разлучению их ребенка с игрушечным монстром, отнимавшим у них их любимое чадо. Запрещали с ним спать, со скандалами. Садиться с ним за стол. Ввели лимит на общение. А этим летом, пока малыш жил на даче, папа отвез медведя в детский дом. Надеясь, что ребенок забудет о своем лучшем друге. Дети ведь быстро все забывают, разве нет?

Тот, конечно, не забыл. Вернувшись, в байку, будто бы медведь ушел к себе в лес и нашел-де там свою медведицу, судя по всему, не поверил. Тихо плакал, осознав, что громко теперь бессмысленно. Наверняка понял, что, когда нет даже медведя, вряд ли еще кто поймет, посочувствует, обнимет, как мог он. Может, дал внутреннее обещание больше так никого не любить, потому что даже игрушечный медведь может предать и бросить. В общем, спрятал свои чувства подальше внутрь – туда, где холодно и прозрачно, в царство Снежной королевы. И теперь все говорят, что после разлуки с медведем он как-то быстро повзрослел. Ему, кстати, уже пять.

Есть известная старая сказка Марджери Уильямс «Плюшевый кролик, или Как игрушки становятся настоящими». О том, как мальчик полюбил Кролика, и Кролик начал чувствовать что-то особенное. Он этого давно ждал. Еще старая потертая кожаная Лошадь говорила ему, что «когда ребенок очень-очень долго любит тебя, не просто играет с тобой, а ПО-НАСТОЯЩЕМУ любит тебя, вот тогда ты становишься Настоящим». Иногда это может быть больно, говорила Лошадь: «Но когда ты Настоящий, ты не против, чтобы было больно».

Мы теперь взрослые и знаем, что настоящими могут быть не только игрушки. А все что угодно. Чайник, кроссовки, старая шляпа или приемник, по которому в детстве по ночам, втайне от родителей, слушал радио «Маяк». Это могут быть самые разные вещи – те, к которым однажды прилетает фея, и тогда они оказываются для нас немного волшебными.

У многих, наверное, есть нечто вроде коллекции его собственных реликвий. Свой неназванный музей маленького счастья. Школьный рюкзак с черепашкой-ниндзя, старая, видавшая виды футболка, в которой… Линялые кеды, первые туфли на шпильках, резные шахматы, доставшиеся от деда, которыми он учил тебя играть, старый письменный стол с туго выдвигающимися ящиками, туго – потому что по-настоящему старый. Те самые вещи, которые способны с нами душевно разговаривать. На полном серьезе, своим неслышным и все равно внятным языком. Они оказываются нашими взрослыми секретками. В них прячется наша затаенная любовь. Как у того мальчика – в мишке.

А то бывает, что никак не удается наладить этот внутренний диалог с собственной душой. Тогда и с вещами получается что-то невнятное. Ходишь по магазинам, хрустишь пакетами, но никак не можешь получить этого самого удовлетворения внутри. Открываешь шкаф – а там все не то, не так, точно так же, как нехорошо в сердце или желудке – там, где прячется душа. И музей собственных реликвий счастья так и не удается собрать. Хочется всего больше, больше, но так и не получается лучше. Слишком много накоплено всего недожитого, несостоявшегося, так и не воплотившегося в жизни.

Может быть, поэтому одинокие люди в старости нередко зарастают вещами. Так что их квартиры становятся похожи на пахнущие плесенью и пылью склады всякой всячины – вовремя не выброшенной, принесенной с улицы, найденной на помойках. Они собирают вокруг себя совсем другой музей – музей потерянных смыслов, незавершенных гештальтов, странных артефактов, символизирующих умершие чувства, забытые осколки собственного Я, символ того, что не слюбилось, не срослось, не случилось. И их жилища превращаются в скопище несостоявшихся свиданий, непрощенных ссор, затаенных обид, всех этих личных, глубоко спрятанных «недо». Тащишь и тащишь в квартиру то да се, но чего-то важного так и не происходит. Так и не удается отыскать (внутри? вовне?) ничего волшебного.

В общем, непросто все с ними, с вещами. Не стоит недооценивать разное там барахло. Вот и чеховский «многоуважаемый шкап» из «Вишневого сада», например, наверняка тоже был настоящим. Гаев, произнесший тот знаменитый монолог из школьной программы («Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости…»), не зря говорил со шкафом сквозь слезы. И не стоит думать, что Чехов, когда писал эту реплику, только лишь посмеивался.

В домике Чехова в Ялте мне особенно запомнился обеденный стол посреди комнаты под большой белой лампой. Он-то точно был Настоящий. Многоуважаемый стол.

В предметах прячется наша затаенная любовь, как у детей – в плюшевых мишках. Фото РИА Новости

А у моей бабушки был многоуважаемый буфет. Дубовый, резной. Ее семья переезжала из города в город и перевозила его с собой. Но потом бабушка переселилась из старого бревенчатого дома на Телячьей улице в малогабаритную квартирку на улице Карла Маркса, и почти трехметровый буфет не уместился под потолок. Она продала его всего за 10 рублей, менее чем за три бутылки водки. Большое и дубовое тогда было никому не нужно, народ массово перебирался в низкорослые хрущевки.

Писатели, кстати, часто любят делать вещи героями своих романов и поэм. Знаменитый кисет у Василия Теркина – Твардовского. Старый фанерный чемодан у Сергея Довлатова, с которым он навсегда покинул СССР. «Я оглядел пустой чемодан. На дне – Карл Маркс. На крышке – Бродский. А между ними – пропащая, бесценная, единственная жизнь».

Советская власть, кстати, не зря объявляла войну вещизму (так что под раздачу, с легкой руки Маяковского, попали даже невинные канарейки, котята и герань). Потому что советская власть понимала, что дай людям волю, и с вещами начнет твориться что-то волшебное. А советская власть не любила все волшебное, потому что оно не вписывалось в идеи марксизма-ленинизма. Да и мало ли что…

Но от волшебства ведь не убежишь, и в СССР в результате этой непримиримой борьбы вещи, наоборот, становились суперзначимыми. Их не покупали, а доставали, отхватывали или отстаивали в очередях. В детстве самым страшным для меня было испортить именно что-то из вещей. Гораздо страшнее, чем расквасить нос или ободрать коленки (эти до свадьбы доживут, а вот мамино кремовое, измазанное в шоколаде пальто уже не отмоешь). И было совсем неудивительно, почему разбитая голубая чашка заставила героев Гайдара уйти из дома. И почему было так страшно, что мама в «Цветике-семицветике» Валентина Катаева обнаружит расколотой свою любимую вазу (настолько страшно, что на ее экстренное восстановление девочке Жене было не жалко даже волшебный лепесток).

На вещи не могли надышаться. Над ними были готовы дрожать. Люди тогда умудрялись одухотворить даже стандартный стол в стандартных же 5 квадратных метрах кухни. Еще бы, сколько за ним было сказано и выпито.

Экономисты говорят, что сейчас время потребителя в нашей стране закончилось. Потому что денег у людей уже не ахти, а будет все меньше и меньше. Но так не бывает, чтобы взять и перестать потреблять. Пока жива душа, ее будет тянуть ко всяким глупым вещицам. «Душа ведь женщина, ей нравятся безделки», – писал Мандельштам. И, конечно, и к разным умным таким, важным и многоуважаемым, вещам. Потому что все это – осколки загаданного счастья. Через которые мы можем тихонько заглянуть себе внутрь.